12. Снег и свастики

Утверждение, что политика и спорт – это несовместимые вещи, никогда не казалось настолько абсурдным, как во время зимних и летних Олимпийских игр 1936 г. в Германии. Нацисты использовали спортивное мероприятие как очередной инструмент пропаганды. Все было продумано до мелочей: от церемонии открытия до меню в столовой для каждой из команд. В Германию приехало рекордное количество зарубежных гостей, и это дало нацистам возможность рассказать о своем режиме всему миру. Пропаганда должна была убедить иностранцев в том, что новая Германия – это мощная, эффективная, а также толерантная страна, жители которой любят хорошо повеселиться. И нацистам действительно удалось создать такое впечатление.

Посол Франции в Германии Андре Франсуа-Понсе писал, что летние Олимпийские игры стали «апофеозом Гитлера и Третьего рейха»[545]. Прекрасное начало этому «апофеозу» было положено зимними Олимпийскими играми, которые прошли в двух близко расположенных друг к другу деревнях Гармиш-Партенкирхен («разделенных ручьем и дефисом»[546]). Зимние игры по масштабу уступали летним, но в них были заложены основные элементы, сделавшие Олимпиаду в Берлине таким интересным и одновременно печально известным мероприятием.

Зимние Олимпийские игры начались 6 февраля. Английский горнолыжник Арнольд Лунн, благодаря усилиям которого слалом и скоростной спуск в тот год стали олимпийскими видами спорта, сидел, дрожа от холода, на трибуне и ждал начала церемонии открытия. Его сын Питер, капитан британской команды, был антинацистом и отказался принимать участие в параде. «Неожиданно, – писал Лунн, – сквозь метель показалась процессия. Первой шла греческая команда. Греки приветствовали того, кто больше бы подошел для Спарты, а не для Афин… Среди разыгравшейся метели заполыхало пламя, вырвавшееся из жаровни. Вслед за ним зажглись олимпийские маяки на вершинах холмов. Огонь, летящий снег и ветер». Когда спустя несколько дней Лунна в радиоинтервью спросили, как он оценивает успехи немецкой команды, горнолыжник ответил: «Немцы, можно я раскрою вам один секрет? На свете все еще есть люди, которые катаются исключительно ради удовольствия»[547].

Журналист Уильям Ширер даже удивился тому, насколько ему все понравилось в Германии. «Здесь гораздо больше приятного, чем я ожидал, – писал он. – Прекрасный вид на Баварские Альпы, особенно на рассвете и на закате, бодрящий горный воздух, розовощекие девушки в лыжных костюмах (в целом очень привлекательные), состязания интересные, особенно прыжки с трамплина, на котором можно себе все кости переломать, бобслей… хоккейные матчи и Соня Хени»[548]. Журналист, возможно, не хвалил бы норвежскую фигуристку[549], если бы видел, с каким энтузиазмом Хени приветствовала Гитлера нацистским салютом в Берлине. Норвежские газеты тогда вышли с заголовком: «Соня – нацистка?» Хени любила общаться с высшими нацистскими чиновниками, поэтому вопрос был вполне резонным. Вскоре после окончания Олимпийских игр фигуристка по приглашению фюрера посетила Берхтесгаден.

В отличие от Ширера, Уэстбрук Пеглер, известный во всей Америке своей колонкой «Fair Enough», не проживал в Германии, поэтому мог позволить себе занять жесткую позицию в отношении нацистов. Пеглер невзлюбил их, как только прибыл в Мюнхен «с некоторым недобрым предчувствием»: «На станции было полно блондинов: мужчин и женщин. Большая часть людей ходила в лыжной обуви, они забирались в небольшие поезда, отправлявшиеся в горы. Железные крепления клацали по бетону платформ. Все были нарочито здоровыми и натренированными, длинноногие молодые дамы в лыжных штанах не нуждались в помощи мужчин»[550].

Пеглер описывал те игры, как «великую военно-политическую демонстрацию нацистского государства при номинальном участии Международного олимпийского комитета (МОК)»[551]. Журналист был, бесспорно, прав, однако, по замечанию Ширера, организованное нацистами мероприятие прошло «гладко» и с «размахом». Иностранные гости не ожидали, что у хозяев Олимпиады «такие хорошие манеры». Ширер организовал званый обед для атташе американского посольства по вопросам торговли, на котором дипломат пытался объяснить бизнесменам, как на самом деле обстоят дела в Германии, но не был услышан[552]. Собеседники атташе верили пропаганде, потому что хотели ей верить. Они, точно так же, как и многие другие люди, издалека наблюдавшие за успехами Гитлера, предпочитали считать, что журналисты и дипломаты преувеличивают. Действительно, нацисты иногда перегибают палку, но, когда ты знакомишься с ними лично, они оказываются не такими уж плохими парнями.

Когда жительница Калифорнии Мэри Тресиддер сошла с поезда на станции Гармиш вместе с «безумной толпой людей, которые несли лыжи и багаж», она не думала о нацистах и несправедливости. Мэри стремилась как можно быстрее добраться до лыжных спусков. «Мы запрыгнули в первый автобус, стоявший напротив вокзала, – писала она в дневнике 8 февраля, – и вот спуск горнолыжниц. Кристль Кранц[553], в лучах славы, полная энтузиазма, показала лучшее время в каждом из двух заездов. Спокойная, ритмичная – на нее было приятно смотреть… Эти места очень живописны»[554].

Кристль Кранц, конечно, была звездой шоу, но сердце зрителей завоевала канадская горнолыжница, бесстрашная дочь адмирала Диана Гордон Леннокс. В набранной в последнюю минуту канадской команде было всего четыре горнолыжницы. Диана сломала во время тренировки несколько пальцев, у другой девушки была перевязана нога, еще одна спортсменка выздоравливала от гриппа. Канадки стояли на вершине горы, и конец трассы казался им недосягаемо далеким. «У меня такое чувство, что перед заездом я стала другим человеком в другом мире», – писала капитан канадской женской горнолыжной сборной вскоре после соревнований. Диана, «черные волосы которой развевались на ветру», съехала с горы с загипсованной рукой и с одной лыжной палкой и пересекла финишную черту последней, но ее монокль оставался на своем месте, что несказанно порадовало 30 тысяч зрителей[555].

По сравнению с канадками американская женская сборная, которую прозвали «красными чулками», достигла неплохих результатов, но американки сильно отставали от немок, с которыми жили в одном здании. Совместное проживание доставило американским спортсменкам много неудобств. Они обедали в столовой после немок и фактически доедали за ними. Когда американок пускали в душевые, в них уже не оставалось горячей воды. «Никогда не забуду, – писала капитан американской женской сборной по горным лыжам Алиса Киайер, – какое бессилие мы ощущали, когда мощные немецкие фройляйн маршем входили в столовую и набрасывались на сосиски с зауэркраут (квашеной капустой). Когда мы видели их на трассе, нам становилось еще более грустно. Это были суперженщины». Киайер пригласили осмотреть спуск вместе с немецким чиновником. На полпути к финишу поперек трассы лежала огромная сосна. «Доктор Вотш вынул из кармана маленький свисток и один раз просвистел. Через две минуты из леса появились десять немецких солдат на лыжах, спускавшихся по склону гуськом и распевавших песню. Выслушав приказ, они убрали дерево и с песней удалились в лес»[556].

В дневнике Мэри Тресиддер нет ни слова о политике, несмотря на то, что они с мужем, который позднее стал президентом Стэндфордского университета, ездили на экскурсию в Коричневый дом (штаб-квартиру НСДАП) и посещали священный для нацистов мемориал Фельдернхалле. Видимо, девушка не хотела думать о политике в разгар веселья и отдыха («в карнавальные дни попали на бал, очень весело»[557]).

Большинство иностранцев не интересовалось политической обстановкой в стране. Золотой призер Олимпиады американский бобслеист Иван Браун в своих письмах домой ни разу не упомянул нацистов. Многие американские спортсмены, которые участвовали в зимних и летних Олимпийских играх 1936 г., были простыми ребятами из сельской местности. Они ни разу до этого не бывали в Европе и не разбирались в немецкой политике. В своих письмах Браун называл жену «дорогая девочка». Он скучал по дому, волновался из-за соревнований и иногда хандрил. Конечно же, Браун рассчитывал успешно выступить на Олимпиаде: «Вот мы и добрались. Все прекрасно к нам относятся, и мне кажется, что я покажу здесь хороший результат… Горы нависают над нами, как башни. Сегодня утром осматривали трассу для бобслея. Я съехал. Эта трасса гораздо лучше, чем наша, не такая крутая, но с множеством поворотов. Мне нравится»[558]. Спортсмен оставил также небольшую запись о фюрере. «Гитлер неплохо выглядит, кажется гораздо выше, чем можно было бы предположить по фотографиям, – писал Браун после церемонии открытия. – Надеюсь, что ты слышала, как громко я маршировал, гордый, словно павлин. Все это ради тебя, дорогая»[559].

Пятнадцатилетней леди Маири Вейн-Темпест-Стюарт, младшей дочери седьмого маркиза Лондондерри и его жены Эдит, в день открытия Олимпиады больше всего запомнился «прекрасный ланч», на котором подавали «устрицы с икрой»[560]. Ее отец полагал, что сохранить мир в Европе можно только путем сотрудничества с Гитлером. Несмотря на то, что маркиз тогда уже не занимал никаких государственных постов (в кабинете Рамсея Макдональда он был министром авиации), нацисты считали его одной из ключевых фигур, способных помочь навести мосты между двумя странами, поэтому «обхаживали» англичанина по полной программе.

После прибытия в Берлин маркиза отвезли в охотничье поместье Геринга Каринхалл. «Мама застрелила лань, – писала Маири, – папа – красного оленя, а я – еще одну лань»[561]. Девушка не только умела метко стрелять. В возрасте двенадцати лет она научилась управлять аэропланом, поэтому, скорее всего, на Маири больше, чем на ее сверстниц, произвел впечатление авиастроительный завод «Юнкерс» в Дессау: «Было интересно посмотреть, как делают аэропланы и моторы. Мы там пообедали, и мне подарили модель самолета. Ужинали с Гитлером»[562]. В дневнике дочери маркиза ужасные немецкие реалии соседствуют со светскими развлечениями: «Обедали с герцогом Саксен-Кобург-Готским, потом поехали в трудовой лагерь».

* * *

Несмотря на широкий круг знакомств, маркиз Лондондерри вряд ли знал о существовании дома Хиртов, расположенного в восьми километрах к западу от Гармиша. Судя по гостевой книге этого скромного сельского домика, с начала 1920-х гг. в нем побывало очень много литераторов из Великобритании и США, а также представителей других творческих профессий. Здесь останавливались поэт Зигфрид Сассун, британский художник Рекс Уистлер, американская актриса Кэтрин Корнелл, искусствовед и историк Джон Поуп Хеннесси, писательница Эдит Оливье, а также лорд Эшер и Джордж Винсент (президент фонда Рокфеллера). В доме Хиртов Уильям Уолтон дописал свой скрипичный концерт для альта, а лечившийся от туберкулеза Стивен Теннант, которого считали самым ярким представителем лондонской золотой молодежи, завел роман с Зигфридом Сассуном. В книге посетителей есть также имя приемного сына Чан Кайши Цзяна Вэйго, который в то время проходил обучение в элитных войсках альпийских стрелков. Наверняка в доме Хиртов он с удовольствием отдыхал от марш-бросков в горах и пятнадцатикилограммового ранца.

Владельцы заведения Йохана и Вальтер Хирт имели завидные связи. Отец Йоханы был главным судьей Великого герцогства Гессен, а ее брат Эмиль Преториус считался лучшим сценографом фестивалей в Байройте. Семья обеднела в результате послевоенной гиперинфляции, и Йохане с Вальтером пришлось уехать в принадлежавшей матери Вальтера дом в Унтерграйнау. Здесь, у подножия самой высокой горы в Германии, Цугшпитце, в окружении такс и кур, среди зарослей орешника, супружеская пара зарабатывала на жизнь, принимая видных гостей. День проживания в доме Хиртов стоил один фунт. Иностранцы обожали статную, как королева, Йохану за ее красивые дирндль-наряды, безукоризненный английский, ловкое обращение с пылесосом. Эта женщина «умела справляться со всем: от сломанной ноги до разбитого сердца»[563]. Ее супруг, коренастый Вальтер, не отличался подобной ловкостью, но смешил гостей своими причудливыми фразами на английском, вроде «благослови Господь твой доход» и «я во всех смыслах коммуналист»[564].

Основатель Глайндборнского оперного фестиваля Джон Кристи пытался понять, чем же дом Хиртов так привлекает интеллектуалов: «Такое ощущение, что все очень нравилось… при этом мы практически ничем не занимались, кроме общения и коротких прогулок. Среди нас не было альпинистов или лыжников, там не было ни крикета, ни регби, но мы все равно из года в год к ним возвращались. Удивительно, но единственным неоспоримым преимуществом этого популярного места были виды на горы… Там не было ни оперного фестиваля, ни недели крикета, ни каких-либо других традиционно английских развлечений, и тем не менее это место было прекрасным»[565].

Когда сил на умные разговоры не оставалось, гости могли поучаствовать в традиционно баварских развлечениях, таких как ежегодный танец дровосеков, который проходил в соседней деревне (иностранцев стали допускать туда только с 1935 г.). Один американский гость писал, что дровосеки в зеленых шапках, пиджаках и штанах выглядели прекрасно. Своими мужественными, словно вырубленными из камня лицами и длинными бородами они напоминали апостолов. Праздник начинался сразу после церковной службы в воскресенье и продолжался до шести утра следующего дня. Во время гуляний съедалось много свиного жира и выпивалось много пива, вкус которого иностранцам не очень нравился. Каждый танец начинался и заканчивался по сигнальному свистку.

Но зимой 1936 г. иностранцы приехали в Гармиш исключительно ради Олимпиады. Многие из них проявили политическую наивность, однако были и те, кто сознательно не хотел задавать лишних вопросов. Никто, правда, не мог игнорировать обилие военных. Военные, по словам Пеглера, были повсюду[566]. Журналист писал, что деревня напоминает «городок за линией Западного фронта, в котором происходит перегруппировка войск». Пеглера раздражало, что камуфлированные военные машины «мчались по улицам в горы, разбрызгивая снежное месиво из-под колес на тротуары». На вопрос, почему в небольшом горном городке, в котором должна была царить дружеская атмосфера, находилось столько войск, даже бесстрашный Пеглер не спешил дать ответ, опасаясь, что его обвинят в шпионской деятельности.

От взора журналиста не скрылось, что все намеки на антисемитизм в районе проведения Олимпиады исчезли, как будто их и не бывало. Нацисты убрали вывески с предупреждением о том, что евреев не обслуживают. Однако удивленным иностранцам иногда показывали газету «Der St?rmer» (антисемитское издание Юлиуса Штрейхера), номера которой контрабандой провозили в олимпийскую деревню.

Через несколько дней после начала Олимпиады «на фоне 10 тысяч флагов со свастиками, тихо колыхавшихся в морозном воздухе» снова появился Гитлер. «Это день диктатора, – писал Пеглер. – Олимпиада имеет второстепенное значение, если вообще имеет какое-либо значение». Журналист поразился поведению фюрера. С одной стороны, его появление привело к наплыву военных автомобилей и затору на дорогах, что совершенно не соответствовало «мирным идеалам Олимпиады». С другой, сам Гитлер сидел в низкой ложе у хоккейной площадки совершенно открыто и, судя по всему, был рад огромному количеству людей, которые к нему подходили. «Он раздавал автографы, – писал Пеглер, – так же охотно, как бейсболист Бейб Рут. Какой удивительный контраст с Гретой Гарбо и полковником Линдбергом, получить автограф у них крайне сложно».

Зимняя Олимпиада закончилась 16 февраля. Дочь маркиза Лондондерри пребывала в приподнятом настроении. «Бог ты мой, – писала леди Маири, – конец хоккея, Англия выиграла. Праздник в честь закрытия. Танцевала с огромным количеством людей»[567]. Вот как описывал церемонию закрытия Пеглер: «Яркий разноцветный салют озарил небо, и военные прожектора залили покрытые снегом вершины гор искусственным лунным светом. Салют вели батареи трехдюймовых орудий, скрытых где-то на полпути к вершинам. Эти залпы напоминали нам о том, что затухавший на башне олимпийский огонь был всего лишь огнем и ничего не значил»[568].

Если бы лорд и леди Лондондерри прочитали эту колонку Пеглера, они бы наверняка подумали, что эта статья – очередной пример безответственной журналистики, еще один плевок в великую державу, которая под руководством вдохновленного лидера делает все возможное, чтобы подготовиться к непредсказуемому будущему.

После возвращения на родину лорд и леди Лондонсдерри написали благодарственные письма немцам, которые их принимали. Если лорд в своем письме Риббентропу по крайней мере упомянул такие щекотливые темы, как политика Гитлера в Европе и антисемитизм, письмо леди Лондонсдерри Гитлеру было почти любовным: «Сказать, что я под впечатлением, значит не сказать ничего. Я глубоко поражена… Никогда не забуду красоту зданий, сила и простота которых, как мне кажется, символизируют их создателей»[569]. Вне всякого сомнения, эта поездка прошла успешно (в последующие два года Лондондерри шесть раз посетили Германию). Однако такая любовь к Третьему рейху не осталась незамеченной. Через десять дней после окончания зимней Олимпиады Ширер написал в дневнике: «Узнал, что в первых числах месяца здесь был лорд Лондондерри… Он стал откровенным нацистом. Это хорошим не кончится»[570].

* * *

7 марта 1936 г., через три недели после окончания зимней Олимпиады, в нарушение условий Версальского договора немецкие войска были введены в Рейнскую демилитаризованную зону. Накануне Кей Смит предчувствовала, что что-то подобное произойдет. 6 марта Смиты устраивали прием в своей берлинской квартире. Кей ненароком подслушала разговор:

«Был теплый день. Двери на балкон были открыты. Я стояла неподалеку, когда увидела, как Ремондо [военный атташе французского посольства] взял под руку фон Паппенхайма [старшего офицера немецкого Генштаба] и вывел на балкон. Я повернулась к балкону спиной, но придвинулась ближе к ним и услышала, как Ремондо спросил: «Вы собираетесь оккупировать Рейнскую область?» Этот вопрос ошеломил Паппенхайма. Он покраснел и начал заикаться… «Конечно, нет». – «Клянетесь честью?» – «Клянусь». Я еле дождалась удобного момента, чтобы сказать Трумэну, что оккупация Рейнской области неизбежна»[571].

В тот вечер Дени де Ружмон шел по площади Опернплац во Франкфурте и увидел заголовки газет, которые сообщали, что на следующий день запланировано экстренное заседание Рейхстага. Утром де Ружмон услышал, что в радиорепродукторе его соседа гремит голос Гитлера. Звук радио не был достаточно громким, поэтому швейцарец не смог разобрать слов. Однако по тому, что все соседи закрыли свои двери на два оборота ключа и никому не открывали, де Ружмон понял, что происходит что-то серьезное[572].

В 550 километрах к северо-востоку от Берлина Кей тоже слушала радио. Гитлер выступил со своей обычной обличительной тирадой, после чего уже своим нормальным голосом на два тона ниже сообщил, что в этот момент немецкие войска пересекают мост через Рейн. «И потом мы услышали, как зазвонили колокола кафедрального собора Кельна»[573].

Гитлер еще не закончил свою речь, как де Ружмон услышал по всему дому звуки хлопающих дверей и торопливые шаги на лестнице. «Сын хозяйки квартиры выполз из подвала с бутылкой в руке, – писал де Ружмон в дневнике. – Прыгая через две ступеньки и насвистывая мелодию песни Хорста Весселя, он взбежал по лестнице. Соседи что-то оживленно говорят. Улавливаю слово «Frankreich» [Франция]… На балконах уже появляются флаги». Де Ружмон вышел на улицу, чтобы купить газету. «Что, война?» – спросил его продавец. «Какая война! – ответил ему швейцарец. – От того, что вы подводите к границе солдат? Французы не такие сумасшедшие»[574].

У Трумэна Смита не было такой уверенности. Как только он добрался до дома, то тут же спросил жену, сколько времени потребуется, чтобы упаковать все вещи. Та ответила, что потребуется три дня. «Три дня! – воскликнул Смит. – У нас будет всего тридцать минут, если французы отреагируют так, как должны это сделать… бомбардировщики будут над нами через полчаса». Кей упаковала два чемодана, залила в автомобиль бензин и готова была бежать со своей дочерью при малейшем гуле самолетов[575]. Окна здания французского посольства горели всю ночь, но бомбардировщики не появились. Они не появились ни на следующий день, ни в последующие недели. Гитлер рассчитал правильно и выиграл.

Месяц спустя ничуть не смущенная драматическими событиями хоккейная команда английской частной школы Чартерхаус села на поезд на вокзале Виктория и поехала в Кельн. До этого команду еще ни разу не отправляли за границу. Матч на неровном льду смотрела большая толпа зрителей. Их, правда, интересовал не счет, а английские игроки. «Куда бы мы ни приходили, везде мы сталкивались с одним и тем же, – писал один из хоккеистов в школьной газете. – Публика с любопытством рассматривала «английских мальчиков». «Разнообразные и оригинальные прически», странная одежда и в особенности эксцентричные головные уборы англичан поразительно контрастировали со стандартной нацистской формой, высокими сапогами и короткими стрижками. Члены хоккейной команды, посетившие Лейпциг и Дрезден, говорили о «потрясающем дружелюбии» всех тех, с кем они встречались. Заметка в школьной газете заканчивалась так: «С того момента, как в немецких газетах написали, что «английские мальчики начали оттаивать», мы почувствовали себя послами доброй воли и мира. Нам казалось, что, если бы международные отношения зависели от хоккейных команд Чартерхауса, войны и слухи о войнах прекратились бы навсегда»[576]. 8 июля 1941 г. бывший член хоккейной команды Чарльз Петли погиб, когда его бомбардировщик, направлявшийся в Оснабрюк, сбили над Нидерландами. Ему было двадцать три года.

Хорошо, что Кей не пришлось уезжать из Берлина, потому что спустя четыре месяца после захвата Рейнской области супруги Смиты принимали у себя полковника Чарльза Линдберга, который в те годы был, пожалуй, самым популярным человеком своего поколения. Военный атташе Трумэн Смит довольно долго и безуспешно пытался составить для своего руководства точный отчет о силах немецкой авиации. Кто как не самый известный авиатор мог помочь ему в этом вопросе? Линдберг с женой жили в то время в Англии. Они избегали общественного внимания после семейной трагедии, когда в 1932 г. маленького сына Линдбергов выкрали и убили. Смит изложил Линдбергу свое положение и пригласил летчика посетить Германию. К удивлению военного атташе, Линдберг согласился.

22 июля жена Линдберга Анна писала в своем дневнике: «Вылетаем в Германию. Ранний подъем… Поехали в аэропорт в Пенхерсте. Все такое тихое, странное, английское. Пустой огромный ангар, в котором стоит наш маленький серый и низкий моноплан. Тишина, только птицы поют под крышей. Длинные стебли травы отяжелели от росы… В конце взлетной полосы стоит сушильня для хмеля и пасутся овцы».

Линдберги заправились в Кельне и полетели через горы Гарц. Анна записывала все, что они пролетали: «Потсдам, озера и малюсенькие паруса. Дворец. Впереди Берлин, много зелени и много воды. Поле: ряды «Юнкерсов»[577]. Супруги приземлились в аэропорту Темпельхоф, где их встретила чета Смитов и много высокопоставленных нацистов. Кей пребывала в возбуждении и немного волновалась, потому что слышала, что «у Линдберга сложный характер»[578]. Но она тревожилась понапрасну. Когда теплым летним вечером Трумэн, Кей, Чарльз и Анна сидели на балконе квартиры Смитов и знакомились друг с другом, они подружились на долгие годы.

Приезд Линдберга в страну стал для нацистов подарком, в особенности за неделю до открытия летних Олимпийских игр. Последующие несколько дней Линдбергам показывали аэродромы, заводы по производству авиатехники, а также приглашали на гораздо большее количество мероприятий, чем хотелось известному пилоту. Чарльз произнес речь в Берлинском клубе авиаторов. Об этом выступлении написали все ведущие мировые газеты, а вот немецкая пресса не вдавалась в подробности, ограничившись лишь упоминаниями о речи. Ничего удивительного в этом нет: Линдберг утверждал, что при помощи современной авиации можно уничтожить все самое ценное на Земле. «Это наша ответственность, – заканчивал свое выступление именитый летчик, – …мы должны удостовериться, что не разрушаем те самые вещи, которые стремимся сохранить»[579]. Такие высказывания вряд ли понравились бы фюреру.

На обеде в Берлинском клубе авиаторов жена Линдберга обратила внимание на один любопытный момент в разговоре с генералом Люфтваффе Эрхардом Мильхом[580]. Анна сказала ему, что англичане по своему характеру и темпераменту очень похожи на немцев. Реакция Мильха удивила женщину: «Вы так думаете?» – переспросил он и бросил на меня пытливый взгляд. Это был взгляд, словно луч света, позволяющий увидеть далекие горизонты. Я прочитала в его глазах надежду, желание, радость, ранимость, которые он, застигнутый врасплох, пытался скрыть за вопросом: «Вы так думаете?» Он не мог вести разговор на эту тему. Для них это слишком болезненный вопрос…»[581]

Одним из самых ярких событий за всю поездку Линденбергов стал обед у Германа Геринга, на который также были приглашены и супруги Смиты. «За нами заехал большой черный открытый «Мерседес», – писала Кей. – Эскорт мотоциклистов и все остальное… Мы вошли в зал и увидели, что все лучшие авиаторы Германии стоят вокруг Геринга, одетого в белый мундир. Рядом с Герингом стояла его жена».

После обеда все перешли в библиотеку: «Двери распахнулись, и в зал вбежал молодой лев… Он явно испугался такого количества людей. Геринг сел в огромное кресло. «Я хочу показать вам, как Оги хорошо себя ведет. Иди сюда, Оги», – произнес он. Лев прыгнул к хозяину на колени, положил лапы на плечи Геринга и начал лизать его лицо. Я стояла позади на безопасном расстоянии от льва: нас разделял стол. Потом послышался смех одного из адъютантов: испуганный лев описал белоснежную форму маршала! Шея Геринга покраснела. Он с силой отбросил льва, так что тот отлетел от противоположной стены, и вскочил на ноги. Геринг резко повернулся к нам лицом. Его лицо стало красным от гнева, а голубые глаза сверкали. «Кто это сделал?» – прокричал он. Фрау Геринг быстро подошла к мужу и обняла его. «Герман, но он же как ребенок», – произнесла она. Геринг успокоился, и льва увели. «Да, он совсем, как ребенок», – согласился Геринг. Потом все мы посмеялись»[582].

Трумэн Смит был рад тому, что ему удалось заманить Линдберга в Германию. Как военный атташе и предполагал, нацисты, стремясь произвести впечатление на известного авиатора, предоставили ему гораздо больше информации, нежели самому Смиту. Немцы тоже остались довольны тем, что им удалось продемонстрировать Люфтваффе в выгодном свете. Нацисты были уверены, что любые сведения о ВВС Германии от полковника Линдберга будут внимательно рассмотрены в Лондоне и Вашингтоне.

Изначально супруги Линдберги не планировали оставаться на Олимпиаду, однако 1 августа на открытии летних игр корреспондент американской газеты «New York Times» увидел супружескую пару в ложе Гитлера в окружении нацистов и именитых иностранных гостей. На следующий день Линдберги вылетели из Германии на собственном самолете. Тогда еще никто не предполагал, что вскоре они вернутся.