18. «Мир» и разбитое стекло

6 сентября 1938 г., в день отъезда Джоан Вейкфилд из Германии, начался Нюрнбергский съезд партии, названный в честь аншлюса «Съездом Великой Германии». Парламентарий Тельма Казалет, в отличие от большинства других «почетных гостей» из Британии, была настроена против нацистов. Однако, по ее мнению, было «важно понимать, что происходит», поэтому Тельма приняла приглашение Риббентропа[775]. Как только в первый вечер съезда она вошла в ресторан отеля «Гранд», то тут же увидела, что за длинным столом, отведенным для британской делегации, сидит Юнити Митфорд со своими родителями сэром и леди Редесдейл. «Юнити вызывающе красива, – писала Казалет в своем дневнике, – но я еще никогда не видела, чтобы такой красивый человек не обладал шармом и имел удивительно глупое выражение лица».

Тельма не получила никакого удовольствия от пребывания на съезде. Она часами под проливным дождем сидела на стадионе, наблюдая, как мимо Гитлера чеканным шагом шли члены Трудового фронта, неся на плечах лопаты, словно винтовки. Британка сталкивалась с разными неприятными ситуациями, будь то прищемленный дверцей автомобиля палец или второсортная опера, на которую ее пригласили нацисты. Однако худшим моментом за весь съезд для Тельмы стал тот, когда она однажды утром раскрыла газету «The Times» и прочитала, что аннексия Судет неизбежна и произойдет в самом ближайшем будущем. «Это был плохой день для всего британского стола в Нюрнберге, – писала парламентарий. – Я как можно быстрее вернулась на родину и отправила президенту Рузвельту телеграмму с предложением прилететь в Европу, чтобы помочь сохранить мир».

Трумэн Смит назвал агрессивное выступление Гитлера в день закрытия съезда 12 сентября «одним из самых важных событий со времен Первой мировой»[776]. Через три дня в Берхтесгаден для встречи с фюрером прилетел Невилл Чемберлен. Вот что писал Смит своей дочери о сложившейся ситуации:

«Вечером в среду, когда я сидел в отеле в Кенигсберге в Восточной Пруссии, разносчик газет принес к каждому столу экстренный выпуск, только что вышедший из печати. В газете я прочитал самые удивительные новости за весь этот год, а именно то, что премьер-министр Великобритании Чемберлен попросил Гитлера принять его у себя в резиденции и сообщил, что готов вылететь на следующий день. Я посмотрел на сидевших за соседними столами военных атташе и немецких офицеров. Все были крайне удивлены такими известиями. Лица немцев сияли от радости, а иностранцы выглядели озабоченными. Казалось, что наступил роковой час для Европы.

Беседа Чемберлена с Гитлером, похоже, стала поистине историческим моментом новейшей истории. Британский премьер-министр заявил Гитлеру, что не возражает против раздела Чехословакии, однако пока не имеет поддержки ни своего кабинета, ни французского правительства и должен возвратиться в Лондон. В воскресенье, 18-го числа британский кабинет одобрил раздел Чехословакии и передачу Германии районов, населенных немцами[777]. «На сегодня, 22-е, назначена следующая встреча Чемберлена с Гитлером в Бад-Годесберге. Если ты помнишь, это небольшой сонный городок под горой Драхенфельс, из которого виден шпиль собора в Кельне… Визит Чемберлена показал, что Англия и Франция не собираются вступать в войну из-за Чехословакии»[778].

Во время переговоров швейцарский бизнесмен Нума Тетаз все еще работал в Баварии. Он написал любопытную книгу под названием «Я был там, 20 лет национал-социализма 1923–1943». Эта книга вышла в 1944 г. под псевдонимом Рене Жуве. Тетаз следил за тем, как национал-социализм влияет на его коллег по работе с момента прихода Гитлера к власти. Бизнесмен описывал, как его начальник (приличный человек, у которого было множество друзей-евреев) менялся, превращаясь в рьяного нациста. Начальник говорил Тетазу, что Швейцарии пора перестать быть нейтральной страной и начать активно поддерживать Гитлера.

К началу 1938 г. половина руководителей компании и четверть ее сотрудников стали членами Национал-социалистической партии. В дни перед визитом Чемберлена в Германию в компании сложилась очень напряженная атмосфера: коллеги спорили между собой. Самый активный сторонник нацизма обещал всем в офисе, что в течение восьми дней «чехам будет крышка». Потом произошло что-то совершенно неожиданное. «Я никогда не слышал ничего более сенсационного, – писал Тетаз, – чем объявление о встрече Чемберлена с Гитлером в Берхтесгадене».

«Видишь ли, – говорил один коллега швейцарцу, – и мы мир сохраним, и Гитлер получит то, что ему надо, без войны. Германия и Англия уже вступили в союз, иначе бы старый Чемберлен не рисковал и не приезжал в Берхтесгаден». Нацисты были на седьмом небе от счастья. Разделение мира между двумя германскими сверхрасами – Германией и Англией – даст Германии желанное «жизненное пространство», а Британии позволит остаться владычицей морей. Германия наконец вернет свои колонии, хотя, возможно, теперь это и стало менее насущным вопросом, потому что немцы получат достаточно земли на Востоке.

Рядовые сотрудники компании реагировали совсем иначе. Многие из них по-прежнему придерживались марксистских взглядов. Они тоже считали Чемберлена посланцем мира, правда, желали мира, в котором не будет Гитлера. Среди сотрудников оказался нацистский шпион, и несколько человек были отправлены в концентрационные лагеря.

В сентябре ряд сотрудников компании, включая бухгалтера, призвали в армию. «Он выглядел обеспокоенным, – писал Тетаз о своем коллеге. – Он бы с большим удовольствием лелеял свои социал-националистические идеалы дома, а не защищал их на фронте с оружием в руках».

Мюнхенское соглашение, по которому Германия получила право аннексировать часть Чехословакии, подписали 30 сентября 1938 г. Все жители Мюнхена пытались увидеть членов большой четверки: Гитлера, Муссолини, Чемберлена и Даладье. В тот день стояла прекрасная, теплая, как говорили немцы, «гитлеровская погода». Впервые рядом с флагами со свастикой развевались английский флаг и французский триколор. Тетаз писал, что даже до официального объявления итогов переговоров все были уверены в том, что встреча закончится успешно. Везде, где бы ни появлялся британский премьер, его встречали ликующие толпы. Швейцарец отметил, что нацистская пропаганда была построена на спонтанной реакции населения.

Вечером 30 сентября Тетаз ужинал с друзьями, которые хоть и придерживались антинацистских взглядов, но также радовались тому, что удалось достигнуть прочного мира. Эти люди ненавидели режим, но не хотели войны, которая могла бы его уничтожить. Потом пришло срочное известие, что требования Германии в отношении Чехословакии полностью удовлетворены. У отелей, в которых остановились Чемберлен и Даладье, собрались огромные толпы: люди звали политиков выйти на балкон. Тетаз с приятелем пошли на Октоберфест. Швейцарец неоднократно бывал на этом фестивале, но ранее ничего подобного не видел. Пиво лилось рекой, в огромных шатрах люди, взявшись за руки, танцевали под музыку духовых оркестров. Гитлер без войны добился того, о чем мечтали немцы: отменил ненавистный мирный договор, ликвидировал безработицу и превратил вчерашних врагов в друзей. Слесарь компании, в которой работал Тетаз, не присоединился к торжествам. Он был далеко не единственным в Германии, кто не радовался вместе с остальными. Слесарь знал, что выражать свои истинные чувства было равнозначно самоубийству[779].

* * *

К середине октября жизнь в Германии снова вошла в нормальное русло. Находившийся в Мюнхене директор образовательной программы «Год за границей» Эдмунд Миллер писал членам исполнительного совета:

«Иногда мы опасаемся того, что Мюнхенское соглашение не даст желаемых результатов, но время от времени нам кажется, что ситуация выглядит достаточно стабильно. Здесь бытуют самые разные мнения – некоторые приписывают мир в Европе Чемберлену, другие некоторые смеются над слабостью Англии и гордятся тем, что Гитлер заставил западных политиков учесть его требования. В нашем доме живет старик, который искренне сожалеет, что война отменяется! Но в целом большинство немцев рады тому, что войны не будет»[780].

Трумэн Смит также сообщал своей дочери, что ситуация в Европе стала спокойней: «Армия возвращается из Чехословакии. Резервистов отпустили домой, вернули конфискованных лошадей и автомобили владельцам. Вчера мы были в Дрездене. Когда мы возвращались домой, нас задерживали моторизованные колонны, которые также двигались на север, в сторону баз дислокации. Цветы украшали автомобили и каски солдат. Цветочные венки были вставлены даже в колеса. Странно было видеть огромное количество грязных цветов»[781].

Жена Смита писала: «Как приятно ощущать, что войны, которая, казалось, вот-вот начнется, все-таки не будет… Я была потрясена точно так же, как и многие другие. В ближайшие полчаса не будет бомбежки! Потрясающе!»[782]

Но затем, менее чем через три недели после письма Трумэна Смита, настала Хрустальная ночь[783]. В ночь на 9 ноября нацисты разгромили сотни еврейских магазинов по всей Германии, убили сотни евреев, а несчетное число избили и унизили. Тысячи евреев отправили в концентрационные лагеря. Всем, кто поверил Гитлеру, осталось констатировать, что они жестоко ошиблись. Стало понятно, что план умиротворения не сработал, а Мюнхенское соглашение, подписанное всего шестью неделями ранее, оказалось просто бумажкой.

Кей Смит незамедлительно написала дочери о том, что произошло: «Вчера ночью по всей Германии разбили витрины всех еврейских магазинов в отместку за Эрнста фон Рата, убитого в немецком посольстве в Париже польским евреем из Германии. Это не только месть, но и предупреждение на будущее»[784].

В Дрездене Сильвия Моррис наблюдала, как грабили еврейский универсам «Этам». «Дрезден был мирным, не пронацистским, так что произошло действительно важное событие, – вспоминала она. – Мы, девочки из общежития, заставили нашу испуганную хозяйку пойти и купить что-нибудь в этом магазине. Мы открыли окна и пели, как можно громче, песни Мендельсона»[785].

Маргарет Брэдшо совершенно не ожидала, что 9 ноября окажется в Берлине. Она должна была быть в Джодхпуре вместе с мужем полковником Джоном Брэдшо, который работал в Индийской политической службе. Но у Маргарет начались проблемы с глазом, и ей пришлось вернуться в Англию для лечения. Там женщине сообщили, что единственный специалист, который может ей помочь, живет в Берлине. Маргарет приехала в Берлин и поселилась в недорогом отеле, напротив которого находился магазин одежды. В витрине магазина висело красное платье, которое англичанка хотела приобрести, но откладывала покупку, поскольку не знала, сколько придется заплатить за лечение. После двух болезненных уколов Маргарет поняла, что у нее хватает денег на платье. Она решила купить его за день до возвращения в Англию. В ту ночь Маргарет плохо спала, ей казалось, что она слышит на улице крики и звуки разбивающегося стекла. На следующее утро англичанка проснулась рано и уже собиралась выйти за платьем. Но когда она отодвинула занавеску на окне, то увидела, что магазин разбит и платье исчезло[786].

Американский консул в Штутгарте Самюэль Хонакер сообщал, что в ту ночь подожгли синагоги:

«Ранним утром 10 ноября практически все синагоги, по крайней мере 12 из тех, которые находятся в Вюртемберге, Бадене и Гогенцоллерне, подожгли молодые и хорошо организованные люди в штатском. Все произошло практически по одинаковой схеме во всех городах этого района: Штутгарте, Карлсруэ, Фрайбурге, Хайльбронне, Гейдельберге и т. д. Двери синагог взломали. Часть здания и мебели облили бензином и подожгли. В огонь кидали библии, молитвенники и ритуальные предметы. После этого известили местных пожарных. В Штутгарте городские власти приказали пожарной бригаде сохранить архивы и другие письменные материалы, имевшие отношение к статистике естественного движения населения. В других случаях пожарные команды ограничились тем, что предотвратили распространение пламени. Через несколько часов синагоги превратились в дымящиеся руины»[787].

Тетаз узнал о поджогах, когда 10 ноября проезжал мимо сгоревшей синагоги в Байройте. Вокруг пепелища собралась радостная и возбужденная толпа, которая смотрела, как пожарные вынимали из тлевших руин остатки обгоревшей мебели. Тетаз провел предыдущий вечер в Нюрнберге в приятной компании друзей еврейского происхождения. Они слушали музыку и пили вино. Престарелый хозяин дома и глава семьи участвовал в Первой мировой войне, потерял глаз и ногу и был награжден Железным крестом I и II степени. Тетаз начал волноваться о судьбе своих друзей, развернул машину и поехал назад в Нюрнберг. Когда швейцарец подъехал к их дому на северной окраине города, перед его глазами предстала страшная картина. Двери были сорваны с петель, мебель выброшена в сад, из всех кранов лилась вода. Прекрасный рояль Стейнвей, на котором Тетаз всего несколько часов назад играл, был разбит топором. Все картины в доме порезали. Жена хозяина вышла к Тетазу вся в синяках, ее мужа отправили в больницу, где он на следующий день скончался.

Позднее Тетаз обсуждал события Хрустальной ночи с представителем компании в Нюрнберге. Хотя этот человек был штурмовиком, Тетаз считал его трудолюбивым и безобидным. Сотрудник компании радовался тому, что его в ту ночь не было в Нюрнберге: он не любил насилие. Когда Тетаз спросил коллегу, принял бы он участие в погромах, если бы оказался в то время в Нюрнберге, тот ответил: «Конечно. Приказ есть приказ»[788].

Эмили Беттхер, вернувшаяся в Берлин незадолго до Хрустальной ночи, репетировала и готовилась к концертам, с которыми должна была выступить следующей весной. 11 ноября она написала письмо своему мужу-англичанину, с которым познакомилась пятью неделями ранее на пароходе «Вашингтон»: «Я думаю, что ты слышал о грабежах, которые здесь вчера устроили. Совершенно ужасно. Я вышла на улицу и увидела, как толпа забросала камнями магазин музыкальных инструментов «Ньюмен» и разбила все инструменты в витрине. Сожгли все синагоги и разгромили все принадлежавшие евреям магазины… Такое ощущение, что Курфюрстендамм разбомбили с воздуха». Однако через два месяца Берлин выглядел совсем иначе: «После Лондона Берлин кажется таким тихим. На улицах практически пусто, за исключением людей, которые прогуливаются вдоль витрин. Все разбитые стекла починили, а магазины продали арийцам. Магазины, которые принадлежали евреям, видимо, процветали, так как товары в них были значительно лучше»[789].

Иностранные туристы могли и не заметить спустя несколько недель, что в Берлине устраивали погромы против евреев. Во-первых, следы насилия быстро исчезли, а во-вторых, как писала Беттхер, на улицах практически не было евреев. Новые антисемитские законы были такими строгими, что туристы могли провести в рейхе несколько недель и ни разу не встретить ни одного еврея. Впрочем, двадцатитрехлетний австралиец Манинг Кларк стал свидетелем трагедии евреев в впервые дни после приезда в Германию. Будущий историк навещал свою девушку Димфну Лодевикс. Кларк получил стипендию и учился в Оксфордском Баллиол-колледже, а Димфна, которая в 1933-м провела год в мюнхенской школе, теперь училась в аспирантуре в Боннском университете.

11 декабря, практически через месяц после Хрустальной ночи молодые люди пошли пить чай с известным геологом и географом профессором Альфредом Филиппсоном, евреем по национальности. «Его жена была очень грустной, – писал Кларк в дневнике. – Ее голос и поведение выдавали то, что ее тяготят тяжелые мысли. Она была буквально раздавлена горем. Ее дочь беспрерывно курила и старалась не показывать своих чувств. Профессор выглядел очень расстроенным: «Мы живем в четырех стенах, и неизвестно, как долго это будет продолжаться. Иностранные державы много чего говорили, но мало что сделали». Его глаза были живыми, а слова – отрывистыми, короткими, почти резкими».

Кларк, однако, не возмущался положением пожилого семидесятичетырехлетнего профессора: «Критика некоторых представителей еврейской нации вполне обоснованна. Сам профессор критиковал их так, что камня на камне не оставлял. В его словах были злость и усмешка. Он очень умный человек. Да, действительно, еврейский вопрос не такой простой»[790].

Кларк общался с вышедшим на пенсию профессором Боннского университета, который не одобрял погромы, но просил, чтобы его слова не цитировали. Профессор был уверен в том, что Гитлер не имел к погромам никакого отношения. Если бы фюрер заранее узнал о них, он бы не позволил им случиться. «Тогда я понял, что личность фюрера для них была священна, – писал Кларк. – Его имя никогда не связывали с непопулярными или сомнительными мерами. Все указывали на Геббельса или Геринга. Репутация Гитлера безупречна, и обычный немец видит вокруг его головы ореол безгрешности»[791].

Если Кларк считал, что еврейский вопрос сложный, то доктор Эдмунд Миллер после Хрустальной ночи пришел к однозначному мнению. Хрустальная ночь стала для него последней каплей. Вскоре после хрустальной ночи он уволился с поста, который занимал. В письме об отставке, направленном вскоре после погромов, Миллер написал: «Миссис Миллер и я находились в пучине отчаянья с 10 ноября». «Беспощадная тщательность, с которой была проведена эта антисемитская акция, и отвратительное рабское повиновение немецкого народа» переполнили чашу терпения супругов:

«Мнения о том, что произошло, разделились. Одни «за», другие «против». Кто-то утверждает, что не имеет к этому никакого отношения, но мы точно знаем некоторых, кто участвовал в погромах. Говорят, что католиков ждет такая же участь. Аргументы наших американских оппонентов, которые считают, что неправильно и опасно подвергать американскую молодежь влиянию этой среды, сейчас звучат более убедительно, чем ранее. Даже если подобные условия и не несут никакого вреда, они, без сомнения, совершенно не нужны. В образовательной программе «Год за границей» было много идеализма, любви и ожидания счастливого будущего. Сейчас все это утеряно. Мы не заинтересованы в том, чтобы перенести дух нынешнего режима в Америку. У меня рука не поднимается написать рекламные письма для набора 1939–1940 гг. В этом письме я хочу сообщить, что мы, Миллеры, не желаем возвращаться в Мюнхен. Мы не хотим пасовать перед трудностями, но считаем, что отработали там столько, сколько смогли»[792].

Вскоре после Хрустальной ночи в Филадельфии срочно собрался Американский комитет Друзей на службе обществу, чтобы обсудить, как лучше реагировать на эти ужасные события. Квакеры считали, что евреев, возможно, ждет голод, следовательно, требовалось обеспечить их достаточным количеством продуктов. Присутствовавших угнетало чувство дежавю. Неужели необходима еще одна программа продуктовой помощи через 20 лет после первой? Квакеры провели переговоры и решили как можно скорее отправить в Германию небольшую делегацию, избегая при этом публичности. Возглавил делегацию выдающийся писатель и историк Руфус Джонс. Вместе с ним поехали еще два человека: промышленник Роберт Ярналл, принимавший участие в квакерской программе помощи детям 1919 г., и учитель Джордж Уолтон. Вот что писал Джонс о задачах делегации:

«Не стоит питать никаких иллюзий по поводу предстоящей поездки. Можно преодолеть океан и покорить пространства и расстояния. Можно пробурить туннели в горах и даже сдвинуть горы. Материя, несомненно, упряма, но ничто во вселенной не может быть настолько непобедимым, как разум, охваченный идеями, которые стали священными… Насколько мы в состоянии повлиять на умы, растопить сердца и пробудить духовные силы, покажет время. Мы сделаем все, что от нас зависит, будем стараться быть мудрыми и отправимся в путешествие с Божьей помощью»[793].

Предприятие квакеров было удивительно смелым. Они понятия не имели, как их встретят в Берлине и встретят ли вообще. Существовал реальный риск того, что квакеры будут избиты или арестованы. Стояли страшные холода, а руководителю делегации Джонсу через несколько недель должно было исполниться 76 лет. 2 декабря квакеры отплыли из Нью-Йорка на корабле «Королева Мария». Во время путешествия Ярналл читал «Майн кампф» и не нашел в книге Гитлера ничего обнадеживающего. Джонс купил берет и выучил частушку:

«У де Валеры зеленые рубашки, и его приперли к стенке.

У Муссолини коричневые рубашки, и у него дрожат коленки.

У Гитлера черные рубашки, и он хозяин всех.

А у Ганди нет рубашки, и он лучше всех[794].

Хотя квакеры старались сохранить свою миссию в секрете, где-то в середине Атлантики с Джонсом по радио связались из американской газеты «Philadelphia Record». Глава делегации не выдал цели поездки в Германию, но на следующий день сенсационные заголовки газет объявили, что три квакера едут в Германию на встречу с Гитлером, чтобы заступиться за евреев. Вскоре новость разлетелась по Великобритании, а затем достигла Германии, в результате чего Геббельс написал ироничную статью под заголовком «Три волхва приходят «спасти» Германию»[795]. Делегация еще не успела доплыть до европейских берегов, а ее миссия уже находилась на грани провала.

Квакеры доехали до Парижа, в котором сели на поезд до Берлина. На границе, прямо перед таможенным контролем, им пришлось поспешно одеться. На следующее утро, когда квакеры подъезжали к Берлину, Джонс не мог найти свою пижаму. Втроем они внимательно осмотрели купе, но пижамы не нашли. Джонс настолько расстроился (пижаму сшила его жена), что хотел направить телеграмму на вокзал в надежде, что он оставил свой спальный костюм там. Его коллеги хотели избежать любой огласки и с трудом убедили Джонса этого не делать, заверив, что они телеграфируют позже, когда поезд поедет в Варшаву. В Берлине делегацию встретили члены квакерской организации, и троица поселилась в отеле «Континенталь». Когда на следующее утро Ярналл и Уолтон встретились с Джонсом за завтраком, последний сказал, что нашел пижаму: «Она была надета на мне под остальной одеждой»[796].

Квакеры попытались выйти на контакт с властями через Министерство иностранных дел Германии. Когда они увидели в здании министерства немецкого посла Дикхоффа (отозванного из США), тот от них быстро скрылся. «Мы так его и не нашли, – писал Джонс. – Когда мы звонили, его никогда не было на месте. А звонили мы достаточно часто». Квакеры много раз совершенно безрезультатно ходили в Министерство иностранных дел и в итоге бросили это дело. Они пообщались с представителями еврейской диаспоры и поняли, что им нужно помочь не с продуктами, а с получением разрешения на эмиграцию. «Вскоре стало ясно, что только начальники гестапо могли выдавать разрешение, которое мы искали», – писал Джонс. В этом вопросе им помог генеральный консул США Раймонд Гайст. «Вот это по-настоящему хороший человек», – отзывался о нем Джонс. Они неоднократно пытались дозвониться до гестапо по телефону, после чего Гайст «схватил свою шляпу» и исчез в метели. Температура в Берлине была самой низкой за последние 80 лет.

Через полчаса Гайст вернулся за квакерами. «Мы сели в такси и доехали до огромного здания, – писал Джонс. – Шесть солдат в черной форме, в касках и с винтовками провели нас через огромные железные двери. Нам выдали квиточки и сообщили, что они не понадобятся нам, когда мы будем входить, а вот когда будем выходить – очень даже пригодятся». Квакеров провели по семи коридорам, каждый из которых выходил на открытую площадку. Потом они поднялись на пятый этаж, в комнату, в которой их ждал Гайст, сумевший сделать невозможное. Он организовал встречу квакеров с двумя офицерами гестапо – доктором Эрихом Эрлингером[797] и майором Куртом Лишкой[798], которые были готовы выслушать членов делегации. Через окно в соседнюю комнату Джонс увидел Рейнхарда Гейдриха[799], который работал за столом.

Вот как Джордж Уолтон описал участников той встречи: «Руфус – четкий, позитивный, краткий, смелый, Гайст – очень умный, «палочка-выручалочка», Лишка – высокий, быстрый, отзывчивый, отчасти лысый, педантичный»[800]. Джонс передал «людям с каменными лицами» заранее подготовленное заявление. В нем говорилось о теплых отношениях, которые сложились между немцами и Религиозным обществом Друзей (квакерами) после Первой мировой войны; упоминалось, что квакеры кормили более 2 миллионов немецких детей, поставляли молоко в больницы, а также уголь для отопления медучреждений. В документе подчеркивалось, что квакеры не представляли какое-то либо правительство, международную организацию, политическую партию или секту. Они не были заинтересованы в пропаганде. Делегаты смотрели, как немцы «обстоятельно, медленно и вдумчиво» читали заявление, и обратили внимание на то, что «выражение их лиц смягчилось, и это выражение точно надо было бы смягчить». Затем последовала долгая дискуссия, после которой гестаповцы сказали, что должны обсудить предложение квакеров с Гейдрихом и вернутся через полчаса. «Мы склонили головы, – писал Джонс, – и погрузились в глубокую тихую медитацию и молитву. Это был единственный раз, когда общая молитва квакеров происходила в гестапо!»

К величайшему удивлению квакеров, Гейдрих согласился на все их предложения. Правда, когда Джонс попросил какой-нибудь письменный документ в подтверждение договоренности, квакерам сообщили, что гестапо никогда не выдает письменных документов, а записывает разговоры на пленку. «Мы порадовались, что во время отсутствия немцев не произнесли ни одного лишнего слова», – отметил Джонс. Лишка сказал, что каждый полицейский участок в Германии получит телеграмму с инструкциями, по которым квакерам будет разрешено заниматься исследованием положения евреев, а также начать программу помощи.

Все выглядело слишком хорошо, чтобы быть правдой. Даже оптимист Джонс не верил, что гестапо отправит такой приказ. Тем не менее глава делегации не считал, что их миссия закончилась полным провалом. Двум членам квакерской общины разрешили следить за распределением материальной и продовольственной квакерской помощи в Германии, а также помогать эмигрировать евреям, не связанным с синагогами. По крайней мере на какое-то время представительство квакеров в Берлине получило полную свободу действий в вопросе ускорения процесса эмиграции евреев. Джонс писал: «Для меня остается загадкой, почему гестапо, ответственное за сегодняшнее трагическое положение вещей, которое мы стремились исправить, приняло нас, выслушало все наши просьбы и дало разрешение на то, чтобы мы залечили некоторые из ран, которые они сами и нанесли».

Джонс верил, что квакерам удалось в некоторой степени растопить лед сердец гестаповцев: «В конце нашей встречи к нам стали относиться с нежностью, они помогли нам надеть пальто, пожали руки и пожелали всего хорошего. Мне кажется, что внутри этих людей что-то произошло». Может быть, даже и к лучшему, что Джонс, который умер в 1948 г., так и не узнал, что вскоре после Хрустальной ночи Лишка возглавил операцию по отправке в лагеря 30 тысяч евреев.

* * *

После событий Хрустальной ночи США отозвали из Германии своего посла Хью Уилсона. Его заместитель Прентисс Гилберт, который теперь отвечал за посольство, считал, что в Берлине творится неразбериха. В своем докладе Государственному департаменту он указал на «массу непоследовательностей» в поведении немецкого правительства. Каждый день принимали новые декреты и постановления, но далеко не все они воплощались в жизнь. Гилберт предположил, что существовало много «справедливых и гуманных» бюрократов, которые старались облегчить судьбу евреев и других людей, ставших жертвами нацизма. «Эти люди, – писал Гилберт, – постоянно говорят нам, что не могут сообщить в письменной форме или сделать какое-либо общее заявление о том, на что они готовы, однако они делают и будут продолжать делать заметные и благоприятные исключения в конкретных случаях»[801].

Гилберт также прокомментировал поведение своих коллег после Хрустальной ночи. Дипломаты перестали принимать приглашения Розенберга и Геббельса. Они больше не разговаривали с немцами на приемах, которые посещали. Дипломаты предпочитали общаться между собой и обсуждать то, что происходило с евреями. Гилберт отметил, что забавнее всего было обсуждать отношения Италии и Германии с итальянскими дипломатами: «Сидевшая рядом со мной жена одного из секретарей посольства спросила меня, не кажется ли мне работа в Берлине сложной и скучной. Я ответил, что, бесспорно, сталкиваюсь с определенными трудностями, когда наши правительства обвиняют друг друга в разных грехах. Она ответила, что жизнь американцев гораздо проще, чем жизнь итальянцев, которым приходится видеть столько ужасных людей, хотят они этого или нет».

Гилберт не горел особым желанием оставаться в Берлине, хотя его профессия предполагала то, что он должен находиться в центре глобального кризиса. Гилберт говорил от всего сердца, когда писал своему послу: «Вы, вероятно, все еще празднуете Рождество на Бермудских островах, и я искренне завидую тому, что вы греетесь на солнце в окружении моря»[802]. Подходил к концу 1938 год, количество иностранных туристов постоянно уменьшалось, но те, кто находился тогда в Берлине, скорее всего, согласились бы с Гилбертом, когда он написал Уилсону за два дня до Рождества: «Здесь все еще несколько мрачно»[803].