2

2

Да, жизнь... Ну зачем он, старик-пенсионер, полетел в августовскую жару из зеленого Чимкента в самое пекло — в Муюнкумы? Зачем?

Ерназар задал себе этот вопрос, который утром задавали ему домашние, и снова не мог на него ответить. Он знал только, что прилетит в Чулак-Курган, придет к Байгали, а там будет видно.

Байгали, Байгали... Сколько же лет я тебя не видел? Десять? Нет, пожалуй, одиннадцать. Ну да, одиннадцать. Одиннадцать лет прошло, как проводила Байгали на пенсию чимкентская милиция. Тогда все собрались. Все товарищи. Салюта не было, но проводили хорошо. А через три года Усманов тоже в последний раз расписался в ведомости, что сдал оружие после дежурства. Было тогда такое правило — расписываться в ведомости. Интересно, есть оно сейчас или нет? Надо спросить, когда вернусь. Наверное, все-таки есть. Правила живут долго.

Почему же он все-таки отправил Байгали то письмо? Единственное за одиннадцать лет. Ерназар не писал писем. О чем писать? О том, как сидишь утром на лавочке и читаешь газету «Южный Казахстан»? Или о том, как смотришь по телевизору футбол и «Голубой огонек»? Ну о чем ты, пенсионер, можешь написать боевому товарищу?

Однажды он все-таки решился, написал.

«Здравствуй, друг! Помнишь ты жаркое дело под Байрам-Али? Помнишь, как убили подо мной ахал-текинца, а я не успел выдернуть левую ногу из стремени? Жеребец издыхал, а я сидел рядом с ним, нога у меня была сломана и смит-вессон без патронов грелся в моей руке. Уже летел на меня черный, как уголь, басмач. Привстал он на стременах, чтобы сподручнее было раскроить мою голову. Летит он на меня и играет смертоносным своим клинком. Сейчас закроет мне бандит глаза, и седло, кованное серебром, увезет с собой. Не выдержал я и пополз от издохшего коня, волоча по песку ногу. Видел ты красного кавалериста, который ползет, как змея с перебитым хребтом? Видел ты красного кавалериста, который ползет и ждет, как разлетится его голова, вроде пустого ореха, и враг заберет его седло в серебре? Но ты, верный друг мой Байгали, увидел такой непорядок и срезал врага из карабина. И остался я живой, и седло осталось. Пока не украли его вместе с рыжей кобылой в Чарджоу осенью двадцать первого года.

А помнишь, друг боевой, как ударили по нашему лихому эскадрону пулеметы с тридцати шагов под Бухарой? Как разбился эскадрон об английские пулеметы системы «Льюис» и знамя наше выпало из рук тяжело раненного, а может и убитого, Елпатьева? Но ты изловчился, на скаку подхватил знамя мировой революции и повернул эскадрон назад. Изрубили мы пулеметчиков, но половина нашего эскадрона осталась лежать мертвей мертвого у стен Бухары.

А недавно нашел я анкету. Написано: фамилия — Усманов; имя — Ерназар; национальность — узбек; год рождения — 1892; образование общее — неграмотный; военное образование — кавалерист; время зачисления в военнообязанные — 1918; профессия до службы — сапожник.

Прочел я анкету и отнес в Совет ветеранов. Теперь она в столе у Сурдушкина Никона, с которым, помнишь, рубили мы басмачей под Сузаком. Никон говорит, что быть этой анкете под стеклом в музее...»

Такое вот письмо начал писать однажды Ерназар. Писал он трудно, перечитывал по нескольку раз написанное и, чем больше перечитывал, тем меньше письмо ему нравилось. Ну при чем тут ахал-текинец, и седло, и анкета, и еще музей? Почему музей?

Усманов считал, что музей — это что-то мертвое, застывшее. Какая-нибудь мамонтова кость, лежащая под пыльным стеклом. А они еще живы. Живет их горячая с Байгали юность. Живы их лучшие годы... Нет, не может быть разговора о музее. И он не стал дописывать письмо. Лежало оно долго в книге «История Казахской ССР», а как-то наткнулся на него Ерназар, запечатал в конверт, на котором был нарисован голубой пароход, и отправил Байгали в Чулак-Курган. А потом, недели через две, сам полетел к другу. Собрался вдруг и полетел.

...Самолет шел на посадку. Низкие домики Чулак-Кургана криво неслись под колеса. Они были желтые, как пустыня, и издали напоминали небольшие холмы. Самолет сел, на мгновение исчезнув в туче песка. Летчик вышел из кабины, открыл дверцу и приставил железную лестницу. Усманов первым ступил на песок, посмотрел вокруг и зажмурился. Ослепительное солнце заливало землю. Ветер гнал ручьи живого песка, и скрюченные ветки саксаула звенели от песчинок, как струны.

Ерназар постоял немного у самолета, из которого выгружали почту, железные коробки с кинолентами и какие-то бочонки, а потом пошел к поселку. Он шел; к пыльному мареву, висевшему над Чулак-Курганом, сначала медленно, но чем ближе подходил, тем все больше почему-то волновался и прибавлял шаг; и лицо его светлело. Усманов быстро нашел дом, где жил Байгали, постучал в дверь с железным кольцом. Никто не открывал.

— Эй, Байгали, — крикнул Ерназар. — Разве так принимают гостя?

За дувалом лениво и хрипло забрехала собака.