Павел Никольский ЖАРКИ

Павел Никольский

ЖАРКИ

Старики поговаривали, что такого снега не было уже лет десять. По утрам мужики, покряхтывая и позевывая, расчищали лопатами тропки к воротам и сараям. От каждого дома шла своя дорожка. Санные следы и тропинки с разных концов села тянулись к площади, к лавкам, к церкви, к дому бывшей волостной управы.

Сойдутся люди с утра, потолкутся около лавок, попробуют самосад друг у друга и — опять по домам, каждый в свой. Стемнеет. Чуть помигают светлячки в замороженных окнах и погаснут один за другим. С вечера еще слышны неясные, приглушенные снегом звуки: хлопнет дверь, звякнет ведро, где-то залает собака. А потом гнетущая тишина наваливается на Ельцовку. Только слышен непрерывный легкий шорох. Идет снег.

Филимонов в такие ночи все ждал чего-то. Боясь пошевелиться, чтобы не разбудить жену, он подолгу лежал с открытыми глазами, чутко вслушиваясь в тишину, и, наконец, засыпал тревожным и беспокойным сном. Утром ночные опасения казались смешными. Он выходил во двор, щурясь от ослепительной белизны, весело брался за широкую деревянную лопату, раскидывал легкий, казавшийся невесомым снег, выпавший за ночь, пробивал дорожку к стайке, где стоял Пегаш. Тотчас на крыльце появлялся хозяин дома, в котором квартировал милиционер, — невысокий рябой мужичок с рыжеватой бородкой:

— Здорово ночевали, Николай Васильевич, с утречком вас! — он снимал шапку и кланялся в пояс.

Белое крупное лицо Филимонова розовело:

— Да ты что, Михалыч, ну сколько тебе говорено? Что ты мне, как попу или купцу, кланяешься? Уж коли ты меня по-простому звать не хочешь, зови официально — товарищ Филимонов, здравствуйте, или еще как. А то нехорошо получается, не по-революционному.

— О-хо-хо, прости меня темного, товарищ Филимонов, — послушно откликался Михалыч, поспешно надевая шапку. — Никак в привычку не возьму. Да и боязно как-то.

— Чего же бояться-то? — сердился Филимонов. — Власть теперь наша. Народная, значит. Служу я в милиции, так ведь она рабоче-крестьянской называется. Вот я, к примеру, рабочий, а ты — крестьянин. И выходит, что милиция общая для нас с тобой.

— Так-то оно так, — тянул хозяин, — но ить все одно власть. К примеру, заарестовать кого может...

— Да за что же тебя арестовывать? — горячился Филимонов. — Убил ты кого или украл что?

— Сохрани бог! — крестился Михалыч. — Не убивец я, греха на душу не возьму... Только время сейчас непонятное, неровен час... — и умолкал, вздыхая, уходил в темные сени.

Сколько ни пытался Филимонов вызвать Михалыча на откровенный разговор, ничего не получалось. Догадывался Филимонов, что не прост Михалыч, да не хочет раскрыться. Милиционер знал, почему. Хотя и были разбиты колчаковцы на Алтае — уже полтора месяца прошло, как освобождены были Барнаул и Бийск, — здесь, в глухом уголке, рядом с тайгой, уходящей к Кузнецким горам, было очень тревожно. Совсем рядом, в Анаштаихе, небольшой деревушке, налетевшие бандиты жестоко расправились с мужиками, отказавшимися идти с ними. В Тогуле зверствовали сынки богачей. Да и в самой Ельцовке за последнее время прибавилось свежих могил. Забили в колчаковщину насмерть Дунькина, Арташкина — мужиков, поднимавших голос против богатеев.

А еще поговаривали, что командир партизанского отряда Рогов свернул на путаную тропку анархии. Отряд его быстро превратился в банду, к которой примкнули и те, кто хотел поживиться, погулять в это тревожное и горячее время, и те, кто в душе накопил звериную ненависть к новой власти, к народу, кто втайне надеялся вернуть старые порядки. И тех и других пока вполне устраивала «программа» Рогова — неподчинение революционным порядкам, дисциплине. Острие «программы» было направлено в первую очередь против коммунистов.

Нет, совсем не случайно начальник бийской уездной милиции, напутствуя Филимонова, предупредил его сухо и строго:

— Обстановка в селе сейчас очень напряженная, товарищ Филимонов. Развернулась невиданная по своей остроте классовая борьба. Нужно быть все время начеку. Не забывайте ни на минуту о том, что вы представляете нашу рабоче-крестьянскую милицию, что в вашем лице крестьяне видят прежде всего представителя Советской, народной власти.

Потом не выдержал официального тона, улыбнулся, протянул руку:

— Ну, Николай Васильевич, успеха тебе... Трудно будет одному, конечно... Если что, сразу сообщай. Поможем, насколько будет в наших силах. Ну, бывай... Смотри там, носа не вешай!

Но странное дело — Филимонов уже две недели жил в Ельцовке, а никак не мог реально ощутить остроту обстановки. Неторопливо и размеренно текла жизнь в селе, словно и не было нигде гражданской войны. Завидя милиционера, встречные осторожно уступали тропинку, степенно здоровались: одни глядели прямо и открыто, доброжелательно, другие — с какой-то тревогой, третьи опускали головы, прятали глаза.

Иногда все же доходили вести и до Ельцовки: пробивались сквозь снега верховые из Бийска, приходили на лыжах из Мартынова. В середине февраля приехал в село нарочный из Бийского уездного оргбюро РКП(б), привез новость: Колчак расстрелян в Иркутске, но контрреволюция в Алтайской губернии снова подняла голову — губревком ввел чрезвычайное положение.

В этот вечер в сельский Совет было не протолкнуться. Накурили до синевы, сидели допоздна.

— Попил он кровушки нашей, проклятый, — бросил чернобородый мужик, сидевший на корточках в углу.

— Да-а... Повластвовал, да недолго, отрубили ему хвост.

— Пусть над налимами подо льдом адмиральствует.

Но разговор больше вертелся вокруг другого: чрезвычайного положения, бандитов, действовавших в округе. Невеселый был разговор...

Шли дни, запахло весной. Неожиданно, когда, казалось, уже должно было поворачивать к теплу, ударили морозы, осадили снег. Установилась дорога, заскрипела звонко и раскатисто под полозьями саней. Из Ельцовки, из других сел потянулись в Бийск обозы — по одному ездить опасались. В конце февраля в Ельцовку приехал Георгий Шацкий, о котором Филимонов уже был наслышан: сын местного купца, он учился в Петрограде, еще до революции вступил в партию, и когда приехал сюда, заставил отца бросить торговлю. Колчаковцы его арестовали, однако ему удалось освободиться и скрыться. И вот теперь он снова появился в селе как член уездного ревкома.

Шацкий сразу понравился Филимонову. Крепкий, темноволосый, с неожиданно светлыми глазами, он говорил горячо и убежденно об окончательной победе Советской власти, о разгроме контрреволюции. Всегда около него толпились люди, слушали его внимательно. И самое главное — он был местный и знал каждого.

С приездом Шацкого жизнь в деревне забила ключом. Теперь в Совете народ толпился с утра до вечера, да и поздно вечером не гас свет в его окошках. Филимонов тоже оставался; теперь вечерами собирались только свои: члены партячейки, которую организовал Шацкий, и сочувствующие, бывшие партизаны.

Вскоре состоялись выборы волостного Совета. Когда зашла речь о председателе, все дружно назвали одну кандидатуру — Шацкого и так же дружно проголосовали.

Разгорелись и страсти. Пробился к столу, путаясь в длинной шубе, мельник Савилов — низкий кряжистый старик — и закричал:

— Это что же, граждане, получается? Одна, стало быть, голытьба управлять будет нами... Мы, люди имущие, готовы всей душой власти помогать, однако требуем соблюдения истинных прав человеческих, данных от бога...

Тогда вскочил Терентий Дымов, его лицо совсем белым показалось в полутьме:

— От какого бога? На горбах наших нажили силу свою... Вот этими руками... Прошлый год все село надрывалось на плотине, а чо мы получили: по фунту да по два хлеба дал, мироед, и все. Теперь права... Нету никаких прав у вас... — он закашлялся, сморщился от боли, сел на место.

Мельник хотел было что-то сказать, но шум поднялся страшный, напрасно председатель стучал ключом по столу. Савилов махнул рукой и пошел к выходу, упрямо наклонив голову, ни на кого не глядя.

Избрали в Совет и Терентия Дымова.

Через два дня Филимонов проснулся от грохота над головой — кто-то отчаянно барабанил по ставням. Он выскочил в сени с наганом, настороженно крикнул: «Кто?» — и услышал знакомый голос:

— Николай Василич, товарищ милиционер, беда! Дымова Терешку убили.

Когда Филимонов прибежал к дому Терентия, там уже толпились люди. Дымов лежал у ворот, неловко закинув голову. В распахнутой настежь калитке стояла жена Дымова, уткнувшись в платок и вздрагивая всем телом. Филимонов поискал глазами вокруг, нагнулся, вытащил из сугроба воткнувшийся туда кусок санного полоза.

— Ох, гады, дождутся, — сказал кто-то сзади Филимонова, скрипнув зубами. Милиционер обернулся.

— Познакомьтесь, Николай Васильевич, — сказал Шацкий, кивая на молодого парня в полушубке. — Ночью приехал.

Они протянули друг другу руки, парень представился:

— Хахилев Александр Никитич, Саша, значит... Уполномоченный из Барнаула по сбору оружия.

Шацкий сказал строго и официально:

— Товарищ Филимонов и товарищ Хахилев, возьмите еще троих человек, на коней и к Савилову. Если сыновья дома, забирайте, везите сюда...

Они постучали в глухую калитку. Залаяла собака и тотчас умолкла. Калитка распахнулась, появился Савилов все в той же длинной шубе.

— Слава богу, свои, — сказал он злым голосом. — Покоя нет.

— А что? Чужие были? — быстро спросил Хахилев с усмешкой.

— Бандиты, истинный бог, бандиты! Трое верхами ломились, понимаешь, а сынов дома нет, вчера еще в Бийск с подводой ушли... Саша, никак приехал? — Савилов недобро взглянул на Хахилева и отступил в сторону. — Ну, чего ж у ворот разговаривать, проходите.

— Оружие есть в доме? — Хахилев показал Савилову мандат уполномоченного.

— Что ты, Александр Никитич, какое там оружие. Дробовик только старенький.... — старик развел руками.

Они осмотрели дом — крепкий и просторный, срубленный давно и надолго, заглянули в амбары. Филимонов переписал всех живущих, на глаз прикинул, сколько хлеба в амбарах.

Савилов, увидев, что Филимонов все записывает в книжку, злобно скривился, придвинулся вплотную, тяжело задышал:

— Пошто пишешь? Может, отбирать будете, а?

— Пока не уполномочен, — с трудом сдерживая гнев, кипевший с того момента, как он увидел мертвого Дымова, сухо ответил Филимонов и поглядел прямо в поблекшие, в красных жилках глаза с острыми зрачками.

Когда вернулись в село и рассказали обо всем Шацкому, он усмехнулся:

— Хитер старый волк. Волчат натравил, а сам в стороне. И сыновей спас — нарочно отправил...

Полетел день за днем, неделя за неделей. Теперь времени не хватало, деревня забурлила. Тем, кто при Колчаке захватил лишние земли, приходилось отступать. Время от времени вспыхивали драки, страшные и жестокие. Филимонов осунулся, похудел. В душе его крепла ненависть к тем, кто, не брезгуя никакими средствами, старался ухватить кусок пожирнее, к тем, кто яростно сопротивлялся новому.

Распутица и вышедший из берегов Чумыш опять отрезали Ельцовку от окрестных сел. Подготовка к севу на какое-то очень короткое время как бы объединила противников: надо было готовить сбрую, инвентарь, лошадей. Стало немного потише.

Но вот отшумели ручьи, подсохли дороги, и только в логах остались пятна нерастаявшего снега. Почти вся деревня ушла на пашни — кто за Чумыш, через гору, кто по дороге на Мартыново. Стали сколачивать дружину, в селе образовалась комсомольская ячейка. Ту молодежь, которая осталась в селе, бывалый солдат Максим Носов обучал вечерами на площади военному искусству.

Буйно взметнулись травы, над Чумышом полоской белой пены распустилась и быстро отцвела черемуха. На косогорах под пихтами и березками вспыхнули оранжевые огоньки — расцвели жарки.

Май прошел спокойно, некоторые уже отсеялись, вернулись в деревню. Стал оживать вечерами клуб. Комсомольцы готовили первую постановку — рассказ в лицах о том, как разоблачили богатея, прятавшего хлеб. Филимонов радовался всему этому. Ему нравился Шацкий, и было приятно, что этому энергичному и принципиальному человеку все удается. Сдружился он и с Александром Хахилевым.

Вечерами Филимонов с удовольствием думал, что и его заслуга есть в том, что в Ельцовке налаживается новая жизнь. Он тоже помогал отправлять хлеб, дважды пришлось ездить в Бийск: охранять обозы, а заодно и уводить тех, кто либо пытался помешать новому силой, либо совершил преступление. Правда, многое и беспокоило — куда-то исчезли сыновья Савилова, все чаще приходили слухи о зверствах банды Новоселова — одного из сподвижников Рогова. Но он промышлял по глухим таежным деревушкам, а Ельцовка была большим селом, и общее мнение было таким, что сюда бандиты не сунутся. Тем более что со дня на день должны были вернуться с пашни все мужики. А тогда им сам черт не страшен.

Этот вечер выдался особенно теплым. Солнце уже зашло за гору, но небо над Ельцовкой было высокое и светлое, без единого облачка. За рекой чисто и звонко куковала кукушка. Филимонов после ужина пришел в клуб: там всегда можно было застать Георгия Шацкого, не говоря уже о Саше Хахилеве — того так и тянуло к молодежи. В маленькой комнатке раздавался хохот — Иван Лучинкин, загримировавшись, изображал бородатого богатея. Филимонов зашел, сел на лавку. Хахилев вдруг сказал, отдышавшись:

— Вот еще милиционера надо изобразить, как он к богатею приезжает на Пегаше. Конь-то у него приметный, с другими не спутаешь...

Снова все засмеялись.

В дверь заглянула жена Шацкого Таисия, нашла глазами мужа, кивнула ему на дверь. Председатель волисполкома вышел, улыбаясь, кинул на ходу:

— Сейчас вернусь.

И действительно, Шацкий вернулся быстро — посуровевший, серьезный.

— Ну, вот что, молодежь, — сказал он строго и решительно. — Марш по домам, сегодня репетиция отменяется: сразу пьесу будем ставить. Быстро, быстро! — повторил он, видя, что кое-кто из комсомольцев намеревается задержаться. Они остались втроем — Шацкий, Хахилев и Филимонов.

— Не будем подростков в это дело путать, — как бы извиняясь, сказал Шацкий. — Сейчас мне передали — в Ново-Каменке банда, собирается к нам в гости. Кого позовем?

Стали перебирать фамилии. Максим Носов, Василий Хахилев, Тихон Дегтярев, Леонид Попов... Вспомнили и других, но многие были еще на пашне, а кое-кто уже успел отправиться в лес — готовить на зиму дрова.

— Да, прохлопали, наверное, мы, — с горечью произнес Шацкий. — Новоселов шутить не любит. Ну да ладно, давайте собирать в Совет всех, кто есть. Пусть сразу оружие захватывают.

Стало уже темнеть, когда наконец собралось человек десять. Винтовки были почти у всех. У Хахилева был один наган, а у Шацкого ничего не оказалось. Он виновато развел реками:

— Надо было домой сбегать, да не успел... Дела тут приготовить надо было, кое-что попрятать.

Сообща решили идти на кладбище — оттуда хорошо просматривалась дорога на Ново-Каменку. Филимонов забежал на квартиру, сказал жене, чтобы не беспокоилась, оседлал Пегаша. Коня он привязал за кладбищем, подошел к товарищам. Залегли за могилами, негромко переговариваясь.

Медленно угасал день, деревня затихала. Филимонов всматривался в неясно белевшую дорогу, убегавшую вниз к лугу. Далеко впереди угадывалась темная полоса леса. Оттуда должна появиться банда. Если Новоселов пошлет человек десять — пятнадцать, тогда они отобьются. А если нагрянет большой отряд?

Стало совсем темно. Только на севере неясно угадывался слабый свет, бледнее светили звезды — наступала уже та пора, когда заря сходится с зарей.

Нервное напряжение, охватившее Филимонова в первые минуты, спало, мысли его текли спокойно и неторопливо. Все то, чем он жил последнее время, тревожные дни, обязанности, казавшиеся порой обыденными и даже скучными, предстали перед ним в совершенно ином свете, наполнились высоким смыслом. Ему казалось, что за спиной своей он слышит дыхание деревни, мирное и спокойное. Теперь Ельцовка была для него совсем не чужой, не той, какой он видел ее в первые дни. Он мысленно представлял себе людей, со многими из которых он за это время познакомился, можно сказать, подружился и которые сейчас не подозревали об опасности. И он, Филимонов, вместе с товарищами должен был защищать их от бандитов.

Здесь, где они лежали редкой цепочкой, словно проходила незримая линия, за которой был иной мир — темный, злобный в своей ненависти и отчаянный в последних попытках остановить приход нового. Угроза, исходившая от сторожкой темной тишины, висевшей над лугом, была облечена для Филимонова в конкретные образы. В памяти вставал Савилов, бегающие взгляды его сыновей, сумевших-таки представить алиби после убийства Дымова, искаженное злобой лицо человека, которого Филимонов задержал однажды со спичками в руках около амбара с зерном.

Не было у него сейчас ни страха, ни чувства неуверенности или нерешительности, посещавшего его в иные моменты службы, сложной и нелегкой. Все было ясно. Филимонов время от времени прикасался к холодному металлу винтовки, и это укрепляло его решимость и уверенность в своих силах.

Раздался чей-то голос:

— Бандиты, поди, дрыхнут, а мы тут покойников караулим...

— Смотри, как бы самому в яму не загреметь, — насмешливо отозвался Хахилев.

И опять молчание. Мучительно тянутся часы. Вот уже и светать начало. Снова туманно обозначился луг, рассеченный дорогой, темная полоса леса. Стараясь согреться, Филимонов поднял воротник пиджака, засунул руки в рукава.

— Может, бандитов-то и не будет, — неуверенно сказал все тот же голос, осипший от холода и потому незнакомый. — Утро уже... Не сунутся, поди.

— Давайте покараулим еще немного, — возразил Шацкий.

Полежали с полчаса, совсем рассвело, над лесом золотисто засветилось длинное узкое облачко.

— Ну, давайте, мужики, по домам, спасибо за службу, — облегченно сказал Шацкий. — Максим, ты сейчас поезжай на пашню, собирай всех, чтоб к обеду здесь были. Наверняка вечером гостей ждать надо. А мы еще здесь с Николаем Васильевичем да Сашей посторожим.

Продрогшие и бледные мужики поднялись, закинули за плечи винтовки, переговариваясь, пошли гурьбой к сонной еще деревне.

Когда они скрылись, Саша Хахилев принялся делать гимнастику, разминаясь. Шацкий встал, потянулся, мечтательно сказал:

— Смотрите, какая заря красивая....

И в этот момент Филимонов увидел вооруженный отряд, быстро и бесшумно идущий рысью из леса.

— Бандиты! — сказал он вполголоса, удивляясь своему спокойствию.

О попытке остановить банду не могло быть и речи: новоселовцев было человек сорок — пятьдесят, а у них — всего две винтовки и два нагана.

— Пошли логами, — сказал Хахилев. — Уйдем к Юрьевым, на мельницу, там решим, что делать, может, удастся мужиков собрать.

Они пошли широкой ложбиной, оставляя следы на росистой траве. Филимонов вел Пегаша в поводу. Перешли речушку Ельцовку, подошли к маленькой старой мельнице — ее содержали Юрьевы, на них можно было положиться. В это время до слуха донесся чей-то крик, хлопнул выстрел. Банда ворвалась в село.

Они все правильно рассчитали — за мельницей, немножко в стороне от дороги на Мартыново стояла изба, сейчас она пустовала. Вряд ли кому пришло бы в голову искать их там, да и редким березняком, кустарником вдоль Ельцовки можно было уйти к Чумышу, перебраться на ту сторону. Но они не знали того, что бандитам, собственно говоря, нужны были именно их головы, потому что они, эти люди, представляющие Советскую власть, очень хорошо вели дело, и крестьяне потянулись к ним, почувствовали, что это близкая трудовому человеку власть. И еще одного не знали они: пока они пробирались лугом, из села злые глаза внимательно следили за ними: конь у Филимонова был действительно приметным.

Он догадался об этом, когда, движимый чувством тревоги и ответственности за судьбу тех, кто шел рядом с ним, задержался на несколько секунд и внимательно огляделся вокруг. Ему послышался неясный шум, а через несколько секунд он различил дробный перестук копыт. Решение созрело тотчас же: надо принять удар на себя, пусть бандиты думают, что он один. Филимонов успел сказать Шацкому и Хахилеву, чтоб те спрятались, отдал им свою винтовку и метнулся в седло.

Рванулась навстречу дорога. И мчались наперерез из-за редких берез всадники: какие-то растрепанные и небритые мордастые парни с мутными хмельными глазами. Филимонов круто поднял на дыбы Пегаша, забирая на косогор, подальше от избушки, рванул из кобуры наган, дважды разрядил его в замелькавшие совсем рядом фигуры, но было уже поздно — на руку обрушился удар шашки. Следующий удар пришелся по голове. Последнее, что увидел Филимонов перед глазами, — крупные, яркие жарки, горевшие оранжевым пламенем.

* * *

Ясным июньским днем мы идем к берегу речки с участковым уполномоченным Целинного отдела милиции Алексеем Корнеевым — стройным молодым мужчиной в голубой аккуратной рубашке. Его хорошо знают в Ельцовке — этом большом селе — центре совхоза. Мне уже рассказали, что здесь, в Ельцовке, год спустя после гибели Шацкого, Хахилева и Филимонова другой милиционер — Андрей Тишкин — проявил геройство при ликвидации одной из последних бандитских групп, главарем которой был некий Лебедев. Милиционер сумел выследить глухой зимой бандитов, затаившихся в таежной берлоге, и пришел туда с истребительным отрядом. Несмотря на тяжелое ранение, он мужественно сражался до конца боя.

Известно мне и другое. Как мне сказали в Целинном, Алексей Корнеев — один из лучших уполномоченных в районе. Здесь не бывает нераскрытых преступлений. И был случай, когда Алексей первым шагнул в полутьму магазина, где затаились два вооруженных грабителя. Алексей Корнеев много знает о Филимонове — он давал мне посмотреть свою тетрадь, в которой записаны некоторые рассказы очевидцев тех далеких лет.

Мы проходим мимо приземистого здания маслозавода, стоящего в отдалении от села, почти там, где когда-то была маленькая мельница, подходим к косогору, на котором толпятся березы.

Алексей останавливается, тихо говорит:

— Вот здесь... Шацкого и Хахилева тоже зарубили, Хахилева уже раненого добивали.

Он снимает свою фуражку с твердым блестящим козырьком. Мы стоим молча, слушая шелест листвы и далекое кукование кукушки, смотрим на березы, на молодую траву и оранжево полыхающую россыпь жарков, которые цветут здесь и сегодня.