Страничка пятая

Страничка пятая

О гуманизме подлинном и мнимом. — Дядя Коля и Пахарь. — Не прощайте «сердоболия»! — Рядом с памятником солдату

Эти записки были закончены лишь наполовину, когда у меня возникла необходимость еще раз встретиться с майором Шевченко.

Так вот, при встрече с Шевченко я не удержался от вопроса, о котором, сказать по правде, жалею до сих пор — таким вежливым, отчужденно холодным вдруг сделался взгляд майора. А спросил я у него вот о чем: действительно ли он верит в возможность исправить вчерашнего преступника?

— Если бы речь шла только о наказании, а не об исправлении, — сухо произнес он, — я бы, наверное, первым ушел из милиции. Ведь тогда потеряла бы смысл наша работа: одни совершают преступления, другие их ловят, — и так, что же, до бесконечности? Поймал — посадил — выпустил — поймал. Замкнутая цепь!..

И тут впервые я увидел, как он может измениться до неузнаваемости. Изменилось все: голос, взгляд.

— Вот тут у нас во Владивостоке, на Дальзаводе, есть один паренек. Я вас при случае с ним познакомлю, только не делайте этого, пожалуйста, сами, без меня. У него такие семейные обстоятельства, что вы своими расспросами можете ему навредить... Женился недавно!..

Он задумался, умолк, потом продолжал — негромко, глядя куда-то в пространство:

— Я с ним познакомился на следствии. Между прочим, сам брал всю эту группу. Там сплошь подростки были, и только Кирза, главарь, — тот, по-моему, уже безнадежный. Рецидивист.

И вот представьте себе: сидит передо мной парень с чистыми, почти младенческими глазами. Веснушки по всему лицу. Что-то очень крестьянское, домашнее во всем облике... Я потом узнал, что и кличка у него была Пахарь. Ну, какой из тебя, думаю, жулик? За версту ж видно — не для этих дел рожден. А он — нет, я, мол, не хуже других. Не только свою, но и чужую вину на себя берет.

Осудили их, дали различные сроки, а я нет-нет да и вспомню этого веснушчатого Пахаря: как-то он там?..

Лет пять прошло. Однажды был в командировке в Уссурийске. Слышу, кто-то меня окликает. Оборачиваюсь: Пахарь! «Вышел?» — «Вышел, дядя Коля. Вернулся к отцу, в деревню, а он мне: видеть тебя не желаю, бандюга! Катись, откуда пришел... Мать, правда, кое-как успокоила его, но я все равно решил: раз так — не буду с ними жить!..»

И вдруг просит: «Дядя Коля, помогите куда-нибудь устроиться. Не пожалеете!» «Ну что ж, — говорю. — У меня тут еще дела кое-какие, в Уссурийске. Дня на три. А ты через три дня приезжай во Владивосток, прямо ко мне, в управление. Что-нибудь придумаем».

Простился я с ним, а у самого веры нет, что приедет. Кто ж его знает, какой школой стала ему колония?

Через три дня возвращаюсь в управление — сидит в коридорчике. Ждет. Верите, дрогнуло во мне что-то! Спрашиваю как можно равнодушнее: «Приехал?» — «Приехал, дядя Коля». — «А что ж ты делать умеешь?» — «Да ничего... — И тут же с испугом добавляет: — Вы не думайте, я научусь. Я смышленый!..» «Ну ладно, — говорю, — смышленый. Заходи в кабинет, будем по телефонам звонить».

Устроил я его на завод. Потом приехал к секретарю комсомольской организации и ему, одному-единственному, все рассказал: и что за парень этот Пахарь, и какое у него прошлое. «Не дайте, — говорю, — ему снова сбиться с пути». А секретарь — парнишечка серьезный, положительный. «Не беспокойтесь, — говорит, — товарищ Шевченко, все сделаем по-комсомольски!»

И верно. Получил мой Пахарь комнату, приобрел кое-какую мебелишку, приоделся, даже мотоцикл «Планета» купил. А однажды приводит ко мне домой девушку: вот, говорит, познакомьтесь, Николай Васильевич, моя невеста. А сам глазами умоляет: ничего ей не рассказывайте, потом сам расскажу!..

Тогда, пять лет назад, в пору нашего знакомства, с преступным миром его свела водка. Он учился в ремесленном; и вот как получка, это же непременный «шик» — выпить с товарищами! А там и получки стало не хватать. А там, как водится в подобных случаях, нашелся «добрый дядя», который популярно объяснил, что от работы лошади дохнут, и что конь на четырех ногах, а спотыкается, и что деньги можно всегда иметь, было бы желание.

А там... Известно, что бывает «а там...»

И вот теперь — не хочу врать — он и выпьет с товарищами. На праздники. В домашней обстановке. И песню споет. И спляшет, — он, между прочим, лихо пляшет! Но человеческого достоинства при этом не роняет.

А вы говорите, верю ли я в возможность исправить вчерашнего преступника! Нельзя так, огульно. Преступник преступнику рознь.

И вдруг взрывается:

— Я одного людям не могу простить: слюнтяйского сердоболия! Знали бы вы, сколько и нам, и им самим, этим «сердобольным», — и им, заметьте, в первую голову! — навредила практика почти огульной выдачи преступников на поруки! Иного, бывало, выпускают на волю, а ты глядишь на него и думаешь: он же через неделю снова к нам попадет. Но что он успеет натворить за эту неделю?.. А помешать нельзя: воля общественности...

Я слушал его и думал: так вот оно в чем нравственное удовлетворение этого человека, поставленного судьбой на такую сторону жизни, где тени больше, чем света, и все-таки верящего, беспредельно верящего, что доброе и чистое в человеке в конце концов все равно побеждает.

Вот он был солдатом. Высаживался с десантом на пылающий берег Южного Сахалина. Сотни ночей не спал во время тревожных боевых дежурств, а потом еще сотни и еще тысячи — в поисках единственной истины: где же в человеке путь к человеческому?

А ради чего? Славы? И по роду службы, и по характеру он предпочитает оставаться незамеченным. Денег? Ну, какие там особенные деньги у работника милиции? Тогда ради чего же все-таки? Ведь в отделе кадров управления мне дали официальную справку: если бы майор Шевченко пожелал, он уже давно мог бы уйти на пенсию.

А он не желает. И еще не скоро, надо думать, пожелает.

И тогда-то само собою пришло окончание этих разрозненных записок. Оно — в словах Виссариона Белинского, приведенных вначале: да, во всяком человеке два рода недостатков. Природные и, как он выразился, налепные. Нападать на первые бесполезно, и бесчеловечно, и грешно; нападать на наросты — и можно, и должно, потому что от них можно и должно освободиться.

Вот эта-то, вторая, часть дела и есть жизненное призвание Николая Васильевича Шевченко.

...А вам не приходило в голову, что когда-нибудь таким людям будут ставить памятники? Рядом с памятником Воину, защищающему жизнь.