Страничка вторая

Страничка вторая

Виктор Гюго и Николай Шевченко. — Как мне рисовали его портрет. — Всякое дело становится ясным в конце

У Виктора Гюго есть одно стихотворение, когда-то поразившее меня своей простотой и мудростью. Содержание его примерно таково. У моряка спросили: «Скажи, моряк, где умер твой отец?» — «В море». — «А дед?» — «Тоже в море». — «А прадед?» — «И прадед тоже». — «Так почему же ты не боишься моря?»

Моряк подумал и в свою очередь спросил: «Вот ты, где умер твой отец?» — «В постели». — «А дед?» — «В постели». — «А прадед?» — «Прадед тоже». — «Так почему же ты в постель ложиться не боишься?»

Эта поэтическая притча пришла мне в голову, когда, еще не познакомясь с самим Николаем Васильевичем Шевченко, старшим оперуполномоченным уголовного розыска, — он в это время был в отпуске, — я, чтобы не терять даром времени, решил предварительно полистать его личное дело, а главное, порасспросить его сослуживцев и вообще людей, знающих его.

Николай Петрович Егоров рисовал этот портрет штрихами скупыми и до предела лаконичными.

— Трудолюбив. Если уж взялся за дело — ночь ли, снег ли, дождь ли, — будет работать и ни разу ни на что не пожалуется.

— Человек с каким-то обостренным чувством личной ответственности. На его счету больше тридцати раскрытых особо опасных преступлений.

— Редкостный мастер правильно анализировать и делать выводы на месте.

— И честен. Беспредельно честен!..

Во Фрунзенском райкоме партии Владивостока, где Шевченко знают, пожалуй, не меньше, чем товарищи по аппарату управления, к этой его характеристике добавили еще одну черту: скромность.

— Вот вы погодите, погодите, — смеясь предупреждали меня. — Начнете с ним разговаривать, он о ком угодно расскажет и с удовольствием будет говорить. А от разговора о себе самом уйдет!..

Знакомые друзья журналисты советовали мне поподробнее расспросить Шевченко о его воспитанниках из уголовного мира, которые стали честными людьми и до сих пор буквально влюблены в Николая Васильевича.

А Олег Алексеевич Яковлев, начальник краевого управления охраны общественного порядка, оказался скупее, но и точнее всех в своих определениях:

— Вы знаете, каким орденом наградили его недавно? Трудового Красного Знамени. Трудового! — вдумайтесь в это...

Вот так мало-помалу сложился портрет Шевченко. Кстати сказать, ни один из штрихов этого портрета не оказался неподтвержденным.

А теперь я вас спрашиваю: когда жизнь сводит вас с таким вот человеком, разве не жалко заслонять его рассказом о том, как собака бежала по следу, а преступник пытался уйти от погони? Тем более, что для Шевченко все это именно работа — такая же, как для моряка хождение по морям; и каждый раз потом, когда я начинал переводить наш разговор в «остро детективный» план, он удивленно поднимал на меня взгляд — а взгляд у него умный, чуть насмешливый — и вежливо, почти неуловимо усмехался.

Вот тогда-то я и сказал себе со всей решительностью: стоп, никаких детективов! И по-видимому, он это мгновенно уловил по характеру моих последующих вопросов, потому что стал вдруг разговаривать откровенней.

И все-таки, каюсь, я в конце не удержался:

— Ну, а с трупом-то, с трупом.... Что там было, если не секрет?

Он усмехнулся:

— Да нет, какой же тут секрет? Остался я там, в Тавричанке, проводить розыск. Труп вскоре нашли, он был зарыт в торфе. Правда, для этого пришлось мобилизовать учащихся, рабочих. Горняки, да и вообще все население охотно откликаются на любые наши просьбы...

А тут как раз стало известно: в одной семье несчастье. Дочь Людмила поехала во Владивосток и не возвратилась. Старики родители с ума сходят от отчаяния.

Вызвал я их, показываю найденное тело: узнаете? Ну, что с ними было — лучше не вспоминать!.. Ведь взрослая дочь, красавица, представляете?

Им горе, а нам забота: где искать убийцу? Опросили множество людей, проследили путь девушки из Владивостока, с той минуты, когда она приехала на станцию Надеждинскую и пошла по линии железной дороги по направлению к поселку... Ну, опять опросы. Разыскал тех, кто в это время тоже проходил по линии. Установил, что они видели обходчика Ожировского. По времени он должен был встретиться с Людмилой — другого-то пути ни у него, ни у нее не было. А он отпирается! Ничего, говорит, не знаю, никакой девушки не встречал.

— И как же вы все-таки изобличили его?

Шевченко пожимает плечами:

— Кровь на ватнике была. Правда, он утверждал, что порезался. Но у него другая группа крови.

— Сознался?

Шевченко снова пожимает плечами: а что ж ему еще оставалось делать?

— Не сразу, конечно, — добавляет он. И, помедлив, произносит с отвращением: — Зверь...

Я подметил, что всех своих «подопечных» он вообще делит на две группы: на людей и на зверей. Об одном говорит: этот — человек. Наломал дров, наделал черт знает чего, но еще может исправиться, еще не конченный. О другом, вот вроде Ожировского, — нет, это уже все. Крест. Такого ничто не исправит.

Не знаю, насколько научно обоснована такая его классификация, скорее тут зрелый опыт. Но бывает, когда с опытом нужно считаться ничуть не меньше, чем с самыми серьезными теоретическими обоснованиями. Он вдруг говорит:

— В нашем деле бывают такие неожиданности, что ваш брат литератор и нарочно не придумает.

— Например? — с интересом спрашиваю я.

— Да вот, например, история с этим Хасаншиным. Все можно понять: замерз человек, уже нет сил терпеть. Но зачем же пост покидать, правда?

Я неуверенно поддакиваю. А он улыбается:

— А знаете ли вы, что только этот проступок — а это в нашей службе действительно проступок! — только он и спас жизнь Хасаншину!.. Ведь как было? Этот Ожировский, когда затащил девушку на кладбище, надругался над нею и убил, он решил, что сразу закопает труп в торфе. Но не успел. Спугнули. А потом появился Хасаншин. А Ожировский за могилами прячется. Ему-то тоже холодно. Вот он и решает (это он сам мне потом рассказывал): если еще десять минут этот милиционер не уйдет, я его тоже убью и обоих сразу закопаю.

— И убил бы?!

— А что ему терять? Я же вам говорю: зверь. Он отлично знал: одна ли смерть на его совести, две ли, попадется — все равно расстрел...

И вот только тут и, наверное, потому, что рассказывает обо всем этом сам Николай Васильевич, — только тут я начинаю по-настоящему понимать, какое же огромное и гуманное дело сделал этот человек, избавив ни в чем не повинных людей от опасности, заключенной в самом существовании Ожировского.

А в изложении Шевченко это выглядит до того простым: приехал, расследовал, нашел преступника, передал его правосудию, — что слушаешь и ловишь себя на мысли: «А ведь и впрямь ничего особенного! Ровным счетом ничего. Я не следователь и то, наверное, справился бы!»

А он, будто читая мои мысли, внезапно говорит:

— Коробейников наш был мудрым человеком! Я всю жизнь буду благодарен обстоятельствам, которые свели меня с ним именно в самом начале работы. Ведь поначалу у новичка, знаете как: все на крайних полюсах. «Либо — либо», ничего промежуточного. Либо преступление кажется тебе до того запутанным, что не только тебе, а и вообще никому в нем не разобраться. Либо думаешь: просто, как дважды два, и чего это я беспокоился, ночей не спал?.. Так вот он нам, салажатам, любил повторять: «Всякое дело становится простым только тогда, когда ты его довел до конца. Но и нет ни одного дела, которое до конца довести невозможно. Если что-то не получается, ищи причину прежде всего в себе...»

Я уже в который раз слышу от Шевченко фамилию Коробейникова, и, естественно, меня это заинтересовывает.

— Рассказать? — задумчиво переспрашивает Николай Васильевич. — Что ж, слушайте...