3. Беломорские стихи Игоря Терентьева
3. Беломорские стихи Игоря Терентьева
На протяжении долгих лет судьба Игоря Терентьева после 1931 г. была загадочной. Согласно официальной справке он числился умершим в 1941 году, но было ясно, что это — обыкновенная «липа», которой человекогубительное ведомство заметало (хотя бы отчасти) свои кровавые следы. И на протяжении довольно долгих лет наиболее убедительно выглядела версия, что он, отбыв срок, отказался вернуться на «свободу», отдал свою фамилию кому-то из зэков, а сам под чужой фамилией остался в лагерях и дальше, постепенно смешавшись с людской массой уже до полного неразличения.
Версия, конечно, оказалась красивой легендой. Благодаря усилиям С.В. Кудрявцева мы знаем, что Терентьев был освобожден, потом повторно арестован в 1937 году и после двухнедельных допросов с заранее предрешенным исходом расстрелян[1111]. Мы знаем теперь и то, что на строительстве Беломорско-Балтийского канала он был довольно заметной фигурой, попавшей даже на фотографию в известном памятнике эпохи, воспетом Солженицыным. Но о его деятельности там практически ничего известно не было.
Меж тем лагерная деятельность известных людей искусства, будучи, конечно же, гротескным искажением их естественных интенций, все же может, пусть и в обезображенном виде, сохранить хотя бы некоторые черты их творчества. Отмыть истинное изображение лица, замазанное красками казенного тюремного оптимизма и верноподданнической риторики, — задача необыкновенно трудная, и в данный момент мы за нее не беремся. Но сохранить записанную лозунгами и агитплакатами фреску мы обязаны, даже если никто уже на ней не сумеет никогда рассмотреть прежнего образа. Потому свидетельства о лагерном театре, о постановках, делавшихся Терентьевым, а также его стихи этого периода должны стать достоянием исследователей. Предлагаем читателю одно стихотворение, дошедшее до нас в составе архива Сергея Алымова.
После возвращения из Харбина на родину Алымов был, разумеется, арестован и отправлен на Соловки, а оттуда переведен на строительство Беломорканала, где, к счастью для себя, попал не на взрывные или земляные работы, а на должность техреда беломорской газеты «Перековка». Газета уже нисколько не напоминала издания соловецких времен, притворявшиеся прибежищем интеллектуального общества, которому позволительно существовать и здесь, за лагерной колючкой. По своему содержанию «Перековка» была обычным советским агитационным листком, что особенно явственно было в ее бюллетенях, специально предназначенных для развешивания на стенках[1112]. Но и основное издание также было бы вполне заурядным, не представляющим интереса даже для самого квалифицированного читателя, если бы не встречающиеся время от времени имена довольно известных поэтов: самого Алымова и Владимира Смиренского. Очевидно, что желание напечататься было сильнее всего, и потому не только лагкоры присылали в газету свои корреспонденции, но и самодеятельные поэты всячески упражнялись в стихописании. Часть архива «Перековки» сохранилась в бумагах Алымова, после его смерти попавших в РГАЛИ[1113]. Среди этих бумаг — неизданная поэма Смиренского (а также вырезанные из газеты его стихи, в «Перековке» напечатанные), газетная вырезка стихов Сергея Кремкова — приятеля молодости Ларисы Рейснер, поэта и краскома, с которым она долгое время переписывалась[1114], бесценная для будущего серьезного исследователя блатного фольклора КНИГА АЛЬБОМ. 1929 год. Стоит 50 коп. Жердевска района село Чикривка Воронин Николай Михайлович рождения 1905 года. В альбоме 80 листов (особенно примечательно, что записи сделаны разными людьми непосредственно из той среды, где эти песни бытовали, их возможно датировать, а немалый объем текстов позволяет хотя бы приблизительно определить репертуар). И среди этих стихов — два листа бумаги, исписанных почерком Игоря Терентьева. Бумага сравнительно неплохого качества (если вспомнить, что и находившиеся вне лагерей люди постоянно жаловались на нехватку бумаги), чернила почти не выцвели, почерк аккуратен — все свидетельствует о том, что писалось это не в предельном отчаянии, а в относительном (по-лагерному, конечно) довольстве. На первой странице (кажется, тоже почерком Терентьева, хотя уже другими чернилами) помета: «Материал для композиторов. Иг. Терентьев». Первоначальное зачеркнутое заглавие — Каналармейцы. Сохраняем авторскую орфографию и пунктуацию. Кажется, в других комментариях публикуемый текст не нуждается.
АРМИЯ ТРУДА
В такой стране и умереть не страшно:
Полнее жизнь никак не может быть, —
Вся ясность человеческая наша
Вошла и в производство тут и в быт!
Житейский мусор, путаницы, склока
Сгорают в домнах классовой борьбы,
А по земле как бы от солнца соком
Течет металл расплавленной судьбы.
Глаза с глазами встретятся в вопросе:
Куда? Зачем? Откудова? Когда?!
Привычка это: видно все насквозь им:
Прозрачные мы стали, как вода...
С природой разговор ведем на кухне,
На производстве с ней вступаем в бой!
Ни днем, ни ночью наш огонь не тухнет:
В три смены бережем советский строй!
Здесь каждый человек — жизневладелец:
Он клал ее как деньги на ладонь,
Он знает цену ей на самом деле:
Смысл, вкусный аромат ее и вонь!
Мы правду видим всю, как математик,
Мы на любой волне всегда могли
Поймать и среди ночи встать с кровати
Ее заставить именем земли.
За тыщи миль колеблет небоскребы
Советской правды творческий расчет:
К растущей жизни обернется доброй,
В старье — она же ужасом врастет.
Вооружаются, громадят флот на флоте,
На пушках — пушки, собирают газ, —
Но знают, что советы все проглотят
И выбросят обратно эту грязь.
И побредет имперьялизма призрак,
Мир кровеня последней дрожью скул, —
Земля живет в период большевизма, —
Войне готов — электрожгущий стул!
Нам похвалу американец цедит
Сквозь зубы сжатые свои на смерть!
Ты сядешь так как Сако и Ванцетти
И так же будешь ты: ни круть - ни верть!
Второю пятилеткою заряжен
Страны великой пролетариат:
Под этой танкою раздавлен ляжет
Всех подстрекателей мундирный ряд!
Каналармейцы мы, для нас найдется
По плану место в стройке мировой!
Себе мы верим: ровно сердце бьется, —
Нам слово — «Новостройка» — дом родной.
Иг.Терентьев
Август 1932 г.
Повенец.