Эгофутуристический период Георгия Иванова

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Эгофутуристический период Георгия Иванова

Памяти Рейна Крууса

Впервые — Russica Romana. 1998. № 5.

Тема данной статьи должна представлять двоякий интерес, ибо и история русского эгофутуризма, и жизнь Георгия Иванова до сих пор не описаны должным образом[747].

Начальным импульсом при разработке данной темы явилась монография В. Крейда «Петербургский период Георгия Иванова»[748], где биография поэта изложена согласно его жизнеописанию в «Петербургских зимах», к которым, как бы их ни оценивать, нельзя относиться как к историческому источнику. Между тем биограф Иванова принимает эту книгу полностью на веру и соответственно анализирует отношения молодого поэта с эгофутуризмом и Игорем Северяниным, избегая при этом каких-либо точных определений как литературной позиции эгофутуризма, так и сути взаимоотношений Северянина и Иванова. При этом, что вполне естественно, он делает достаточно много ошибок[749].

Меж тем существует ряд источников, которые позволяют до известной степени скорректировать рассказы Иванова и утверждения доверчиво повторявшего их исследователя. Впервые эти документы в значительной их части были нам указаны Рейном Круусом[750], что дает все основания посвятить статью его памяти.

* * *

Литературная судьба Георгия Иванова в ранние годы складывалась довольно прихотливо и определялась далеко не только литературными пристрастиями молодого поэта, практически мальчика, но и рядом иных обстоятельств.

Согласно концепции В. Крейда (основанной, повторимся, на текстах самого Иванова), осенью 1909 года Иванов через Г.И. Чулкова познакомился сначала с Блоком, затем с жившим на башне Вяч. Иванова Кузминым; затем, осенью 1910 г., завязал знакомство с Н.И. Кульбиным и через него с кубо-футуристами, однако серьезная литературная деятельность началась после завязавшейся весной 1911 г. дружбы с Игорем Северяниным и вхождения в организованный осенью того же года «Ректориат Академии эгофутуризма».

На самом же деле известные на нынешний день факты могут быть изложены следующим образом.

Первые по времени дошедшие до нас стихи Иванова датировать не удается, однако то, что они сохранились среди бумаг Дмитрия Цензора[751], делает более чем вероятным то, что именно к нему Иванов пришел за первоначальным одобрением. Естественно, что в «Петербургские зимы» имя Цензора не попало, будучи абсолютно непрестижным[752], и первым литературным наставником Иванова назван Георгий Чулков, человек гораздо более высокого литературного ранга, но и тот представлен лишь в роли посредника между юным поэтом и Блоком.

Относительно знакомства с Блоком мы не обладаем какими-либо новыми данными, которые были бы в состоянии подтвердить или опровергнуть рассказ автора воспоминаний, однако имеется ряд косвенных свидетельств, позволяющих по крайней мере подозревать, что Иванов сознательно сдвинул время знакомства на два года вперед. По свидетельству «Петербургских зим», «осенью 1909 года Георгий Чулков привел меня к Блоку. Мне только что исполнилось пятнадцать лет. На мне был кадетский мундир»[753]. Через две страницы утверждается: «В дневнике Блока 1909 г. есть запись: «говорил с Георгием Ивановым о Платоне»» (Т. 3. С. 160). Однако эта запись в реальном дневнике Блока датирована 18 ноября 1911 г., что, как представляется, косвенно указывает на то, что и первоначальное знакомство произошло в 1911, а не в 1909 году. Еще одним подтверждением такой гипотезы служит то, что Иванов описывает свой первый визит к Блоку в квартиру на Малой Монетной, тогда как Блок поселился там лишь поздней осенью 1910 года[754]. Поэтому кажется вполне вероятным гипотетическое предположение Р.Д. Тименчика о том, что Иванов познакомился с Блоком весной 1911 года (даже с еще более точной датировкой знакомства — 5 марта)[755].

Второе столь же важное для становления Иванова-поэта знакомство — с М.А. Кузминым — им самим также отнесено к 1909 году (Т. 3. С. 100). Однако как раз эта дата поддается проверке и оказывается фиктивной. Сохранилось рекомендательное письмо С.М. Городецкого Кузмину, где он пишет: «Дорогой Михаил Алексеевич. Позвольте рекомендовать вниманию Поэтической Академии молодого поэта (15 л<ет>) Георгия Владимировича Иванова. Жму Вам руку»[756]. Это письмо датировано 14 сентября 1910 года и позволяет определить с достаточной степенью точности время знакомства Иванова не только с Кузминым, но и со своим старшим и несравненно более знаменитым однофамильцем — Вячеславом Ивановым[757]. Подтверждение этому можно обнаружить также в письмах Иванова к Кузмину, в частности в датированном 1910-м годом сонете-акростихе «Моя поэзия»[758].

Вполне возможно, что знакомство с Н.И. Кульбиным действительно состоялось осенью 1910 г. после выхода в свет сборника «Студия импрессионистов»[759]. Логика событий, выстроенная в «Петербургских зимах», выглядит вполне убедительной: в апреле выходит «Студия импрессионистов», летом 1910 года Иванов узнает о ней и читает, а осенью, по приезде в Петербург, знакомится с издателем, Н.И. Кульбиным.

Однако, как показывают документы, сам дух их знакомства был несколько иным, чем он предстает в «Петербургских зимах», где сказано: «Я завел новые литературные знакомства, более «подходящие» для меня, чем общество Крученых и Бурлюков. <...> И очень удивился, когда в январе 1913 года получил на знакомой мне буро-зеленой бумаге настойчивое приглашение приехать вечером. <...> Я больше не бывал у К. после этого вечера, да и он не приглашал меня» (Т. 3. С. 23, 25). Недавно была опубликована дарственная надпись Иванова Кульбину на книге «Горница», вышедшей весной 1914 года[760], и содержание ее, как представляется, свидетельствует о совсем ином стиле и духе отношений, чем он был показан в книге (конечно, следует иметь в виду, что до некоторой степени Иванов, конечно, играл с адресатом): «Дорогому, горячо любимому Николаю Ивановичу Кульбину. Теперь я могу подарить Вам эту книгу, не стыдясь ее — я твердо теперь и ясно вижу, что она вся в прошлом, и я на новом пути. Целую Вас, Николай Иванович, указавший мне родники чистой воды. Целую и благодарю. Георгий Иванов»[761]. Очевидно, что инскрипт был сделан не сразу по выходе книжки, а какое-то время спустя, и возможно, что он каким-то образом связан с недатированной запиской Иванова к Кульбину: «...Николай Иванович, — беседа с Вами нужна мне более чем когда-нибудь, — только теперь я понял, на что пригодны все акмеистические и эстетические тросточки, на которые я опирался. Нишу Вам это с тем же светлым чувством, с каким писал первое свое письмо из провинции. <...> Вот: я ясно вижу, что никакие ликеры самые изысканные не могут заменить воды живой, когда придет настоящая жажда»[762]. Как явствует из содержания инскрипта и записки, у Иванова с Кульбиным в 1914—1916 гг. были какие-то особые отношения, связанные с теоретической полемикой вокруг акмеизма и собственным отношением Иванова к этому литературному направлению.

Но еще более обращает на себя внимание, что в записке (и в некоторой степени — в инскрипте) Иванов явно неискрен перед Кульбиным. Безусловно, книга стихов «Горница» — наиболее ортодоксально-акмеистическая, даже стилизованно-акмеистическая книга Иванова. Отказывая ей в художественной значимости и отвергая акмеизм вообще, Иванов должен был каким-либо образом хотя бы обозначить это в своей следующей книге, однако в «Вереске» (1916) перепечатаны практически все стихотворения «Горницы», кроме двух. Стало быть, дезавуирование своей «прежней» поэзии и поиски нового пути, о котором говорится в двух приведенных документах, не могут быть восприняты как абсолютная истина даже в намерении, а тем более в осуществлении. Тем не менее сама возможность обратиться к теоретику кубофутуризма с признанием в том, что разговоры с ним открывают новые поэтические перспективы, и сделать это уже после «цеховой» и акмеистической школы, — заслуживает пристального внимания и интерпретации, особенно при сопоставлении с соответствующими страницами «мемуаров».

Следует отметить, что к предполагаемому времени знакомства Иванова с Кульбиным относятся первые его публикации, причем он почти одновременно выступает как на страницах ученического журнала (о чем умалчивает в «Зимах»), так и в многотиражной печати: в датированном 23 ноября 1910 года номере корпусного журнала «Кадет-михайловец» (по странному совпадению этот журнал был овеян памятью когда-то учившегося в корпусе С.Я. Надсона) Иванов печатает стихотворение «Гром»[763].

Таким образом, в 1911 год, ознаменовавший начало его контактов с эгофутуристами, он вошел поэтом, уже испытавшим и различные поэтические влияния, и до известной степени вошедшим в поэтические круги Петербурга.

Разнородность этих контактов и влияний требует внимательно присмотреться к его взаимоотношениям с эгофутуристами, в первую очередь — с Северяниным.

Помимо изложенной в «Петербургских зимах» версии истории этих отношений, существуют три фрагмента воспоминаний Северянина второй половины двадцатых годов, явно не претендующих на художественность, но направленных на восстановление истины в том виде, в каком она представлялась эстонскому изгнаннику[764]. Характерно, что даже первая статья Северянина об Иванове носит отчетливо мемуарный характер, несмотря на то, что является откликом на появление второго издания «Садов» (впрочем, очерком несколько запоздалым, почти уже «вневременным»).

Во всех трех отзывах внимание Северянина оказывается сосредоточено на нескольких очевидно принципиальных для него моментах, связанных с существованием эгофутуризма.

Первый из этих моментов — передвижение даты основания течения на более раннее время. И здесь судьба рассуждения Северянина явно переплетается с его воспоминаниями об И.В. Игнатьеве. Мемуарный фрагмент «Газета ребенка», посвященный, по всей видимости, десятилетию со дня смерти Игнатьева[765], сконцентрирован на том сравнительно кратком периоде, когда Северянин и Игнатьев согласно действовали в литературе, но уже о самостоятельных выступлениях младшего поэта на литературном поприще Северянин умалчивает, как будто их и не было: поэтический сборник Игнатьева в статье даже не упоминается, а вся его творческая деятельность сведена к изданию «Петербургского глашатая» и созданию для коллег по эгофутуризму возможностей печататься в «Нижегородце». Как кажется, такое тщательное стремление затушевать деятельность Игнатьева как самостоятельного поэта и критика должно было быть вызвано негативной реакцией не только на попытки существовать без «благословения» Северянина, но и на изложение истории эгофутуризма в той статье Игнатьева (подписанной его настоящей фамилией Казанский), которая и до сих пор представляет собою главный источник сведений о возникновении течения и первом годе его существования.

Схема, выстроенная Игнатьевым, сводится к тому, что эгофутуризм определился поздней осенью 1911 года, и символом его провозглашения было не только издание Северяниным брошюры «Пролог. Эгофутуризм», но и появление статьи самого Игнатьева, посвященной выходу этой брошюры Северянина в свет: «В Ноябре прошлого 1911 года издательством «Ego» был выпущен первый боевой снаряд — брошюра г. Игоря-Северянина «Пролог Эгофутуризм», вызвавший переполох необычайный. Ежедневники и еженедельники хрипели до остервенения… И только один единственный критик И.В. Игнатьев признал первый надлежащее значение Игоря-Северянина («Нижегородец», № 78. 1911. 25. XI)»[766].

По всей видимости, Северянина не смогло устроить в этом варианте истории эгофутуризма то, что его принципиальная «эдиция» оказывалась при таком изложении событий в одном ряду с книгами других авторов, в том числе и Георгия Иванова.

Поэтому он счел нужным еще до мемуарных очерков Иванова восстановить справедливость и указать, что вовсе не в ноябре 1911 года началась фактическая деятельность его как основателя эгофутуризма, а гораздо ранее. Рецензия на «Сады» начинается решительной фразой: «В мае 1911 года пришел ко мне познакомиться юный кадетик — начинающий поэт»[767]. Таким образом, дата фактического основания эгофутуризма отодвигается Северяниным на время гораздо (по масштабам футуристического движения) более раннее, нежели конец 1911 года. И вся дальнейшая история официальных институций эгофутуризма излагается Северяниным как бы между делом, поскольку все это течение теперь осмысляется им как его собственное, единоличное дело. Этим же объясняется и то, что в статьях вовсе не упоминается издательство «Ego», «меценатом» которого, судя по всему, был Игнатьев, равно как и вся чрезвычайно активная литературно-критическая деятельность Игнатьева в «Нижегородце».

Следующий момент, всячески подчеркиваемый Северяниным, относится к утверждению своего фактического одиночества среди эгофутуристов и, безусловно главенствующей роли; при этом речь идет не только о творческих потенциях, но н вообще об изображении всех остальных поэтов, на первых порах примыкавших к эгофутуризму, как робких дебютантов. Таков в его изображении прежде всего Иванов: «Был он тоненький, щупленький. Держался скромно и почтительно, выражал свой восторг перед моим творчеством, спрашивал, читая свои стихи, как они мне нравятся» (Северянин. С. 68). Столь же робким и начинающим рисуется в том же очерке и Грааль-Арельский, описываемый как появившийся в окружении Северянина в те же дни, что и Иванов (во всяком случае, контекст не позволяет понять иначе): «Всего в нем («Ректориате Академии Эго-Поэзии». — Н.Б.) было четверо: я, Иванов, Арельский и Олимпов, сын уже покойного в то время Фофанова. Что касается Арельского, это был тоже юный поэт и тоже талантливый. Учился он тогда в Петербургском университете, нигде не печатался» (Северянин. С. 68—69). На самом же деле Арельский попал в окружение Северянина гораздо ранее, и Северянин старался помочь ему в опубликовании стихов еще в 1910 году, что следует из его записки, датированной 13 августа этого года: «Грааль, милый: Флейтман вернул обратно: «нельзя». Причин не объяснено. Раздосадован. Будем варьировать. Поправляйся, — приходи»[768].

Совсем не счел Северянин нужным упомянуть в этом контексте поэта Бориса Богомолова, близкие контакты с которым лета 1911 года зафиксированы письмом самого Северянина. Это письмо имеет смысл процитировать, дабы хотя бы в некоторой степени передать обстановку, в какой оказался Георгий Иванов, попав в круг эгофутуристов: «Дорогой Борис Дмитриевич, Писал Вам XVI июня, но, не получая ответа, думаю, не затерялось ли письмо? 21-го посетил меня Леонид Николаевич Афанасьев с Костей Фофановым, приезжал поэт-надсоновец Александр Лопатин, вечно проживающий в Гатчине. Много гуляли в парке, читали стихи; Л.Н. уехал на последнем поезде, а Ф. остался на два дня. 22-го мы сделали экскурсию в Пятигорский Мариинский монастырь, находящийся в десяти верстах от «Дылиц». Пришлось проходить через три деревни: Озер, Холповицы и Курквицы. Дорога симпатичная, но однообразная. Все время шли под градоносной грозой, вымокли страшно. К сожалению, в монастыре не были: с нами увязалась моя собака. 25-го, в XL день кончины К.М. <Фофанова>, был в Петербурге. На панихиде, кроме Л.Н. и меня, из литературного мира никого не было. Пел хор монахинь, сияло солнце. Затем мы поминали К.М. в ближайшем ресторане, и вернулся я домой «до без сознания», что называется... Но подобное состояние за последнее время мне приходилось переживать редко: с 15-го февраля до 25-го июня в рот вина не брал. Конечно, тяжелая реакция и тому подобное. Это — в результате. Вот Вам и все «новости дачного прозябания»... Поминающих было пятеро: брат К.М. — Петр, два сына, поэт-народник Петр Ларионов и я. <...> Вы писали, что со мной желают познакомиться» Евг. Венский, Доброхотов и Кузнецов? Передайте им, что я рад видеть их у себя, и сообщите мой адрес. Я очень люблю, когда меня навещают люди, близкие литературе»[769].

Конечно, ни Арельский, ни Богомолов, ни Игнатьев не могли выглядеть в глазах читателей русского зарубежья в двадцатые годы хоть сколько-нибудь значительными не только что соперниками, но и современниками Северянина, и все же он счел необходимым или исключить их практически изо всего круга творческих личностей, окружавших его (как Богомолова и Игнатьева), или же представить гораздо более робкими и начинающими, чем они были на самом деле, как Иванова или Арельского. Отметим, что для некоторой дополнительной дискредитации Игнатьева Северянин воспользовался не вполне законным приемом, передвинув даже в стиле поведения его куда ближе к кубофутуристам, чем то было на самом деле: «Из эгофутур<истов> только один — И.В. Игнатьев — ходил иногда в золотой парчовой блузе с черным бархатным воротником и такими же нарукавниками, но так как это было даже почти красиво и так как лица своего он не раскрашивал, я мог с этим кое-как мириться» (Северянин. С. 37) [770]. С этим же связана и довольно смешная полемика о том, носил ли Г. Иванов красный бант, и если носил, то по чьему наущению. Сам Иванов рассказывал в «Петербургских зимах»: «Этот бант я завел по внушению Игоря и, не смея, конечно, надевать его дома, перевязывал на Подьяческой» (Т. 3. С. 28). Северянин же с полной серьезностью утверждал: «Эстет г. Иванов 2-ой, на этот раз память мне окончательно не изменяет, — действительно носил часто малиновый галстух. Но смею уверить его, что в то время у меня еще не было причин над ним глумиться, а потому внушать ему обзавестись красным бантом я не стал бы. Теперь другое дело: за все его грешки против истины, пожалуй, и посоветовал бы» (Северянин. С. 74).

Печатно Северянин не решился полемизировать с ироническим определением, которое Иванов дал эгофутуристическому манифесту «Скрижали»: ««Директориат» решил действовать, завоевывать славу и делать литературную революцию. Сложившись по полтора рубля, мы выпустили манифест эгофутуризма. Написан он был простым и ясным языком, причем тезисы следовали по пунктам. Помню один: «Призма стиля — реставрация спектра мысли...» Кстати: этот манифест перепечатали очень многие газеты и, в большинстве, его комментировали или спорили с ним вполне серьезно!» (Т. 3. С. 29).

Текст этого небольшого манифеста хорошо известен, потому приводить его вряд ли имеет смысл[771], однако представляется резонным восстановить некоторые обстоятельства его создания и публикации, тем более, что Иванов действительно принимал определенное участие (хотя, кажется, и не столь значительное, как пишет он сам) в процессе его издания.

Обстоятельства создания манифеста изложены в воспоминаниях К.Олимпова, записанных А.Г. Островским: «13 января 1912 г. написана теория Вселенского футуризма и основана Академия Эгопоэзии. Писали в нервном экстазе Игорь Северянин и Константин Олимпов. Выполнение теории привело в восторг наши души, почувствовали облегчение, пожелали немедленно ее сдать в типографию для печати, но не было дома клише «Ego». Пришлось ехать на Петроградскую сторону к Георгию Иванову[772], которого дома не застали, — зашли на Б. Белоцерковскую к Граалю Арельскому, прочли ему свою новую открытую сегодня теорию. Видимо, ему она понравилась, но чувствовалось в нем к нам скептическое недоверие; не мог он сразу, видимо, проникнуться всей глубиной афоризмов наших. Вернувшись от Грааля домой, решили Георгию Иванову немедленно писать письмо, чтобы он на другой день непременно вернул нам клише. После принялись снова за тщательный пересмотр скрижалей Вселенского футуризма: перебирали все вопросы мира, на которые наша теория блестяще отвечала. Переписали, а на другое утро нового дня повторили то же, — теория выдержала экзамен. <...> Дома, на Средней Подьяческой, вернувшись, встретили ожидавшего нас Георгия Иванова, приглашенного письмом. Прочли ему теорию: он ничего не понял, со многим не соглашался в душе и стал смотреть на нас, видимо, как на сумасшедших. Игорь же сказал: «Не думайте, Георгий Владимирович, что мы с ума сошли». <...> Чем ближе подходили к типографии «Улей», тем более у Георгия Иванова прояснялась наша теория, и ему сильно хотелось, видимо, попасть в наш ректориат. Мы, интуитивно сговариваясь, желали увеличить число участников в ректориате; для большего веса решили внести Георгия Иванова и Грааля Арельского <...> 16 января выработан устав Академии Эгопоэзии. В выработке пунктов устава принимали участие: Игорь, я и Георгин Иванов. Альманахи, сборники в издании Академии Эгопоэзии приняли называть нервниками, по вчерашнему взаимному соглашению моему с Игорем. 17 января. Получены из типографии печатные листы в количестве 510 штук (10 на бристоле). Разослана часть по петербургским и провинциальным изданиям. Решено теорию и устав перевести и издать на итальянском и французском языках»[773].

В неопубликованных «Воспоминаниях об эгофутуристах» Грааля-Арельского эти сведения подтверждаются: «Идея первого манифеста «Скрижалей эго-поэзии» — принадлежала Игорю Северянину. В его разработке принимал участие и Константин Олимпов, говоривший, что кружку пора заявить о своем существовании. Я и Г. Иванов дали свои подписи, т.к. считали своевременным выступление против традиционного искусства»[774].

Сообщенная Олимповым дата подтверждается письмом Северянина к Граалю-Арельскому: «Милый Грааль! Пожалуйста, приди завтра, 17-го, утром (от 11 до 12 1/2 дня) и принеси 1 р. К этому времени придут Иванов и Костя и принесут по рублю. В 1 ч. мы отправимся в типографию и получим заказ, стоющий 4 р. Корректура уже просмотрена. Жму твою руку. Игорь»[775]

О содержании манифеста в воспоминаниях по поводу публикаций Иванова Северянин ничего не говорит, ограничиваясь лишь внешним описанием: «Мы издали «манифест», разослали его по редакциям почти всей России, записались в «Бюро газетных вырезок» и стали ждать откликов прессы. Эти отклики не заставили себя долго ждать, и вскоре мы были буквально завалены вырезками с отборной руганью по нашему адресу. А в сущности и браниться-то было не за что, так как ничего чудовищного в нашем манифесте не было. Просто мы пытались в нем доказать, — насколько удачно, я уж теперь судить не берусь, не имея под рукою этого документа, — я говорю доказать, что в мире есть только одна бесспорная истина — душа человеческая как составная часть Божества» (Северянин. С. 69). Напомним, что это было сказано еще до появления в печати того отрывка из цикла «Китайские тени» (впоследствии включенного в текст «Петербургских зим»), который касался непосредственно истории взаимоотношений Иванова и Северянина. Кстати, не лишено вероятности, что сам фрагмент «воспоминаний» Иванова был написан после того, как Иванов познакомился с текстом «Успехов Жоржа» и неминуемо должен был отреагировать как на снисходительный тон былого «мэтра», так и на некоторые довольно неприятные его намеки[776].

В других же воспоминаниях, рассказывая о своем пути в литературе, Северянин конкретизировал свою раннюю концепцию эгофутуризма несколько более, заявив: «Лозунгами моего эгофутуризма были: 1. Душа — единственная истина. 2. Самоутверждение личности. 3. Поиски нового без отверганья старого. 4. Осмысленные неологизмы. 5. Смелые образы, эпитеты, ассонансы и диссонансы. 6. Борьба со «стереотипами» и «заставками». 7. Разнообразие метров» (Северянин. С. 36). Несомненно, что между реальными «Скрижалями» и их переложением в воспоминаниях Северянина есть определенные расхождения, но в то же время нельзя не признать, что и в манифесте Северянин — как и солидаризовавшиеся с ним Иванов и другие — попытались довольно неясно выразить некоторые положения, значительно более отчетливо сформулированные Северяниным 12 лет спустя.

Следующий момент контроверзы между воспоминаниями Северянина и Иванова относится к взаимоотношениям их обоих с «Цехом поэтов» и с Гумилевым. Настойчивое повторение одних и тех же доводов не может не заставить всмотреться в эпизод внимательнее.

В «Успехах Жоржа» Северянин рассказывает об этом так: «Вскоре после основания Эгофутуризма Иванов познакомился с Гумилевым, только что приступившим к устройству «Цеха поэтов», занятым идеей «акмеизма». Познакомил Жорж с Гумилевым и Арельского. Гумилев стал звать их к себе в «Цех», соблазняя тем, что будет помещать стихи «цехистов» в журнале «Аполлон» <...> Звал неоднократно Гумилев и меня через них, но я упорствовал и не сдавался. Тогда он пришел ко мне как-то вечером сам. Пришел вместе с Ивановым. Познакомились, побеседовали. Он повторил свое приглашение, говорил мне всяческие комплименты. Я «поблагодарил за честь» и категорически отказался» (Северянин. С. 69). Еще более резко сказано об этом эпизоде в «Шепелявой тени»: «Вводить же меня, самостоятельного и независимого, властного и непреклонного, в Цех, где коверкались жалкие посредственности, согласен, было действительно нелепостью, и приглашение меня в Цех Гумилевым положительно оскорбило меня. Гумилев был большим поэтом, но ничто не давало ему права брать меня к себе в ученики» (Северянин. С. 75).

Вопрос об отношениях Северянина с «Цехом поэтов» выглядит в настоящее время довольно запутанным. Даже после внимательного комментирования Р.Д. Тименчиком контекста отзывов Гумилева о произведениях Северянина кое-что, как кажется, остается недостаточно проясненным. Отчасти повинен в этом сам Северянин, довольно решительно перепутавший как в своей прозе, так и в стихах, времена и разнородные явления. Характерный пример — строфы «Рояля Леандра», где произвольно смешаны события литературной жизни десятых и двадцатых годов. По уверенность, с какой Северянин неоднократно повторяет рассказ о визите Гумилева к нему, заставляет предположить, что действительно весной 1912 года Гумилев пытался наладить контакты с Северяниным, но натолкнулся на отказ. Вся логика литературных отношений того времени говорит, что весной участие Северянина в «Цехе поэтов», только набиравшем силу и нуждавшемся в более или менее опытных участниках, должно было быть выгодным Гумилеву, и потому естественным выглядит предположение, что приблизительно в то время, когда Г. Иванов и Арельский начинают отходить от эгофутуризма, Гумилев наносит визит Северянину (очевидно, действительно при посредстве Иванова), который завершается неудачей из-за гордого отказа хозяина подчиниться руководству «высокоталантливого»[777] Гумилева. Однако осенью 1912 года Игорь Северянин оказывается практически в одиночестве, лишившись и распавшегося «ректориата», и союзничества Игнатьева. Именно в этот момент для него выглядит логичной попытка возобновления контактов с Гумилевым, внимательно описанная Р.Д. Тименчиком: Северянин посещает Гумилева в Царском Селе 18 октября (обратим, кстати, внимание на первую строку приводимого по этому поводу Тименчиком четверостишия Северянина: «Я Гумилеву отдавал (курсив мой. — Н.Б.) визит»), пишет ему, передает в журнал «Гиперборей» не только официальное письмо о разрыве с Игнатьевым, но и три своих стихотворения[778]. Иванов был свидетелем всех этих эпизодов и потому естественно, что боровшемуся в середине двадцатых годов за свою литературную репутацию Северянину было необходимо нейтрализовать его свидетельства своими утверждениями. Хронологические сдвиги и расчетливые умолчания приобретают в таком контексте особую значимость.

Наконец. Северянин пользуется возможностью откликнуться на тексты Иванова, чтобы определить момент распада группы эгофутуристов, однако снова делает это с нарочитыми хронологическими сдвигами. В негодующей «Шепелявой тени!» об этом рассказано следующим образом: «Г. Иванов 2-ой — как и Арельский, постыдно бежали от эгофутуризма в Цех. Как теперь он сам сознается, там ждали его «связи более подходящие и потому бесконечно более прочные». На мой взгляд, это звучит попросту цинично и достаточно ярко обрисовывает личность г. Иванова 2-го» (Северянин. С. 74—75). В несколько более спокойных тонах в «Успехах Жоржа»: «Вскоре (после визита Гумилева. — Н.Б.) Иванов и Арельский мне изменили окончательно, заделавшись настоящими «цехистами» и отрекшись печатно по настоянию «старших» от футуризма. В это время Олимпов внезапно сошел с ума. Остался я один со своим детищем, но так как фактически весь эгофутуризм, мною выдуманный, был только во мне самом, то ничего не изменилось после того, как трое из четверых выбыли. Я дал знать через печать о происшедшем и заявил попутно, что весь эгофутуризм, видимо, только мое творчество, я же желаю впредь быть поэтом безо всяких этикеток и ярлычков. Тем вся эта шумиха и закончилась. «Изменники» же продолжали бывать у меня почти ежедневно, и оставались мы в хороших отношениях еще около года. А потом их вдруг смыло...» (Северянин. С. 69 70).

Уточнение датировки этих событий должно внести некоторую ясность как в историю эгофутуризма, так и в историю взаимоотношений Иванова с этим течением. Выше мы уже приводили цитату из письма Северянина к Брюсову от 24 мая 1912 года, позволяющую датировать отход Иванова и Арельского от эгофутуризма: «Давно собираюсь Вам сообщить, что Грааль Арельский и Георгий Иванов, «оставаясь со мною в лучших отношениях», в ректориате Академии Эго-поэзии больше не состоят и «футуризму не сочувствуют»: гг. синдики «Цеха поэтов» «нашли несовместимым и то и другое», и вот – «им пришлось делать выбор»...»

В своей автобиографии 1929 года Грааль Арельский сообщает: «Из кружка «Ego» я скоро, однако, ушел, вступив в 1912 г. (25.1) в «Цех поэтов»»[779]. Но это не помешало ему, равно как и Иванову, участвовать в первом номере эгофутуристической газеты «Петербургский глашатай» (12 февраля). Впрочем, уже во втором номере (11 марта) их имен нет. Очевидно, именно к этому времени (февраль — начало марта 1912 г.) относится окончательный уход Иванова и Арельского от эгофутуризма.

В то же время происходит и упоминаемое Северяниным расхождение с Олимповым. так описанное самим Олимповым в хронологической памятке «Точные сведения о возникновении футуризма в России», составленной им для А.Г. Островского: «В середине марта 1912 г. выходит № 2 «Петербургского Глашатая», где Игнатьев статьей о творчестве Северянина извращает мое толкование футуризма. В сентябре 1912 г. Северянин, по случаю двухмесячной болезни Олимпова, издает доктрины футуризма, и Олимпов, по выздоровлении, отвечает ему хартией, последствием явился отказ Северянина от футуризма. На его отказ Олимпов ответил декларацией и объявил, что футуризм есть вечная перчатка бессмертия и он жив»[780].

Однако формальный отказ Иванова и Арельского участвовать в деятельности кружка «Ego» относится к несколько более позднему времени. Он был опубликован во втором номере цехового журнала «Гиперборей» за 1912 год, но известная неаккуратность в выходе этого издания оставляет вопрос о точной дате открытым. Однако существует письмо М.Л. Лозинского к Граалю-Арельскому от 18 ноября 1912 г., которое, как кажется, сужает интервал, в который было написано отречение, до нескольких дней: «Многоуважаемый Степан Степанович, в выходящем на днях № 2 Гиперборея будут напечатаны письма в редакцию Игоря Северянина, заявляющего о своем выходе из кружка «Ego» и о прекращении сотрудничества в изданиях «Петербургского Глашатая», и Георгия Иванова, при сем прилагаемое. Может быть, Вы присоедините к письму Г. Иванова Вашу подпись. В таком случае будьте добры сообщить мне об этом возможно скорее, чтобы не задерживать выхода номера»[781].

Как представляется, собранные и сведенные воедино факты позволяют создать следующую хронологию участия Георгия Иванова в движении эгофутуристов: в мае 1911 года он знакомится с Игорем Северяниным, но это еще не ведет его к активному участию в литературной жизни на стороне этого поэта. После летних каникул знакомство возобновляется, Иванов приглашается в «Академию Эго-Поэзии», а в декабре 1911 года выходит его единственный безусловно эгофутуристический сборник «Отплытье на о. Цитеру»[782]. В январе 1912 г. Игнатьев рецензирует книгу Иванова[783]. В феврале Иванов печатается на страницах «Нижегородца» (2 февраля) и «Петербургского глашатая» (12 февраля), что было бы вряд ли возможно, откажись он уже тогда от сотрудничества с эгофутуристами.

Вероятно, во второй половине февраля или начале марта (но, возможно, эта дата может быть несколько сдвинута) Иванов окончательно переходит в «Цех поэтов», завершая таким образом свое участие в «Академии Эго-Поэзии». В конце мая расхождение уже было окончательно предано гласности в письме Северянина к Брюсову. 23 октября Северянин «в листовке заявил, что считает свою эго-футуристическую миссию законченной»[784]. В конце ноября Иванов (впоследствии к нему присоединяется Арельский) печатно заявляет о выходе из кружка «Ego», повторяя это заявление еще раз уже в 1913 году.