Ученик дьявола

Ученик дьявола

Иногда я ввожу в свои эссе элемент правды; пишу о том, что действительно было — скажем, о встрече с президентом Крюгером или о том, как меня вышвырнуло из кеба. Сейчас я тоже расскажу об истинном случае, хотя в нем нет ни политики, ни приключений. Это простой разговор, но страшнее его я ничего в своей жизни не припомню. Случился он так давно, что за точность я не ручаюсь, но дух передам, а одну фразу воспроизведу слово в слово. Она так ужасна, что я бы ее не забыл, если бы и хотел. Кроме того, она — последняя и сказана не мне.

Случилось это в те дни, когда я учился живописи. Заведение, где ей учат, отличается от всех институтов и колледжей тем, что за недостатком дисциплины там особенно легко различить прилежных и ленивых. Будущие живописцы или трудятся, не жалея сил, или вообще ничего не делают. Вместе с другими приятными людьми я принадлежал ко второй группе, что нередко сводило меня с людьми неприятными и даже непонятными. Сам я ленился, потому что был очень занят, с удивлением открывая, что я совсем не атеист. Многие открывали то, что Карлейль (на мой взгляд — с ненужной деликатностью) назвал тягой к горячительным напиткам.

Словом, это время принесло мне пользу, потому что я узнал достаточное, представительное количество мерзавцев. Тот, кому интересна человеческая жизнь, может заметить два любопытных обстоятельства. Во — первых, мужчины и женщины отличаются друг от друга хотя бы тем, что женщины любят беседовать вдвоем, а мужчины — втроем. Во — вторых, если три молодых подлеца и кретина напиваются вместе день за днем, вскоре окажется, что один из них — и не подлец, и не кретин. В такой компании почти всегда есть человек, который к ней снисходит. С собутыльниками он может пороть любую чушь, но с социалистом беседует о политике, с католиком — о философии.

Был такой человек и среди нас. Я не знаю, почему он любил грязное, пьяное общество, и уж совсем не понимаю, почему он общался со мной. Часами беседовали мы о Мильтоне или о готике, пока он не уходил туда, куда я бы не хотел последовать за ним и в воображении. У него были длинное лицо, гладкие рыжие волосы, ироническая усмешка. Принадлежал он к джентльменам и мог соответственно держаться, но предпочитал ходить, как конюх, который несет ведра; так и казалось, что в конюшню нанялся архангел. А я не забуду никогда, как в первый и в последний раз мы говорили о реальных и насущных предметах.

Училище наше располагалось в большом здании, и лестница, ведущая к входу, была, мне кажется, круче, чем в соборе св. Павла. Темным ненастным вечером мы ходили на этих высотах, холодных и неприютных, словно пирамида под звездным небом. Внизу, в темноте горел костер, видимо, садовник жег листья, и алые искры иногда мелькали мимо нас, как алые мухи. Темно было и над нами; но если вглядеться, то можно было различить какие?то серые полосы, а там — и вспомнить, что мы ходим перед огромным и призрачным домом, заполняющим небо, словно дух язычества.

Собеседник резко спросил меня, почему я становлюсь правоверным. Я еще этого не знал, но после его вопроса понял, что выразился он точно. Перемены во мне шли так долго и были так важны, что ответил я сразу.

— Потому, — сказал я, — что я думал, пока у меня чуть мозги не треснули, и пришел к выводу, что ересь — еще хуже греха. Ошибка страшнее преступления, потому что она его порождает. Сторонник империи хуже пирата, поскольку он бескорыстно учит пиратству. Поборник свободной любви хуже повесы; повеса серьезен и беззаботен в самой короткой интрижке, поборник свободной любви осторожен и безответственен в самой долгой своей связи. Словом, я не принимаю нынешнего цинизма, потому что он опасен.

— Опасен в нравственном смысле, — с удивительной мягкостью сказал он. — Да, вы правы. Но что вам за дело до нравственности?

Я быстро взглянул на него. Он закинул голову, как делал нередко, и лицо его осветилось снизу, словно он был на сцене. Длинный подбородок и острые скулы придавали ему сходство с дьяволом. Я вспомнил об искушении в пустыне — и тут мимо нас пролетел фейерверк алых искр.

— Красиво, а? — спросил я.

— Да, красиво, — признал он.

— Только это я и прошу вас принять, — продолжал я. — Из этих искр я выведу всю христианскую нравственность. Когда?то я тоже думал, что удовольствие приходит и уходит, как искра. Я думал, что оно свободно, как пламя. Я думал, что алая звезда летит одна в пространстве. Теперь я знаю, что она венчает пирамиду добродетелей. Алый цветок растет на стебле, который вам не виден. Мать научила вас благодарить за булочку, и только поэтому вы можете благодарить природу за эти мгновенные звездочки и за неподвижные звезды. Вам нравится, что искры — алые, потому что вы слышали о крови мучеников; вам нравится, что они яркие, потому что яркость — слава Божья. Пламя расцвело с добродетелями и завянет вместе с ними. Соблазните женщину, и эта искра станет тусклее. Пролейте кровь, и она утратит блеск. Станьте плохим, и этот фейерверк будет для вас как пятна на обоях.

Разум его был так честен, что я испугался за его душу. Обычный, безвредный атеист не согласился бы с тем, что вера ведет к смирению, а смирение — к радости; но он не спорил. Он сказал:

— Разве нельзя найти жизнь во зле? Предположим, искра угаснет, если я соблазню женщину, но радость разрушения…

— Видите этот огонь? — осведомился я — Если бы у нас действительно правил народ, кто?нибудь сжег бы вас, поскольку вы — ученик дьявола.

— Может быть, — устало и честно ответил он, — то, что вы считаете злом, я считаю добром.

Потом он прошел один по огромным ступеням, а мне захотелось, чтобы их подмели и вымыли. Когда я нашел шляпу в гардеробной, я снова услышал тот же голос, хотя не разобрал слов, и вслушался. Один из самых подлых наших студентов произнес: «Да кто его знает…» И тут я четко и ясно расслышал фразы, которых никогда не забуду. Мой сатанист сказал: «Понимаешь, я делал все, кроме этого. Если я поддамся, я не буду знать разницы между добром и злом».

Не смея слушать дальше, я кинулся к выходу; и, пробегая мимо костра, гадал, адский это огонь или ярость Божьей любви.

Позже я слышал, что человек этот умер; можно сказать — покончил с собой при помощи наслаждений. Прости его. Господи; я знаю эту дорогу. Но никогда не узнаю и не посмею представить, перед чем же он все?таки остановился.