2. Наконец-то мы — свободный народ!

2. Наконец-то мы — свободный народ!

За тысячи километров от здания бывшего катка в Флашинг-Медоу, где горстка людей собиралась решить участь далекой страны, святой город Иерусалим — сердце этой страны — безучастно ждал очередного поворота в своей судьбе. Когда-то кровь жертвенных животных обагряла здесь алтари еврейского Храма; позднее здесь же, на Голгофе, кровь капала с креста, на котором был распят Иисус Христос; потом город то и дело захватывали орды завоевателей, и кровь жителей, смешиваясь с кровью захватчиков, струилась по древним каменным мостовым узких извилистых улочек. А ведь название этого города — по-древнееврейски звучавшее "Ерушалаим" — означает "город мира", и первые жители Иерусалима строили свои дома на склонах Масличной горы под сенью оливковых ветвей, у всех народов издревле считающихся символом мира. Нескончаемая череда пророков провозглашала здесь мир Господень, и еврейский царь Давид, сделавший Иерусалим своей столицей, освятил его словами: "Просите мира Иерусалиму!" Камни Иерусалима были священны для приверженцев трех великих религий — иудаизма, христианства, ислама, а древние стены хранили память о чудовищных преступлениях, совершенных во имя этих религий. Царь Давид и египетские фараоны, Сеннахериб и Навуходоносор, Птолемей и Ирод, Тит и крестоносцы герцога Готфрида Бульонского, Тамерлан и сарацины Саладина — все они сражались, жгли и убивали в этих стенах.

В глубокой синеве ноябрьского вечера Иерусалим казался спокойным и мирным городом, но видимость эта была обманчива.

Город окружало кольцо далеких огней, подобных спутникам на его орбите: к северу — огни Рамаллы, к востоку, у Мертвого моря — огни Иерихона, к югу — огни Вифлеема. Ближе к городу перемигивались, подобно ночным маякам, огни на холмах, охранявших подступы к Иерусалиму. Ярче других сверкали огни Кастеля, вздымавшегося над дорогой, ведущей от Иерусалима к морю, — по этой асфальтовой ленте, длиною всего в несколько десятков километров, город снабжался всем необходимым, от нее зависело само существование ста тысяч иерусалимских евреев. И почти все огни вдоль дороги были огнями арабских деревень.

Иерусалим начинался там, где шоссе превращалось в улицу Яффо. На этой улице — главной торговой магистрали города — находились самые крупные банки, магазины, кофейни и кинотеатры, являвшие собой неповторимую смесь Востока и Европы. В северной части города, в квартале Меа-Шеарим, вокруг многочисленных синагог ютились приверженцы хасидизма — яростные ревнители ортодоксального иудаизма. Южнее располагались выстроенные в современном стиле еврейские кварталы нового Иерусалима, а за ними — такие же современные кварталы, населенные в основном арабами. Улица Яффо упиралась в гордые и величественные стены Старого города. В лабиринте его улочек, под сводами незаметных для постороннего глаза проулков жило пятьдесят тысяч человек — в зависимости от национальности и религии расселившихся по четырем обособленным кварталам — еврейскому, армянскому, христианскому и мусульманскому; эти общины были той нервной тканью, которая соединяла святые места с тремя религиями.

Святые места — это слава Иерусалима и его проклятие.

В двухстах метрах к востоку от Еврейского квартала, окруженного узенькой улочкой, поднималась стена, сложенная из огромных, грубо обтесанных каменных глыб. Это были останки Храма Соломона — Стена Плача, духовный центр иудаизма, светоч и символ, к которому в течение двадцати веков евреи обращали взоры, скорбя о своем изгнании. А дальше вздымались к небу два каменных купола и колокольня, выстроенная в романском стиле; ради того, чтобы взглянуть на эти купола и эту колокольню, сотни тысяч европейцев отправлялись некогда в крестовые походы. Святая святых христианства — Церковь Гроба Господня, по преданию, была построена на том самом холме, где был распят Иисус Христос.

К востоку от Церкви Гроба Господня находилась святыня еще одной религии — ислама. Это была мечеть Омара — Куббет Эс-Сахра, или Храм Скалы, — величественно и невозмутимо возвышавшаяся в центре широкой эспланады. Под ее просторными сводами хранился кусок серого камня, испещренный надписями, славословящими Аллаха, — обломок древней горы Мориа.

Священный для мусульман еле заметный след на этом камне был отпечатком руки архангела Гавриила, который некогда сделал гору Мориа мостом между землей и небом, дабы пророк Магомет на своем белом коне по кличке Эль Бурак мог вознестись в небеса.

Над крышами Старого города одинаково звонко перекликались церковные колокола, гортанные призывы мулл с минаретов и звуки шофара в синагогах жителей Иерусалима постоянно призывали к молитве; для них все эти звуки были напоминанием о том, что Иерусалим — это всего лишь краткий привал в тех странствиях, что заканчиваются в глубокой пропасти, зияющей под восточными стенами города. Здесь, у подножия Масличной горы, лежала библейская долина Иосафата; сюда трубы Страшного Суда призовут дух всех людей, когда настанет конец света. В предвидении этого часа люди приезжали в Иерусалим не только того чтобы жить здесь, но и для того, чтобы здесь умереть, и под выбеленными солнцем каменными плитами в долине Иосафата спали вечным сном поколения христиан, евреев и мусульман: смерть в Иерусалиме дала им то, чего они тщетно добивались при жизни, — удовлетворение их притязаний на эту священную землю.

Помимо традиционного деления города на кварталы и районы, в последнее время добавилось еще деление на секторы.

Отчаявшись справиться с евреями, британские власти разделили весь город колючей проволокой на секторы, контролируемые войсками. Административные учреждения и главные оборонительные сооружения находились в центральном секторе.

Евреи Иерусалима прозвали этот сектор Бевинградом — по имени британского министра иностранных дел Эрнеста Бевина. Однако, невзирая на все границы и демаркационные линии, в эту ночь с 29 на 30 ноября 1947 года Иерусалим познал то благословение, которым его редко баловала судьба за последние тридцать лет, — единодушие. В домах, в кафе, в клубах жители Иерусалима — и арабы, и евреи — сгрудились вокруг радиоприемников и следили за каждым словом далекой дискуссии, от которой зависело будущее их города.

Супруги Халиди — Амбара и Сами — сидели перед камином в библиотеке своего дома. С тех пор, как они поженились, они сидели так почти каждый вечер. Амбара пристроилась за хрупким письменным столиком, за которым она когда-то — впервые в истории — перевела Гомера на арабский язык. Сами Халиди вытянулся в кресле у огня. В массивных шкафах красного дерева, расставленных вдоль стен, расположились книги в кожаных переплетах — безмолвные свидетели права супругов Халиди на их место в Иерусалиме. Здесь хранились древнейшие тексты ислама. С того дня, как в 638 году нашей эры Халид ибн эль Валид въехал в Святой город во главе отряда воинов — завоевателей халифа Омара, в Иерусалиме всегда жили представители семейства Халиди. Эта семья дала арабскому миру выдающихся ученых, педагогов и шейхов. Они были интеллектуальной закваской мусульманской общины Иерусалима. Их потомок Сами Халиди стал президентом Иерусалимского Арабского колледжа. Среди его студентов числились сыновья лавочников, отпрыски старейших арабских фамилий, наследники бедуинских шейхов — Сами Халиди собрал их всех в своем колледже, чтобы из этого человеческого сырья создать новое поколение лидеров палестинских арабов. Сейчас Сами Халиди напряженно вслушивался в каждое слово, доносившееся из радиоприемника, и озабоченно думал о том, что, быть может, скоро его студенты лишатся страны, к руководству которой он их готовил.

В своей маленькой квартирке неподалеку от Ворот Ирода тридцатишестилетний Хамэ Маджадж и его молодая жена пытались утолить горечь радионовостей разговором об убранстве уютного домика, который они построят весной в окрестностях Иерусалима. Всю осень они мечтали об этом домике, который обещал стать залогом счастья Хамэ Маджаджа. В раннем детстве Маджадж остался сиротой; он вырос застенчивым и нелюдимым; счастье он узнал лишь с тех пор, как три года назад к его столу в почтовом отделении подошла красивая девушка, искавшая работу. И он нашел должность для нее — сделал ее своей женой. Она подарила ему двоих детей. Хамэ как раз уплатил последний взнос за участок, на котором он собирался построить свой новый дом. Даже номер участка — тринадцатый, — казалось, предвещал удачу.

На камнях, которые должны были служить столами, слуги расстелили салфетки и расставили множество тарелочек с арабскими угощениями. Даже в этот роковой вечер вдова выдающегося арабского историка оставалась верна той роли, которую она играла уже двадцать лет, — роли лучшей хозяйки арабского Иерусалима. На каменной арке ворот ее дома были начертаны слова: "Войди и будь гостем!" Редко бывал в Иерусалиме почетный гость, который не прошел бы под этой аркой. По паркетным полам покоев госпожи Антониус ступали представители избранного общества многих стран мира: епископы и арабские принцы, ученые и генералы, поэты и политические деятели.

Желая отметить этот ноябрьский вечер жестом, достойным ее страстной привязанности к древним камням Иерусалима, Кэти повела своих гостей наверх, на квадратную крышу Аистовой Башни. Эта башня возвышалась в северо — восточном углу старинных иерусалимских стен, почти в том самом месте, где восемьсот лет назад арабы отбивали натиск крестоносцев, штурмовавших Иерусалим под предводительством Готфрида Бульонского.

В противоположном конце Иерусалима, в простом каменном доме на одной из улиц нового еврейского квартала, другая женщина нервно дымила сигаретой и чиркала карандашом на лежащем перед ней листе бумаги. Она тоже была известна своим гостеприимством, хотя и совсем другого рода. Салоном здесь служила кухня. Кофейник с крепким черным кофе никогда не снимался с плиты. Два поколения сионистов собирались в этой кухне, чтобы смеяться и спорить, ругаться и плакать, строить дерзкие планы и впадать в отчаяние. Хозяйка, подавая гостям кофе и пирожные, курила одну сигарету за другой. Эта женщина была матерью у колыбели нового поколения. Вечной еврейской мамой.

В сущности, она и жила ради того, чтобы наступил этот вечер.

Отец ее был в России плотником, и так как он славился своим мастерством, ему было дозволено поселиться в Киеве, за пределами черты оседлости. Привилегия эта мало что давала, разве что голод преследовал его несколько меньше, чем других его единоверцев. Пятеро из шести его детей умерли в младенчестве. В 1898 году родилась дочь, которую отец увез на иную землю обетованную — за океан. Там, на улицах американского города, собирая пожертвования в пользу жертв погромов, она нашла свою веру. Этой верой был сионизм.

Сионизму она посвятила всю себя.

И нынешний вечер был для нее апогеем ее жизни и борьбы, оправданием всего ее существования. Так важны были для нее эти минуты и так сильны охватившие ее чувства, что общительнейшая из женщин предпочла провести этот вечер в одиночестве. Не расставаясь с сигаретами и выпивая одну чашку кофе за другой, Голда Меир отмечала в своем блокноте каждый поданный в ООН голос, приближавший осуществление мечты всей ее жизни.

Неподалеку от дома Голды Меир тридцать наиболее рьяно разыскиваемых англичанами людей прильнули к старенькому радиоприемнику "Филипс", стоявшему в центре обеденного стола, посреди тарелок с яичницей, вместительных медных кофейников и водочных бутылок. Всего в нескольких стах метров от этой комнаты, обнесенный колючей проволокой, располагался штаб британской тайной полиции, которая уже два года безуспешно рыскала по всей Палестине, гоняясь за этими тридцатью.

Во главе стола сидел тот, кто собрал этих людей. Его череп украшали редкие волосы, могучая грудь колыхалась при каждом слове. Он был борцом в цирке, десятником на каменоломне, маклером по торговле произведениями искусства, журналистом и доктором философии. Однако отнюдь не эти разнообразные способности вызывали восхищение его товарищей и побуждали британскую полицию упорно его разыскивать. Ицхак Саде был духовным вождем Хаганы, подпольной армии евреев, и создателем ее ударных отрядов — Пальмаха.

Ицхак Саде сформировал Пальмах в соответствии со своими принципами. Это была армия, где не придавали значения мундирам и знакам различия, не знали муштры и чинопочитания; это была армия, где у старшего по званию была только одна привилегия — погибнуть раньше других.

Когда голосование в ООН началось, кто-то спросил Ицхака Саде, какой, по его мнению, будет результат.

— Какая разница? — спросил он. — Если результат будет в нашу пользу, арабы начнут войну.

Эта война, — продолжал он, оглядывая своих офицеров, — обойдется нам в пять тысяч убитых. — В наступившей тишине он добавил: — Если же голосование окажется не в нашу пользу, тогда мы начнем войну.

Никто не ответил. По радио стали передавать ход голосования.

Ицхак Саде протянул руку к бутылке и налил себе стакан водки. Подняв его, он сказал с грустной усмешкой:

— Друзья мои! Положение настолько серьезно, что следует подымать тост за каждый поданный голос.

В аппаратной Палестинского радиовещания с телетайпа снималось сообщение о каждом голосе, поданном за или против раздела. Курьер-еврей тут же хватал полоску бумаги и бежал через крохотный дворик в помещение студии радиопередач на иврите. Курьер-араб брал другую копию и мчался через тот же дворик в студию передач на арабском языке.

Хазем Нуссейби переводил сообщение на арабский и передавал нетерпеливо ожидавшему диктору. Подсчитывая в уме голоса "за" и "против", Нуссейби думал: "Дело может обернуться и так и эдак". Неожиданно курьер положил перед ним срочный бюллетень. Нуссейби перевел его и отдал диктору. Но только тогда, когда диктор прочел сообщение вслух, до Нуссейби полностью дошел смысл тех слов, которые он только что написал. "Генеральная Ассамблея Организации Объединенных Наций, — прочел диктор, — тридцатью тремя голосами против тринадцати при десяти воздержавшихся проголосовала за раздел Палестины".

"Жребий брошен, — подумал Нуссейби, — тьма опустилась на наши головы". Он услышал ликующие возгласы своих еврейских коллег, доносившиеся с другого конца двора.

Голда Меир сидела, держа на коленях блокнот, где она только что записала последние цифры. Она, отдавшая столько сил ради того, чтобы эта минута наступила, теперь не могла прочесть цифр, которые сама нацарапала в блокноте. Когда диктор объявил результат голосования, глаза ее наполнились слезами.

Сами Халиди встал с кресла и прошел по библиотеке. Резким щелчком он выключил радиоприемник. Потом взглянул на жену.

— Это — начало трагедии, сказал он.

В этот самый момент в другом конце Иерусалима, в арабском квартале, который был назван в честь его семьи, Насреддин Нашашиби услышал слова своего отца:

— Это — начало войны.

Подобно тому, как толпы парижан наводнили улицы в день освобождения своего города от немцев, подобно тому, как жители Лондона и Нью-Йорка праздновали окончание войны, так же и евреи Иерусалима ликовали — как, может быть, еще не ликовали ни разу за всю свою долгую историю, ибо этот счастливый день возвещал конец ожиданию, длившемуся два тысячелетия.

Давид Ротшильд выслушал новость в своем крохотном баре в компании двух молодых девушек. Как только смолк голос диктора, все трое сразу же ринулись на улицу, пока еще пустынную. Гогоча, как малые дети, они побежали по улице Короля Георга V, барабаня кулаками во все двери и во весь голос крича безмолвным стенам и окнам:

— У нас есть государство! У нас есть государство!

Двое офицеров Хаганы, Мордехай Газит и Залман Март, вскочили в принадлежавший Марту старенький "шевроле" и понеслись по Иерусалиму, без устали гудя клаксоном, пока Газит не убедился, что весь город на ногах.

По мере того, как радостная весть распространялась по городу, в домах распахивались окна и люди начинали громко перекликаться с соседями. В пижамах и домашних шлепанцах, в купальных халатах и в пальто, накинутых поверх нижнего белья, жители Иерусалима высыпали из домов. Ури Авнер на углу улицы Бен-Иехуды присоединился к толпе студентов, которые лавиной неслись по мостовой. Из дверей домов выскакивали все новые и новые люди. На углу улицы Яффо их остановил британский патрульный автомобиль.

— Вы что, не знаете, что сейчас уже первый час ночи? — спросил офицер.

— Вы что, не знаете, что у нас есть государство? — закричали из толпы.

Группа юношей установила громкоговоритель в кузове движущегося грузовика и призывала иерусалимцев выходить на улицы. Их тоже остановила британская патрульная машина, но потом она сама пристроилась за грузовиком и стала помогать ему собственным громкоговорителем.

Реувен Тамир вместе с группой своих друзей взломал киоск, в котором днем продавались кондитерские изделия и прохладительные напитки. Когда они начали раздавать пирожные, появился разъяренный владелец киоска. Но поняв, что в такую ночь не приходится думать о деньгах, он начал помогать раздавать свои запасы. В этот момент мимо пронеслась толпа людей, неся на плечах еврея — офицера полиции и громко крича:

— Он будет нашим первым министром полиции!

Тамир улыбнулся: этот полицейский был его отцом.

Открылись рестораны и бары — владельцы веселились не меньше посетителей. Директор винного магазина "Кармиэль Мизрахи" выкатил на улицу Бен-Иехуда бочку красного вина и стал угощать всех подряд. На улицах Меа-Шеарим — квартала религиозных ортодоксов — юноши из ешиботов и бородатые раввины стояли с бутылками коньяка в руках, чокались и кричали "Лехаим!". Водители кинулись к своим автобусам и стали возить людей с окраин в центр города. К двум часам ночи центр Иерусалима кишел людьми, ошалевшими от радости.

На всех углах счастливые юноши и девушки плясали хору или, взявшись за руки, ходили по улицам и пели "Хатикву". Звучали старые сионистские песни на иврите, русском, чешском, польском, немецком, венгерском и других языках. Незнакомцы обнимались друг с другом. Ури Коэн, студент-биолог Еврейского университета, целовал каждого встречного на пути от своего дома до центра города.

Ко всеобщему веселью присоединились даже англичане. На улице Короля Георга V Яаков Соломон со страхом увидел, что навстречу ему движется британский броневик. Яаков похолодел.

Он был солдатом Хаганы и находился на дежурстве; на бедре у него висела сумка, в которой лежали пистолет и ручная граната; если бы его сейчас поймали, он вполне мог заработать пожизненное заключение в британской тюрьме. Пока он лихорадочно размышлял, что ему делать, группа каких-то юношей кинулась к броневику и стала обнимать британских полицейских. Ошеломленные англичане смущенно улыбались и отвечали на объятия. "Впервые, — подумал Яаков, — евреи сходят с ума от радости, а англичане спокойно к этому относятся".

Радость евреев была столь заразительна, что некоторые англичане выворачивали карманы и бросали пригоршни шиллингов в ящики для пожертвований Еврейского национального фонда, а потом радостно прикалывали к лацканам мундиров бело-голубые сионистские значки. Рабби Эзра Шпицгендер предложил какому-то англичанину глоток коньяку.

— Да здравствуют евреи! — завопил англичанин и залпом проглотил добрую треть бутылки.

Однако в этом веселом хороводе раздавались и мрачные голоса.

Собравшись в своей темной синагоге, лидеры фанатичной ортодоксальной секты Натурей-Карта стонали и плакали — все происходящее казалось им кощунством. Ведь создать в Эрец-Исраэль еврейское государство может только Мессия.

А молодой офицер Хаганы Нетаниэль Лорх был мрачен по совсем иной причине. Он не питал никаких иллюзий относительно того, как отнесутся к решению ООН арабы. Наблюдая, как его собратья-евреи с криками радости пляшут хору, Лорх думал:

"Они танцуют! О, святая простота!".

По всей Палестине евреи разделяли радость иерусалимцев.

Тель-Авив напоминал какую-нибудь латиноамериканскую столицу в ночь карнавала. Танцевали и молились в киббуцах. В поселениях Негева и на границе с Сирией одинокие дозорные на своих постах благословляли осеняющую их ночь. В Иерусалиме ликование достигло своей высшей точки перед похожим на крепость зданием, которое в течение многих лет олицетворяло надежду евреев на независимое государство. Освещенный огнем прожекторов, двор Еврейского агентства стал местом волнующей сцены. Когда на флагштоке гордо взвился белый флаг с голубой звездой Давида, толпу потряс взрыв радостных криков.

Но подобно буруну, разбившемуся о волнорез, шум внезапно стих, и необычная тишина повисла над морем человеческих голов — на балконе здания Агентства появилась женщина. — Две тысячи лет, — сказала Голда Меир, — ждали мы освобождения.

Теперь, когда оно пришло, никаких человеческих слов не хватит, чтобы выразить величие и необычность этого момента...

Ее голос дрожал от волнения, ее сердце было переполнено восторгом, и дочь киевского плотника произнесла два слова, которые евреи многих поколений произносили в самые радостные и торжественные минуты своей жизни.

— Евреи! — воскликнула она. — Мазал тов! Поздравляю!

На пустынных улицах арабских кварталов Иерусалима эхо еврейского ликования отдавалось нестерпимой болью.

Вглядываясь в ночь и прислушиваясь к восторженным крикам, несшимся из еврейских кварталов, арабы с тяжелым сердцем размышляли о том, что эти крики предвещают полное изменение их собственной жизни.

Джибраил Катуль, служащий Департамента просвещения мандатной администрации, с горечью и печалью сказал своей жене:

— Все кончено. Теперь по улицам Иерусалима потечет кровь.

И, помолчав, он добавил с извечным арабским фатализмом:

— Это вина англичан. Они нас предали. Весь мир в заговоре против нас.

Сами Хадави, еще один гражданский служащий мандатной администрации Палестины, воспринял известие о создании еврейского государства так же, как и многие другие арабы.

Плотно закрыв ставни своего нового дома в Катамоне, Хадави пытался преодолеть отчаянье. И тут где-то в глубинах его подсознания зазвучал успокаивающий голос: "Все это — ложь. Никогда этого не будет. Англичане никогда не уйдут из Палестины".

Хазем Нуссейби — работник радиостанции, который перевел сообщение ООН на арабский язык, — отправился домой. Шагая по улице, он вдруг услышал подле себя голос, прошептавший в темноте:

— Придет день, и найдутся арабы, готовые исполнить свой долг.

Нуссейби повернул голову и посмотрел на человека, произнесшего эти слова. Он увидел бедуинского офицера из подразделения, несшего охрану Палестинской студии радиовещания. Офицер этот служил в отборных частях в Арабском Легионе.

Из всех арабов, оказавшихся в эту ночь свидетелями еврейского торжества, никто не наблюдал его в таких необычных обстоятельствах, как молодой капитан сирийской армии, пробиравшийся в гражданском костюме сквозь толпы ликующего народа на улицах Тель-Авива. Когда город озарился первыми лучами солнца, капитан Абдул Азиз Керин стоял у окна своего номера в маленькой гостинице и с волнением смотрел вниз, на улицу, где счастливые юноши и девушки плясали хору.

Капитану Корину было отчего волноваться, — через несколько часов ему предстояло вылететь из аэропорта Лод в Прагу. Там он собирался закупить десять тысяч винтовок и тысячу пулеметов — первую партию оружия, с помощью которого арабы надеялись развеять мечты этих танцоров, веселившихся под окнами отеля, где остановился молодой капитан.

— Ну и что, что мы победили? — шепотом сказала средних лет женщина в купальном халате. — Пускай старик поспит.

Однако именно для того, чтобы разбудить "старика", Гершон Авнер, молодой служащий Еврейского агентства, проехал ночью на своей машине сорок километров от Иерусалима до еврейского завода по производству поташа на берегу Мертвого моря. В портфеле у Гершона лежал проект официальной декларации Еврейского агентства; в этой декларации ишув приветствовал историческое решение ООН. Для этой победы человек, которого Авнер хотел сейчас разбудить, сделал больше, чем кто-либо другой. Авнер осторожно коснулся плеча спящего.

— Мазал тов! — прошептал он, наклоняясь к уху Давида Бен-Гуриона, — Мы победили.

Бен-Гурион проснулся, накинул халат, тяжело придвинулся к небольшому письменному столу, надел очки и стал изучать английский текст декларации, которую положил перед ним Авнер. Затем Бен-Гурион взял ручку и начал править текст; вскоре бумага покрылась пометками, которые, как заметил Авнер, придали тексту более строгий и деловой тон.

— Еще бумаги! — сказал Бен-Гурион; это были первые слова, которые он произнес с тех пор, как проснулся.

Поля, жена Бен-Гуриона, и Авнер судорожно кинулись искать бумагу, а старик ждал со все возрастающим нетерпением.

Наконец, в отчаянии Авнер схватил единственное, что ему удалось найти, — рулон коричневой туалетной бумаги, висевшей в ванной комнате. И на ней-то Бен-Гурион начал писать текст исторической декларации. Когда он кончил, в комнату ворвалась группа счастливой молодежи — рабочих поташного завода. Окружив приземистого, крепко сложенного лидера евреев, они стали отплясывать хору. Бен-Гурион засунул руки в карманы халата и молча, с тяжелым сердцем смотрел на них.

Он хорошо понимал, какую цену евреям придется заплатить за создание государства, которое обещала им в эту ночь Организация Объединенных Наций. Когда Бен-Гуриона потащили в круг, чтобы и он тоже танцевал, старик покачал головой.

— Не мог я тогда танцевать, — вспоминал он впоследствии. — Не мог я петь. Я смотрел, как радостно они пляшут, и думал о том, что всем им скоро придется пойти воевать.

Лидер еврейского ишува сознавал, что голосование в ООН само по себе отнюдь не может служить гарантией того, что еврейское государство действительно будет создано. От голосования в ноябрьскую ночь до полного вывода британских войск должно было пройти еще несколько очень нелегких месяцев; за это время и евреи и арабы собирались умножить свои силы и улучшить позиции с тем, чтобы победить в той войне, которой неминуемо предстояло разразиться сразу после ухода англичан.

В Иерусалиме подготовка к будущим сражениям уже началась. В то время, когда Гершон Авнер гнал свой "остин" к поташному заводу, по темным улицам еврейского пригорода в западной части Иерусалима проскользнул другой автомобиль. Он остановился возле поликлиники больничной кассы Гистадрута.

Из машины вылез невысокий плотный человек; он подошел к дверям поликлиники и осторожно постучал. Дверь отворил дежурный в белом халате. Оба они прошли по пустым коридорам в маленький отдаленный кабинет. Там седой мужчина принялся за работу.

Человека звали Исраэль Амир; он был командующим Хаганы в Иерусалиме, а дежурный поликлиники был одним из его бойцов.

Уже более года в поликлинике, где британским властям не так легко было его выследить, находилась конспиративная штаб-квартира Амира.

Сев за стол, Амир начал изучать донесения еврейской разведки, которые в течение всей ночи передавались сюда по телефону. Из этих донесений явствовало, что вроде бы никакой необычной активности в арабских районах не наблюдается; однако Амира эти донесения не успокаивали. Он чувствовал, что арабы не могут остаться безучастными к происходящим событиям. В шгабе Амира, как и в большинстве штабов Хаганы, была разработана тщательно продуманная система, которая позволяла быстро поднять по тревоге все воинские подразделения. И Исраэль Амир провел три коротких, кажущихся невинными, телефонных разговора, приведя свои части в состояние боевой готовности.

А взрыв, которого опасался Амир, уже назревал. По темным улочкам и крытым переулкам Старого города пробирались арабские курьеры, сжимая в руках клочки бумаги, на которых были изображены полумесяц и крест под соответствующим углом и арабские инициалы "Э. Г.". Инициалы принадлежали Эмилю Гури — видному лидеру христианской арабской общины Иерусалима, выпускнику Цинциннатского университета. Эмиль Гури возглавлял неофициальный руководящий орган арабского населения Иерусалима — так называемый Арабский верховный комитет.

Люди, сжимавшие в руках эти бумажки, направлялись в самые разнообразные места не менее удивительные, чем сам Старый город. Один спешил к Стене Плача, другой — к мечети подле ворот св. Стефана, третий — к Церкви Гроба Господня. И вскоре по призыву Эмиля Гури множеству людей пришлось пробудиться от сна: это были шейхи, мелкие лавочники, разносчики и даже женщины, вдовы из добропорядочных семей, благочестие которых ставило их вне всяких подозрений.

Курьеры передавали листочки бумаги, подписанные Эмилем Гури, поднятым с постели людям, и те вели их к потайным местам, где было спрятано то, ради чего они пришли. Отодвигались панели в стенах, отпирались подвалы, сыпалась штукатурка, маскировавшая тайники в стенах, отмыкались сундуки и лари, разбивались упаковочные клети ящиков с дешевыми религиозными сувенирами, открывались дверцы печей для обжига кирпича и печей для выпечки хлеба. К утру вся работа была закончена.

Пока иерусалимские евреи плясали хору под стенами Старого города, арабы доставали из своих тайных арсеналов запасенное Арабским верховным комитетом оружие восемьсот винтовок, предусмотрительно припрятанных почти десять лет назад, после того, как закончился кровавый арабский бунт против британских мандатных властей, длившийся с 1936 по 1939 год.

Однако были и такие люди — как евреи, так и арабы — которые после голосования в ООН потянулись было друг к другу в надежде, что конфликта, может быть, все-таки удастся избежать.

На улице Короля Георга V арабский зубной врач Сами Абуссуан, глядя из окна на евреев, танцующих хору, пытался не терять присущего ему оптимизма. Образованный человек, искусный скрипач, Абуссуан был одним из тех арабов, которые всегда жили в мире и дружбе с евреями и верили, что возможно примирение этих двух народов. Внезапно в ликующей толпе Абуссуан увидел своего старого друга, преподавателя игры на скрипке Исаака Рогенбурга — человека, которым Абуссуан всегда восхищался за его спокойный ясный ум и миролюбие. И вот теперь на рукаве у профессора красовалась повязка отрядов еврейской самообороны.

А тем временем в других частях арабского мира решение ООН уже вызвало вспышки насилия. По улицам Дамаска неслись толпы молодежи, скандировавшие: "Дайте нам оружие!" 55-летний сирийский премьер-министр Джамиль Мардам предложил сирийцам проявить свой патриотизм не на словах, а на деле: он обещал немедленно открыть вербовочные пункты для записи добровольцев, желающих сражаться в Палестине. Однако сирийцы предпочли другое занятие: они разграбили американскую и французскую миссии, а кроме того, желая выразить свое возмущение позицией Советского Союза, проголосовавшею за раздел, сожгли помещение Центрального комитета Сирийской коммунистической партии. В Бейруте, столице Ливана, таким же образом было разгромлено помещение Арабо-американской нефтяной компании. В Аммане, столице Трансиордании, полиция буквально в последний момент сумела спасти от смерти двух американских профессоров, которых разъяренная толпа хотела линчевать. В своем дворце в Эр-рияде король Ибн-Сауд объявил, что его единственное желание — это "погибнуть во главе моих войск в Палестине".

Как ни странно, в самой крупной стране арабского мира — в Египте — весть о создании еврейского государства была воспринята куда более спокойно. Король Фарук узнал эту новость после полудня, проснувшись после обычного ночного кутежа. Премьер-министр Египта Махмуд Нукраши Паша, бывший профессор истории, отличался от других арабских политиков тем, что был честен. Смертельный враг англичан, он считал, что главная и единственно важная цель Египта — это добиться вывода британских войск из зоны Суэцкого канала и объединения с Суданом под эгидой египетской короны; ни в коем случае он не хотел, чтобы Египет оказался вовлеченным в палестинский конфликт. Однако обстоятельства оказались сильнее египетского премьер-министра. Подстрекаемые циничными политиками, которым вскружил голову дурман беспочвенных иллюзий, египтяне пошли по пути, приведшему их к катастрофе. На улицах Каира уже хозяйничали те силы, которым предстояло посеять ветер и пожать бурю; эта буря привела Египет к насеровскому перевороту и убийству Махмуда Нукраши.

Давид Бен-Гурион вернулся в Иерусалим с рассветом. Глядя на ликующие толпы, он подумал: "Наивные люди! Они думают, что война — это танцульки!" Он сразу же отправился в свой кабинет и засел за работу. К полудню во дворе Еврейского агентства снова собралась толпа, которая требовала, чтобы к ней вышли лидеры ишува.

Полный решимости передать своим согражданам ощущение тревоги, не покидавшей его самого, Бен-Гурион вышел на балкон в окружении пятидесяти своих ближайших помощников.

Когда он начал свою речь, кто-то шепотом сообщил Голде Меир последнюю новость, подтверждавшую справедливость опасений Бен-Гуриона: только что в вооруженном столкновении под Тель-Авивом были убиты три еврея.

И все же Бен-Гурион не мог остаться безучастным к аплодисментам, счастливым возгласам и взрывам радости, охватившим людей, стоявших во дворе Агентства. Суровое лицо старика смягчилось. Вдруг его тоже захлестнула волна радости, столь понятной в гакой день — день, когда исполнилась, наконец, клятва, которую две тысячи лет назад дал народ Израиля на холмах Иудеи.

Закончив свою речь, Бен-Гурион повернулся к бело-голубому флагу за своей спиной. Нежно, почти благоговейно он погладил рукой ткань.

— Наконец-то, — сказал он негромко, — наконец-то мы — свободный народ.