28. Бросайте камни и умирайте
28. Бросайте камни и умирайте
В шесть часов вечера во вторник 11 мая Нукраши Паша поднялся со своего места перед трибуной для ораторов в круглом зале заседаний египетского парламента и оглядел сидевших перед ним депутатов. Наступил момент, которого Нукраши Паша некогда надеялся избежать. Негромким голосом он попросил членов парламента дать свое согласие на объявление войны еще не родившемуся Еврейскому государству. Когда Нукраши Паша закончил свою краткую речь, только один человек усомнился в правильности подобного решения.
— Готова ли наша армия к войне? — спросил со своего места прежний премьер-министр Ахмед Сидки Паша.
Заглушая поднявшиеся в зале смешки и шиканье, Нукраши Паша спокойно сказал:
— Я отвечаю за то, что армия готова.
Пятнадцать тысяч египетских солдат и офицеров уже были сосредоточены на Синайском полуострове — в Эль-Арише. Армия, которая, по утверждению египетского премьер-министра, была готова к войне, не имела даже полевой кухни — солдат некому было кормить. Заместитель командующего полковник Мохаммед Нагиб говорил, что из двух бригад, дислоцированных в Эль-Арише, только два батальона по-настоящему готовы к военным действиям. Нагиб предупреждал командующего, что выступление приведет к катастрофе.
— Чепуха! — ответил генерал-майор Ахмед Али эль Муави. — Мы не встретим серьезного сопротивления И добудем победу малой кровью.
На противоположном конце средиземноморского побережья Палестины, в ливанском порту Сайда, выгрузились восемьсот марокканских добровольцев, прибывших на священную войну против евреев. Их встретил лично Рияд эль Солх, премьер-министр Ливана. Когда торжественная церемония закончилась, человек, убедивший Фарука вступить в войну против палестинских евреев, поспешил в свою столицу и приказал подразделению своей крошечной армии защищать граждан старинного и густонаселенного еврейского квартала Бейрута.
В полном согласии с исторической традицией город омейядских халифов был наиболее воинственной столицей на Ближнем Востоке. Что ни день, по Дамаску парадировала моторизованная бригада. Дабы усилить армию пятью тысячами новобранцев, сирийский парламент выделил ей дополнительно шесть миллионов сирийских фунтов. Эти деньги были собраны на удивление быстро: в стране, столь жаждущей войны, тысячи молодых людей готовы были уплатить любую сумму, лишь бы уклониться от воинской повинности.
После двухдневных дебатов в военном совете Арабской лиги королю Абдалле удалось провалить план, на котором настаивал муфтий, — план провозглашения в Палестине арабского государства, правительством которого стал бы иерусалимский Верховный арабский комитет. Озлобленный Хадж Амин эль Хусейни послал своему благодетелю королю Фаруку поздравительную телеграмму по случаю вступления Египта в войну и отправил тайного эмиссара в штаб египетской армии в Эль-Арише. Он надеялся убедить египетское командование двинуть армию не на Тель-Авив, а на Иерусалим. Хадж Амин жаждал поскорее вернуться в город, где он номинально числился муфтием. Он отлично понимал, что если Святой город будет захвачен его врагом Абдаллой, то его шансы снова водвориться в мечети Аль Акса будут так же ничтожны, как и в том случае, если Иерусалим окажется в руках евреев.
Глабб, в свою очередь, не имел ни малейшего намерения наступать на Тель-Авив. Пределы, до которых он хотел продвигаться, были зафиксированы на палестинских картах 29 ноября 1947 года. Как показывала секретная миссия полковника Голди, Глабб намеревался в точности соблюдать соглашение, заключенное между Эрнестом Бевином и трансиорданским премьер-министром Абу Хода. Он уже отдал своим офицерам-англичанам приказ: ни в коем случае не выходить за пределы территории, предназначенной для палестинского арабского государства. Однако нежелание Глабба ввязываться в войну с евреями противоречило чувствам арабской толпы. На амманских базарах раздавались призывы к настоящей войне, а не к игре.
В Амман прибыла делегация от иерусалимских арабов. Проглотив свою гордость, последователи муфтия явились к Абдалле со смиренной мольбой об оружии. Смущенные лидеры иерусалимских арабов говорили Абдалле о том, что их арсеналы истощены и что потеря Иерусалима будет страшным ударом по арабскому делу. Монарх слушал со скрытым удовлетворением. Ему не нужно было напоминать о том, какое значение имеет Иерусалим.
Абдалла и сам смотрел на этот город с вожделением. Но он не мог скрыть своего презрения к людям, унижавшимся перед ним.
Повернувшись к казначею Верховного арабского комитета, Абдалла спросил:
— Раньше ты собирал деньги для головорезов муфтия, а теперь настолько обнаглел, что приходишь сюда и просишь денег у меня?
Иерусалимцы снова стали говорить о том, как мало у них оружия.
— Боеприпасы у нас на исходе, — умоляли они. — Нам придется защищать город камнями.
— Ну что ж! — холодно ответил король. — Бросайте камни и умирайте.
В ста километрах от Аммана к контрольно-пропускному пункту Арабского легиона подъехал черный автомобиль. Часовой заглянул в машину и увидел на заднем сиденье грузную, закутанную в вуаль женщину, а рядом с ней — мужчину в черной каракулевой шапке. Водитель наклонился к часовому и прошептал одно только слово:
— Зурбати.
Это был не пароль, а фамилия — фамилия водителя, неграмотного иракского курда, который сумел стать самым доверенным слугой короля Абдаллы. Часовой вытянулся, отдал честь и махнул рукой, показывая, что путь свободен.
За три часа пути до Аммана черный автомобиль останавливался десять раз, и каждый раз произнесенное шепотом слово "Зурбати" открывало ему дорогу. Женщина под вуалью молчала, вглядываясь в моторизованные части, двигавшиеся в противоположном направлении — к Иордану. В Аммане черный автомобиль остановился у красивого каменного особняка над обрывом, спускавшимся к вади; по другую сторону вади высился дворец короля Трансиордании. Женщину и ее спутника провели в изящно обставленную гостиную, и пока они прихлебывали предложенный им ароматный чай, в дверях показалась фигура человека, ради встречи с которым оба они прибыли в Амман.
Женщина поднялась и приветствовала короля Трансиордании одним словом:
— Шалом!
Голда Меир приехала на встречу с Абдаллой, с риском для жизни надеясь найти путь к тому, что они выразили в произнесенных ими приветственных словах "шалом" — на иврите, "салам" — по-арабски. Женщина, которая когда-то прилетела в Нью-Йорк с десятью долларами, а улетела с пятьюдесятью миллионами, теперь явилась к Абдалле, чтобы попытаться получить нечто более ценное, чем все сионистские фонды в мире, — обещание, что Арабский легион не вступит в войну.
Принимая во внимание истинные намерения Абдаллы и Глабба, это казалось не таким уж трудным делом. Однако с тех пор, как Глабб послал полковника Голди с секретным поручением к командованию Хаганы, многое изменилось. Арабские правители настолько втянули Абдаллу в свои планы, что нужно было сменить тактику. И он отправил тайное послание к еврейским лидерам с просьбой о некоторых уступках с их стороны — уступках, которые позволили бы ему убедить своих собратьев, что арабам выгоднее идти путем мира, а не войны. И вот бедуинский эмир, числивший свою родословную от самого пророка, и дочь киевского плотника начали свою последнюю беседу в попытке предотвратить столкновение двух родственных народов, к которым они принадлежали.
Король изложил, какой уступки он просит от евреев.
— Повремените с провозглашением своего государства, — сказал он. — Пусть Палестина пока останется объединенной, евреи будут иметь автономию в своих районах, а делами страны станет управлять объединенный парламент, в котором евреи и арабы получат равное количество мест. Я хочу мира, но если это предложение не будет принято, то война неминуема.
— Это предложение неприемлемо, — ответила Голда. — Палестинские евреи искренне хотят мира с арабами, но не ценой отказа от самой сокровенной своей мечты — иметь собственную страну. Если можно вернуться к вопросу об аннексии Трансиорданией части Палестины — вопросу, который Ваше Величество подняло во время нашего ноябрьского разговора, — то между нами возможно взаимопонимание.
Еврейское государство готово уважать границы, установленные Организацией Объединенных Наций, пока царит мир. Однако если разразится война, мы будем сражаться до тех пор, пока у нас будут силы, а силы наши за минувшие месяцы неизмеримо возросли.
— Понимаю, — сказал Абдалла. — Конечно, евреи вынуждены защищаться. Однако за последнее время положение совершенно изменилось. Деир-Ясин воспламенил арабский народ. Раньше я был один, — добавил Абдалла, — теперь я один из пяти. И я больше не могу принимать решений единолично.
Голда и ее спутник, блестящий востоковед Эзра Данин, тактично напомнили королю, что евреи — его единственные истинные друзья.
— Знаю, — ответил Абдалла. — У меня нет иллюзий. Я всем сердцем верю, что божественное провидение вернуло вас, семитский народ, скитавшийся в изгнании на чужбине, на древнюю родину и что вы будете способствовать процветанию семитского Востока, который нуждается в ваших знаниях и предприимчивости. Однако, — добавил он, — положение сейчас трудное. Имейте терпение.
— Еврейский народ, — мягко заметила Голда, — терпел две тысячи лет. Но теперь настал наш час обрести свою землю, и этот час нельзя отсрочить. Если мы не сумеем достичь взаимопонимания и Ваше Величество хочет войны, то боюсь, война начнется. Мы уверены в победе. И, возможно, после войны мы встретимся снова как представители двух суверенных государств.
— Мне очень жаль, что прольется кровь, — сказал король. — Я тоже надеюсь, что мы встретимся вновь и что отношения между нами не прервутся.
Так закончился разговор, который мог бы предотвратить войну между евреями и арабами. У порога Данин остановился и обернулся к Абдалле.
— Ваше Величество, — сказал он, остерегайтесь ходить в мечеть среди толпы и позволять целовать край Вашей одежды. В Вас могут выстрелить.
— Хабиби, друг мой, — ответил Абдалла, — я рожден свободным человеком и бедуином. Я не могу отказаться от обычаев своих отцов и стать пленником собственной стражи.
Все трое пожали друг другу руки. Последним, что увидел уходя Данин, была стройная фигура короля, который стоял на лестнице в белом одеянии и тюрбане и махал им на прощание рукой.