Весна 1943 года

Весна 1943 года

Снег, почти черный, в рыжих навозных подпалинах, вязкой пеленой покрывал деревенскую площадь. Истоптанная множеством ног, она уже кое-где блестела ранними лужами. Запах горелого шел от пепелищ, подернутых слоистым налетом. Еще осенью деревню спалили каратели из зондеркоманды, и теперь ее немногочисленное население сбилось в землянках да в тех немногих, отшибленных к околице избах, что огонь пощадил.

Старики и старухи, согнанные на пустырь, молча глядели, как два полицая, сбросив нагольные полушубки, споро махали топорами. Острое лезвие, описав блестящую дугу, с визгом вгрызалось в сосновую мякоть, рассыпая вокруг пахучую стружку. Но запах свежего дерева внушал сейчас только ужас, потому как ладили эти рыжие мордатые мужики страшное сооружение — виселицу.

К ней подтащили парня с бледным окровавленным лицом. Без шапки, в разодранной нижней рубахе, он бессильно привалился спиной к бревну, поднял кудлатую голову. Толпа приглушенно загудела:

— Мальчишка, однако, совсем…

— Вчерась у Папоротной поляны бой был. Говорят, фрицев да этих вот вешателей партизаны три подводы набили. Вот сегодня и лютуют.

— Одного, значит, захватили. Видать, раненый?

— У-у-у, изверги…

— Молчи, мать. Ответят они нам, за все ответят.

На пленного партизана набросили петлю. Здоровенный полицай, от которого за версту несло самогоном, перебросил конец веревки через верхнюю перекладину, крепко взялся за него и зычным, густо пропитанным махоркой голосом заорал на всю площадь:

— Шоб все знали, какую цену он заплатит нам за свое партизанство! Глядите… — и всей своей тушей каратель навалился на веревку. Тело юноши, опутанное сыромятной вожжой, потянулось вверх, изогнулось в судороге, но тут же веревка ослабела и партизан упал коленями на холодную землю.

— Не-е-е, просто так ты у нас не отойдешь. Ты еще поболтаешься, попадаешь, выпрашивать будешь ее, матушку… — пьяно орал верзила, судя по всему, главарь.

— За что мучаешь парня, ирод? — пронзительно полоснул вопль из толпы.

Каратель круто развернулся на каблуках и, поигрывая немецким вороненым автоматом, угрожающе зарычал:

— А шо, кому-то не нравится? У нас ведь пуль да веревок на всех хватит!

Он рывком поднял юношу на ноги и вдруг, словно подавившись воздухом, сложился пополам. Собрав последние силы, партизан ударил палача головой вниз живота.

— А-а… э-э-э… у-о! — завыла, заорала банда, набросившись на пленного. В остервенелой ярости закрутился под виселицей живой клубок, разорванный вдруг короткой автоматной очередью. Каратели отбежали в сторону. Юноша неподвижно лежал на изрытом сапогами снегу. В его холодеющих глазах отражалось бездонное, уже набирающее весеннюю синеву небо. Старики молча стянули шапки. Древняя, седая как лунь старуха подошла к убитому, присела, сухой ладошкой прикрыла его глаза. Потом с трудом разогнулась и, глядя прямо в жирное переносье палача, сказала внятно:

— Придут наши скоро. Повисишь ты, кат, еще на этой веревке…

Главарь, вскидывая ствол автомата, заорал нечленораздельно и яростно, брызгая слюной…

Остатки деревеньки горели недолго. Бандиты из зондеркоманды не любили свидетелей. Не оставили они их и здесь, в Белорусском Полесье.

* * *

Шестнадцатилетний подросток, худой до прозрачности, но жилистый и выносливый, уже третьи сутки шагал от Туапсе на Краснодар.

Тяжелые солдатские ботинки, которым, казалось, сносу не будет, пообились, грубая кожа потрескалась на изгибах. В кармане гимнастерки лежала справка, свидетельствующая о том, что учащийся Тбилисского ремесленного училища Евгений Перекрестов следует к месту постоянного жительства, в недавно освобожденное село Летник Ростовской области.

Там оставались мать, сестра, тетка. «Живы ли? — эта мысль тревожила все время, не давала мальчишке покоя. Вокруг свежими пепелищами отмечались тяжкие следы оккупации. Вдоль дорог лежала разбитая военная техника, еще не успевшая даже схватиться ржавчиной.

До Сочи Женька доехал товарняком, оттуда немного попутной машиной. За Туапсе прибился к попутчику, раненому солдату, списанному вчистую и сейчас возвращавшемуся домой.

В сумерках отдыхали у костра.

— Город у нас чудесный, зеленый, а весной — как невеста в цвету яблоневом. В название одно вслушайся — Краснода-а-ар… — В хриплом голосе солдата слышались нежные нотки. Он пошевелил палкой угли, придвинул к теплу больную ногу. — Сейчас, говорят, разбит сильно… Да-а, побандитствовал фашист на нашей земле… — Солдат затянулся едким табаком, привычно пряча в кулак огонек самокрутки. — Меня ведь дома похоронили. Земляк рассказывал, случайно в госпитале встретил. Получили, говорит, на тебя, Василий, похоронку еще прошлым летом, в аккурат перед оккупацией. А я, вот видишь, жив. И сообщить никак нельзя было. Боюсь — доковыляю до дому, увидит меня мать и не выдержит…

Так они и шли — раненый солдат и мальчишка в черной фэзэушной шинели. На переправе через Кубань солдат совсем разволновался.

— Слушай, Женька! — торопливо заговорил он. — Видишь, машины идут в город? Ты шустрый — прыгай в кузов и езжай вперед меня. Предупреди мать, жинку, что жив я, жив! Вот-вот буду дома… А то знаешь — сердце сейчас у всех надорванное. Кабы вправду чего не случилось.

Около часа Женька трясся в кузове армейской трехтонки. Заметив кирпичный собор, грохнул ладонью по кабине. Машина на секунду притормозила, Женька спрыгнул на булыжник, огляделся: как же выйти ему на улицу Октябрьскую?..

Молодая, закутанная в платок женщина испуганно смотрела на худого запыленного мальчишку и никак не могла понять, о чем он ей толкует — какой солдат, куда идет, какая переправа?

— Да муж ваш, Василий, жив-здоров, скоро будет дома…

И вдруг в сознании ее будто что-то прояснилось. Она цепко схватила Женьку за отвороты шинели:

— Где, где ты его видел?

На порог выскочили еще какие-то женщины. Женьку повели в дом и долго расспрашивали о солдате, плача и причитая. А к вечеру и сам солдат приковылял к дому…

До глубокой ночи сидели они за скудным столом. А женщины все рассказывали и рассказывали о черных днях фашистской оккупации, о замученных родственниках и убитых соседях, об облавах на рынке и повешенных на площади и еще о какой-то страшной машине, где людей заживо душили газом. Говорили, говорили, говорили…

Уронив голову на руки, солдат скрипел зубами. А потом поднял глаза на Женьку:

— Мне уже, парень, видно, не воевать. Но если подойдет твоя очередь — отомсти за все, что слышал…

Женька Перекрестов на фронт не попал, хотя заявлений в военкомат написал предостаточно. Когда подошел возраст, его пригласили в городской отдел МГБ и рекомендовали для работы в органах государственной безопасности.

И было это тридцать пять лет назад…