<1> Тропою концентрационной…

Поэта Семена Липкина мне по-настоящему открыл Межиров. Было это где-то в середине 80?х годов уже прошлого века. На своей переделкинской даче, на втором этаже, в бильярдной, Александр Петрович, вдруг застыв с кием в руках, прочел стихи (как их читал Межиров — говорить излишне!), показавшиеся мне знакомыми, но почему-то забытыми. Очарованный этими стихами, я долго оставался под впечатлением. А ночью, когда не спалось, вдруг застал себя на том, что твержу те чудом запомнившиеся строки.

Бьется бабочка в горле кунгана,

Спит на жердочке беркут седой,

И глядит на них Зигмунд Сметана,

Элегантный варшавский портной.

Издалека занес его случай,

А другие исчезли в золе,

Там, за проволокою колючей,

И теперь он один на земле…

Помню, в стихотворении был и библейский сюжет, но те строфы я сразу не запомнил. А вот последние строчки врезались в память.

Эта ставшая прахом Треблинка

Жгучий пепел оставила в нем.

Летняя подмосковная ночь так коротка, и все же я торопил время в ожидании утра. Я знал, что Александр Петрович Межиров почти не спит и чуть свет, тихо, не будя гостей, с собакой выходит в переделкинский лес на прогулку. И вот я решил пойти вместе с ним, чтобы попросить снова прочесть мне стихи про варшавского портного. Уже в 7 утра мы с Александром Петровичем идем в сторону платформы «Мичуринец», собака бежит рядом. Когда я попросил его прочесть «вчерашнее» стихотворение, он удивился: как, неужели я слышал его впервые? И заметил, что, по его мнению, это едва ли не лучшее стихотворение Семена Липкина. Вот строки, которые я не мог припомнить ночью:

День в пыли исчезает, как всадник.

Овцы тихо вбегают в закут.

Зябко прячет листы виноградник,

И опресноки в юрте пекут.

Точно так их пекли в Галилее,

Под навесом, вечерней порой…

И стоит с сантиметром на шее

Элегантный варшавский портной.

Не соринка в глазу, не слезинка, —

Это жжет его мертвым огнем,

Это ставшая прахом Треблинка

Жгучий пепел оставила в нем.

Даже сегодня, спустя более 15 лет с того дня, как впервые услышал эти стихи, я вспоминаю их с неизменным волнением. В моей памяти живет образ другого портного, тоже из Польши, из Вроцлова. Звали его Иосиф Пойлишер (истинной его фамилии я не знал). Как и Зигмунда Сметану — героя стихотворения «На Тянь-Шане», война его тоже вырвала из родных тенет и забросила, нет, не в Треблинку, слава Богу, в Бершадь, в гетто. Семья Иосифа осталась в Польше и, как рассказывали, оказалась в Освенциме. Он был красив, строен, аристократичен. Не выпускал изо рта сантиметр и руками «изучал» клиентов. А когда в мае 1948 г. он шил мне костюм по случаю окончания первого класса, то на примерках приговаривал то и дело: «Мой Мойшеле сейчас был бы такой же, как ты», — и слезы наворачивались на его выразительные карие глаза.

Стихотворение «На Тянь-Шане» Липкин написал в 1948 г., когда кошмары недавно закончившейся войны, дым концлагерных печей и ужасы Бабьего Яра были еще свежи в его памяти. Но уже надвигалась другая еврейская трагедия в СССР — «борьба с космополитами», трагедия, дороги которой вели на Дальний Восток. Истинный поэт — всегда пророк, и Липкин, разумеется, не мог не предчувствовать, что кроется в близком грядущем. В 1950 г. он написал стихотворение «Переселенец». Есть в нем такая строфа:

Здесь чужая, знойная земля,

В воздухе — безумье и тревога,

И бежит, и кружится, пыля,

Грейдерная бойкая дорога.

Что-то «дальневосточное» терзало душу поэта. Думаю, терзания эти, как и воспоминания о Холокосте, никогда его не покидали. Свидетельством тому стихотворение «Моисей», написанное в «спокойном» 1967 г.:

Тропою концентрационной,

Где ночь бессонна, как тюрьма,

Трубой канализационной,

Среди помоев и дерьма,

По всем немецким и советским,

И польским, и иным путям,

По всем плечам, по всем мертвецким,

По всем страстям, по всем смертям

Я шел. И грозен, и духовен

Впервые Бог открылся мне,

Пылая пламенем газовен

В неопалимой купине.

Два года спустя Липкин напишет «Возвращение из Египта», где у поэта, для которого Талмуд, Тора были не только книгами, но и самой жизнью, снова зазвучит библейская тема.

Гладит бога, просит, чтоб окрепла,

Женщина, болящая проказой,

Но поймет ли, что такое лепра,

Этот идол крупный и безглазый?

Воздух пахнет знойно, пыльно, пряно,

Горяча земля и нелюдима,

И смеются люди каравана,

По всему видать, — из Мицраима…

В пору хрущевской оттепели, когда у шестидесятников, которым было тогда около 30 или тридцать с небольшим, появились не только надежды, но и некоторая вера в «светлое будущее», зрелый поэт Семен Липкин написал в 1960 г. стихотворение «Мертвым».

В долгой, замкнутой, душной чугунности, Где тоска с воровским улюлю, Как же вас я в себе расщеплю, Молодые друзья моей юности?

К Яру Бабьему этого вывели, Тот задушен таежною мглой. Понимаю, вы стали золой, Но скажите: вы живы ли, живы ли?

Вы ответьте, — прошу я немногого: Там, в юдоли своей неземной, Вы звереете вместе со мной, Низвергаясь в звериное логово?

Или гибелью вас осчастливили,

И, оставив меня одного,

Не хотите вы знать ничего?

Как мне трудно! Вы живы ли, живы ли?

Это стихотворение, почему-то мало замечаемое исследователями творчества С. Липкина, на мой взгляд, одно из самых значимых в его творчестве…