Михаил Синельников ТАИНСТВЕННЫЙ ХОРИСТ

К 90-летию С. И. Липкина

Личное знакомство с Семеном Израилевичем Липкиным у меня состоялось ровно 30 лет назад в долгий и незабвенный вечер. К известнейшему переводчику и малоизвестному в то время поэту я, довольно молодой стихотворец, пришел по совету Межирова, увлеченно прочитавшего мне лучшие стихи Липкина наизусть — впечатление было ошеломляющее. Кроме того, я понял, что все это мне близко и по некоторым биографическим обстоятельствам… Липкин, очень проницательный и вместе с тем несколько настороженный, затаенный, видимо, не часто принимавший юных авторов, говорил со мною приветливо, слушал внимательно и смотрел изучающе. С годами наши отношения с Семеном Израилевичем стали теснее, а с какого-то времени осмеливаюсь себя назвать одним из друзей нашего замечательного современника… Иногда С. И. иронизирует, что я пришел к нему, не зная его произведений. Конечно, многого я знать не мог и с обширным корпусом стихов и поэм смог познакомиться только после известной истории с «Метрополем», когда все карты были открыты и за границей вышло избранное Липкина с почтительным предисловием Иосифа Бродского. Все же утверждение, что раньше я не знал ничего, не совсем верно. Переводы липкинские из классиков Востока я читал в детстве. Стихи, какие попадались в периодике, запоминал. Правда, очень сильного впечатления они не производили. Но вот то, что было прочитано Александром Петровичем Межировым, не только открыло мне крупного поэта и дало представление о его судьбе, но одновременно ослепило, как сноп огня, высветило мою собственную жизнь. Кажется, я не преувеличиваю. Ведь стихотворение «На Тянь-Шане», написанное Липкиным в 1948 г., - это повесть не только об участи встреченного в киргизском городке пожилого единоверца, но вместе с тем (странным образом) — рассказ о моем младенчестве, о детстве, проведенном в Ферганской долине. Вот в таком туземном городке. Детскими глазами я видел таких же персонажей и подобные обстоятельства…

Бьется бабочка в горле кумгана,

Спит на жердочке беркут седой,

И глядит на них Зигмунд Сметана,

Элегантный варшавский портной.

Восхитительна последняя строчка. Ведь это — вывеска! Элегантный варшавский портной… Вспомним здесь вывески Пиросманишвили. Впрочем, пожалуй, ближе будет такое: «Ставропольская бубличная артель. Одесские баранки». Ведь Зигмунд не обязательно варшавянин. Но это — марка. И конечно, он все-таки из Польши, погибшей в 1939 г….

Издалека занес его случай,

А другие исчезли в золе,

Там, за проволокой колючей,

И теперь он один на земле.

Это четверостишие с горчайшим его содержанием в комментариях не нуждается. Скажу только: больно ранит деловито-уклончивое слово «случай». Дальше совершенно упоительно:

В мастерскую, кружась над саманом,

Залетает листок невзначай.

Над горами — туман.

За туманом —

Вы подумайте только — Китай

Картина наглядна, пейзаж убедителен, чувствуется даже движение ветра. И еврейская интонация (которая, увы, во многих стихах авторов, явившихся на службу российской словесности с юго-запада, часто бывает комичной и раздражающей) здесь легка, воздушна, пленительна, естественна. Мне кажется, что и Полонский (один из важных для Липкина поэтов прошлого) одобрил бы движение, расстановку слов, отважную непринужденность. Рисунок стиха, паузы напоминают о тифлисском Полонском… Следующее четверостишие полностью возвращает меня в детство, в мягкие, быстро густеющие сумерки городка, лежащего у подножия Тянь-Шаня. Мне кажется, я вижу знакомые лица:

В этот час появляются люди:

Коневод на кобылке Сафо,

И семейство верхом на верблюде,

И в вельветовой куртке райфо.

Немного поговорим здесь о точности слов, о рифмах. Рифма — опорное слово, к которому сбегаются разные мысли и смыслы. Собравшиеся здесь (как вскоре выясняется, для молитвы и трапезы) люди (слово произнесено с некоторым нажимом, с упором на него, как на рифму), конечно, евреи. Имя кобылки Сафо, разумеется, условно и взято именно для подрифмовки. Но давались и такие имена, все натурально. Дальше — «семейство верхом на верблюде». Да, случалось и так в той удивительной жизни… А в четвертой строке — точность предельная, смертоносная. Мне кажется, я вижу эту выгоревшую вельветовую (зеленую или бледно-синюю, какие тогда носили) куртку. Словно бы прикасаюсь к ребристой матерчатости рукава (давно истлевшего), вдыхаю запах, воздух эпохи… Дальше, дальше…

День в пыли исчезает, как всадник,

Овцы тихо вбегают в закут.

Зябко прячет листы виноградник,

И опресноки в юрте пекут.

Целомудрие убогого быта, смирение. И здесь же — такая непреклонная верность 1000-летнему обряду! Нет, как это здорово: «И опресноки в юрте пекут»!

В последнем же, итоговом, четверостишии сказано так много, что добавить нечего. Полная исчерпанность темы, подобная утолению Жажды. Сила вечно совершающегося рока, мощь всегда стоящей за спиной и нависающей судьбы. Вот что сказано:

Точно так их пекли в Галилее,

Под навесом, вечерней порой…

И стоит с сантиметром на шее

Элегантный варшавский портной.

Да, это стихи о еврейской судьбе в XX в., но и во всех других веках. О судьбе этой (ощущая свою земную участь ее частицей) поэт думал постоянно. Раскрываю том Семена Липкина на страницах, где помещены стихотворения, относящиеся ко времени нашего знакомства: «Мне от снежинки больно. / Она, меня узнав, / Звездой шестиугольной / Ложится на рукав»… Вот какого человека я некогда навестил в его одиночестве: очень невеселого, объятого тревогой.

Да — «не на идише, не на иврите / Я писал, но писал и о вас». Но ведь в России «на еврейскую тему» проникновенно писали и неевреи… Изощренный мастер русского стиха, ритмики, воодушевленный российской историей и живущий в русской природе, не чуждый русского чувства, Липкин — русский поэт. Дело не только в том, что его русский язык превосходен. Эта лирика не сводится лишь к еврейской проблематике. Она прежде всего человечна. И общечеловечна. Непосредственно соседствующее со стихотворением о «Звезде шестиугольной» повествование — уже рассказ о жизни в Чечне: «Беру у бизнесменки редиску и творог. / На родине чеченке пусть помогает Бог. / Пусть больше не отправит туда, где дни горчат, / Пусть горя поубавит, прибавит ей внучат…» Тридцатилетие спустя эти строчки (в свете всего на наших глазах творящегося) читаются с особым чувством.

В ранних и поздних стихах (и в прозе, и в драматургии) Липкина царит большое многолюдство. Столько здесь историй «про человеческое горе»… Всюду непрекращающийся интерес к человеку и обстоятельствам его бытия. Столько людей: горожане и крестьяне, кавказские горцы, армяне, цыгане, калмыки, корейцы, арабы… Знаменитые поэты и государственные деятели, прекрасные женщины, русские святые и злодеи, палачи и жертвы… Их особость, большое сходство. И единство! Своя гипотеза, свой образ мироздания — в стихах, одухотворенных религиозным чувством, скрытно пронесенным через десятилетия. «Я же только переписчик Завещавшего закон…» Поэт верен духу Книги Бытия, Иову, Екклесиасту и потому (пока есть вера) безошибочен в своих суждениях о происходящем на Земле. Верен духу Писания, но способен ощутить присутствие божества и в церкви, и в мечети, и в кумирне. Религиозный трепет подлинен, а возникающий иногда юмор ситуаций горек. Очевидец совершающегося Закона одновременно преисполнен жалости и неутешительно правдив:

Где заново мы сотворимся?

Куда мы направим шаги?

В светильниках чьих загоримся

И чьи утеплим очаги?

На днях я имел радость навестить Семена Израилевича на переделкинской даче. Поэт, встречающий в этом году свое 90-летие, делился со мною прелестными воспоминаниями (о, не все рассказанное мне вошло в изданную мемуарную книгу!) В разговорах Липкина (как и в его последних стихах, среди которых много превосходных) нет идиллической дачной безмятежности. Мне кажется, старого поэта не покидает та привычная тревога, что жила в нем и на заре туманной юности, и в годы скитаний по глухим кишлачным окраинам империи, где им переводились Рудаки и Фирдоуси. Я часто думал о жизни Липкина и сейчас вспоминаю строки Ходасевича: «О, если бы вы знали сами, / Европы темные сыны, / Какими вы еще лучами / Неощутимо пронзены!» В сознании подлинного поэта незримо пребывает все пронзенное его мыслью мироздание. В этом сознании находимся и все мы, во всяком случае, многие из нас… Долгая жизнь Липкина мне всегда кажется подарком моему и более молодым поколениям. Я от всего сердца желаю Семену Израилевичу новых сил и вдохновений!

Сказано Эпикуром: «Живи незаметно!» Мне кажется, скромный Липкин даже как бы и не настаивает на каком-то своем авторстве. Но присутствие этой лирики весьма ощутимо. Иногда этот голос становился необходимым:

Есть отрада и в негромкой доле.

Я запомнил, как поет в костеле

Маленький таинственный хорист.

За большими трубами органа

Никому не видно мальчугана,

Только слышно: голос чист…

Публикуется по изд.: Вестник Еврейского агентства. 2001. Сент.№ 54(1).

Афиша последнего авторского вечера

С. Липкина, на котором он прочел поэмы

«Техник-интендант» и «Вячеславу. Жизнь переделкинская». 2002 г.