«Японцы объединяют Азию против СССР»: положение на Дальнем Востоке

В предвоенный и военный период на Дальнем Востоке основными национальными и религиозными факторами, которые оказывали воздействие на внешнеполитическое положение СССР, были буддизм и панмонголизм. 4 августа 1927 г.

нарком по иностранным делам Г. В. Чичерин в своем письме лидеру советских «безбожников» Ем. Ярославскому указал на то, что важнейшим для советской политики в Восточной и Южной Азии является «буддийский фактор». С помощью буддийской общины руководство СССР планировало распространить коммунистическую революцию в Тибет, Внутреннюю Монголию, Синьцзян и Кашгар, в том числе с целью не позволить Японии усилить свои позиции в Восточной Азии. Возлагались надежды и на китайскую революцию. На санкционированном властями Всесоюзном соборе буддистов в январе 1927 г. было принято воззвание к верующим-буддистам Монголии, Тибета и Индии, в котором буддисты всего мира были призваны «решительно протестовать против настойчиво подготовляемой мировым империализмом новой интервенции в Китае и поддерживать всеми силами освободительную борьбу китайского народа»[1787].

Однако идеи о продвижении мировой революции в Восточную Азию не были реализованы. В первую очередь свою роль сыграл китайский фактор. Ситуация в Китае характеризовалась серьезными внутренними конфликтами и фактическим распадом страны на несколько автономных регионов под властью военных правителей («Эра милитаристов»). Так, на северо-востоке Китая правила Фэнтяньская клика[1788] во главе с Чжан Цзолинем (до 1928 г.) и Чжан Сюэляном (в 1928 г.). Положение Монгольской Народной Республики — главного союзника СССР не только в Азии, но и во всем мире, — было непрочным именно из-за того, что китайские властители не признавали независимость МНР. Несмотря на то что слабый раздробленный Китай не предпринимал реальных шагов по захвату Монголии, советское руководство понимало реальность угрозы китайской интервенции и захвата Монголии. Во Внутренней Монголии, которая не смогла отстоять свою независимость от Китая, переплелись интересы всех сопредельных государств Дальнего Востока — МНР, Китая, Японии и СССР. Советское посольство в Монголии было уверено, что через территорию Внутренней Монголии Япония сможет в случае надобности предпринять активные действия на окраинах Китая, «привлекая на свою сторону малосознательных и веками угнетенных Китаем туземцев»[1789].

В 1927 г. обстановка в Восточной Азии осложнилась. Советское руководство констатировало усиление «агрессивной политики» Великобритании, Франции и Японии в этом регионе[1790]. Из-за революционных событий в Китае чрезвычайно обострились советско-британские отношения — Великобритания разорвала дипломатические и торговые отношения с Советским Союзом, спровоцировала китайские антисоветские силы на проведение агрессивных акций по отношению к СССР. Для Советского Союза весь 1927 г. стал годом «военной тревоги». В 1928 г. к власти в Китае пришел Чан Кайши, который занял открыто антикоммунистическую позицию. В том же году окончательно провалились попытки СССР наладить отношения с Тибетом.

После этого советское руководство пересмотрело свою политику, ранее направленную на союз с буддийскими силами для продвижения революции в Восточной Азии. Теперь противодействие «интернациональной роли буддизма» было обозначено «одной из [перво]очереднейших задач». Буддийская конфессия стала рассматриваться не иначе как «реакционная сила мирового масштаба»[1791]. Такому изменению политики по отношению к буддизму способствовали не только внешне-, но и внутриполитические факторы — главным образом форсирование коллективизации сельского хозяйства.

В 1929 г. произошел советско-китайский вооруженный конфликт на КВЖД, охвативший значительные области Маньчжурии. Сохранялась опасность китайской интервенции в МНР, которую понимало не только руководство СССР, но и простые граждане в приграничных регионах страны, среди которых ходили соответствующие слухи. В августе 1929 г. Коминтерн объявил, что «империалистические державы», в том числе Япония, США, Великобритания и Франция, а также китайские милитаристы, «провоцируя войну на Дальнем Востоке, сосредоточивая военные силы на границе СССР и Монголии, рассылая своих эмиссаров по народным республикам, созывая совещания предателей дела монгольской независимости, князей и богатейших лам… готовят все новые и новые попытки ликвидировать самостоятельное существование… Монголии и Тувы». Советские власти опасались, что, разгромив МНР, иностранные интервенты попытались бы ликвидировать «советскую автономию трудящихся бурято-монгол», о чем свидетельствовала «активизация» антисоветски настроенного буддийского духовенства в пограничных районах Бурят-Монгольской АССР в 1929–1931 гг.[1792]

В начале 1930-х гг., в связи с массовой коллективизацией и сопутствовавшими ей репрессиями, внешнеполитическое воздействие «буддийского фактора» на ситуацию внутри СССР усилилось. Среди части бурятского населения стали расти эмиграционные настроения — как указывало ОГПУ, под воздействием «эмиссаров закордона» и лам приграничного Цугольского дацана[1793]. Обвинение буддийских священнослужителей в «зарубежных антисоветских связях» стало одним из оснований кампании массовых репрессий в отношении ламства. Советские пропагандисты отмечали «опасное» для СССР усиление «буддийского фактора» не только на советском Дальнем Востоке и в странах Восточной Азии, но и во всем мире (возникали новые общины, открывались храмы, проводились религиозные конференции)[1794].

На международное положение СССР в Восточной Азии оказывала значительное влияние идеология панмонголизма. Эта политическая доктрина, зародившаяся в начале XX в. в среде бурятской интеллигенции (Ц. Ж. Жамцарано, Э.-Д. Ринчино) и религиозных деятелей, заключалась в объединении Монголии с Внутренней Монголией, Бурятией, Калмыкией, а также монголоязычными областями Синьцзяна и Тувы, что, по мнению авторов доктрины, позволило бы восстановить исторический ареал проживания монголов и превратить вновь созданную страну в действительно самостоятельное, суверенное государство, независимое от России, Китая и Японии[1795].

Свое воплощение эти идеи нашли во время Гражданской войны, когда в 1919 г. бурятские и монгольские панмонголисты при поддержке Японии и атамана Г. М. Семенова пытались осуществить создание «Великой Монголии» («Даурское правительство») во главе с одним из высших лам Внутренней Монголии Нэйсэгэгэном Мэндэбаяром[1796].

Панмонгольские идеи возникали и в кругах, стоявших на лояльных по отношению к Советскому государству позициях. В 1921 г. Хамбо-лама Агван Доржиев обратился в НКИД РСФСР с предложением расширить территорию Монголии — вновь приобретенного союзника Советской России — вплоть до Тибетского нагорья[1797].

Однако панмонголизм не был положительно воспринят советским руководством. Одной из причин негативного отношения к этой доктрине в СССР стало признание Монголии — как Внутренней, так и Внешней (МНР) — частью Китая, что было закреплено в подписанном 31 мая 1924 г. соглашении между СССР и Китаем. Советское руководство формально признало Монголию частью Китая (но при этом не собиралось выполнять этот пункт соглашения) ввиду того, что китайская революция была последней надеждой большевиков на «мировой пожар». К тому же панмонголизм, как любой национализм, был враждебен интернационализму, поставленному во главу большевистской идеологии[1798].

Во-вторых, проявления панмонгольской идеологии были опасными для советских властей по внутриполитическим причинам — особенно в Бурят-Монгольской АССР как приграничном регионе, непосредственно примыкавшем к Монголии.

В-третьих, распространение идей панмонголизма в МНР было для советского руководства не менее опасным. Популярности этой идеологии был дан новый толчок революционными событиями в Китае, породившими надежды на то, что приход коммунистов к власти в этой стране позволит решить проблему национального самоопределения Внутренней Монголии. Большая часть руководства МНР выступила за объединение с китайской Внутренней Монголией[1799]. Высказывались в том числе идеи такого объединения «на основах федерации с революционным Китаем»[1800]. Хотя в 1927 г. в кругах советской дипломатии муссировались идеи о жизненной необходимости объединения Монголии и Внутренней Монголии, эта инициатива не была воплощена в жизнь ввиду изменения внешнеполитической ситуации в регионе в негативную для СССР сторону. К началу 1928 г. советское руководство приняло решение, что объединение МНР и Внутренней Монголии «может повести к крайне тяжелым результатам». Было высказано опасение, что, если МНР станет «играть роль Пьемонта» (то есть государства, инициировавшего объединение итальянских земель в XIX в.), то «ее задушат»[1801] (очевидно, в первую очередь под «душителями» имелись в виду Китай и Япония).

Таким образом, восприятие панмонголизма в Советском Союзе было резко отрицательным ввиду того, что, во-первых, эта идеология допускала будущее бурятского и калмыцкого народов вне СССР и, во-вторых, она имела «национальную», а не «интернациональную» природу. Советское руководство ставило задачу всеми мерами бороться с панмонголизмом[1802]. Распространялись заявления, что панмонголизм является «контрреволюционным лозунгом», способствовавшим сплочению «сил реакции» против СССР, игравшим на руку «китайским милитаристам», а также западным «империалистам» для осуществления их «агрессивных интервенционистических намерений против революционной Монголии и СССР»[1803]. Обвинения в поддержке панмонголизма стали одним из инструментов репрессивной кампании в Бурят-Монголии и Калмыкии[1804].

Большое воздействие на международное положение СССР на Дальнем Востоке в 1920-х и 1930-х гг. оказала деятельность тибетского духовного иерарха Панчен-ламы IX[1805]. В ноябре 1923 г. Панчен-лама перешел в оппозицию к Далай-ламе из-за недовольства новой фискальной политикой тибетского правительства, ущемлявшей интересы крупных тибетских землевладельцев, в том числе самого Панчен-ламы. После этого он покинул Тибет и направился в Китай[1806]. В феврале 1925 г., проделав длинный путь с остановками в Ланьчжоу, Сиане и других городах Китая, Панчен-лама прибыл в Пекин. В 1925–1926 гг. китайские власти помогли иерарху основать представительства в Пекине, провинциях Цинхай и Сычуань, а также в Индии. В октябре 1926 г., по приглашению князей Внутренней Монголии, Панчен-лама прибыл в Мукден[1807]. С этого времени он стал играть важную роль в международной политике на Дальнем Востоке[1808].

В первые годы пребывания Панчен-ламы в Китае отношение к нему в СССР было нейтральным и даже благожелательным. ОГПУ считало, что Панчен-лама настроен даже «просоветски», но условия, в которые он был поставлен в китайской эмиграции, не давали ему возможности декларировать свое «положительное» отношение к СССР. Сказывался также и тот факт, что «русофильская партия» в Тибете в большинстве своем состояла из сторонников Панчен-ламы[1809].

Панчен-лама обладал высоким авторитетом среди буддийского духовенства СССР. Ламы Цонгольского дацана в поисках поддержки из-за рубежа отправили Панчен-ламе письмо, в котором просили его в союзе с «сильнейшими державами» спасти бурятский народ от «узурпаторов-большевиков»[1810]. На действительных или мнимых предсказаниях Панчен-ламы основывались антисоветские слухи, имевшие распространение в Бурятии[1811].

В декабре 1926 г. советский полпред в Монголии П. М. Никифоров предложил советскому руководству установить по отношению к Панчен-ламе «активное отношение» и как можно скорее «изъять» его «из обихода японской и английской политики». Он считал, что дальнейшее пребывание Панчен-ламы в Китае могло иметь для политики СССР в МНР и Внутренней Монголии «нежелательные последствия». Поэтому нужно было содействовать возвращению Панчен-ламы в Тибет, для чего «помочь ему бежать из Китая»[1812]. О ГПУ, в свою очередь, вынашивало план приглашения Панчен-ламы через Монголию в Ленинград, где располагалось Временное духовное управление буддистов СССР[1813]. Таким образом, переезд Панчен-ламы в МНР был для советского руководства нежелательным, так как в условиях практически тотальной религиозности населения Монголии и неустойчивости власти МНРП[1814] деятельность Панчен-ламы в этой стране не находилась бы под советским контролем.

Однако ни в СССР, ни в МНР Панчен-лама не приехал. Стало ясно, что его не удастся переманить на советскую сторону и он останется в Китае, работая в связке с китайскими властями. Поэтому отношение к Панчен-ламе со стороны советского руководства стало негативным. Уже в 1927 г. аксиомой стал факт «использования» Панчен-ламы «империалистическими силами» в целях борьбы с большевизмом, обвинение его в связи с «китайскими реакционными кругами», а также с «японской и английской агентурой». Панчен-лама стал рассматриваться и как политический сподвижник враждебных по отношению к СССР правительств Китая и Японии, и как агент японской и китайской разведок, которому якобы «передаются все сведения» из МНР[1815].

Основную роль в развитии внешнеполитической деятельности Панчен-ламы играли Китай и Япония, которые вступили в соперничество за влияние на него[1816]. Однако китайцы закономерным образом держали здесь первенство. Для советского руководства ко второй половине 1926 г. стало ясным, что Панчен-лама полностью оказался в орбите политики китайских властей, которые уделяли большое внимание использованию авторитета и влияния этого буддийского иерарха среди монгольского населения, чтобы облегчить удержание монголов под своим контролем. Правительство Чжан Цзолиня стремилось использовать в своих целях авторитет Панчен-ламы также для антисоветской деятельности во Внутренней Монголии и МНР[1817].

Тем не менее японцы тоже старались привлечь Панчен-ламу к сотрудничеству. В сентябре 1926 г. он был приглашен на съезд князей и лам Внутренней Монголии в Нагасаки, состоявшийся под лозунгами «объединения азиатских народов» и «борьбы с большевизмом»[1818]. Советские дипломаты считали, что Япония сможет использовать Панчен-ламу для реализации своих планов во Внешней и Внутренней Монголии, взамен на предоставление ему «средств для его дальнейшего благочестивого существования»[1819]. Действительно, японцы предоставили Панчен-ламе почетную охрану, специальные поезда для курсирования между Пекином и Внутренней Монголией, оплачивали срочный ремонт монастырей, открыли личные счета в японских банках[1820]. При ставке Панчен-ламы находились советники-японцы[1821].

Возвращение Панчен-ламы в Мукден в конце 1929 г., по мнению советских дипломатов, доказывало, что его деятельность была связана с японской политикой на Дальнем Востоке, в особенности в ее монгольском аспекте. Отзыв Панчен-ламы в Мукден обосновывался тем, что японский план военного похода на МНР был отложен, так как те китайские силы, которые могли бы его поддержать, оказались не способны это сделать. Поэтому Панчен-ламу японцам «пришлось водворить на прежнее место в Мукден и законсервировать для будущего»[1822].

Однако советские дипломаты ошибались. Панчен-лама был по-прежнему вовлечен в реализацию не японской, а китайской внешнеполитической программы. В мае 1931 г. состоялась встреча Панчен-ламы с Чан Кайши. 1 июля 1931 г. гоминьдановское правительство даровало Панчен-ламе титул «Великий магистр бесконечной мудрости, защитник нации и распространитель доктрины»[1823]. Начатое в сентябре 1931 г. вторжение Японии в Маньчжурию Панчен-лама воспринял отрицательно. В марте 1932 г., находясь в Гуйсуе[1824], он отправил телеграмму «всему народу Китая», в которой выступал против японской агрессии. В декабре 1932 г. Гоминьдановское правительство назначило Панчен-ламу уполномоченным по западным приграничным землям. Для реализации этой миссии в 1933 г. он прибыл в Батухалку (Байлинмяо) во Внутренней Монголии[1825]. После смерти Далай-ламы XIII (1933 г.) Панчен-лама при поддержке китайских властей активизировал свою деятельность на границах Тибета. При попытке вернуться в Тибет в сопровождении китайских войск и чиновников 1 декабря 1937 г. Панчен-лама IX скончался в восточнотибетском городе Джэкундо (ныне — Юйшу).

Важнейшим вопросом является выяснение истинных политических воззрений самого Панчен-ламы. Сделать это достаточно сложно, так как его мнения по тем или иным политическим вопросам в основном транслировались через посредничество китайских и японских властей и СМИ. Тем не менее, очевидно, не следует говорить о наличии у Панчен-ламы собственных сугубо антисоветских намерений. Очевидно, что он оказался заложником своего шаткого положения. Возможно, Панчен-лама мог решиться на посещение СССР как минимум из интереса изучить ситуацию в Советском государстве, где власти стали строить новое общество и буддизм не подвергался прямым гонениям до конца 1920-х гг. На это могли повлиять и связи тибетцев с советским буддийским лидером Хамбо-ламой Агваном Доржиевым. Поэтому китайские власти стремились всеми мерами оградить Панчен-ламу от влияний извне. Когда просоветски настроенный в то время Н. К. Рерих в 1926–1927 гг. во время пребывания в Урге пытался выехать на переговоры с Панчен-ламой, китайские власти не дали ему визы[1826]. В высказываниях Панчен-ламы, направленных против коммунизма, на наш взгляд, проявились его стремления защитить буддийскую конфессию, которая с конца 1920-х гг. подвергалась жестоким преследованиям в СССР, Монголии и Туве.

В целом в период с 1925 по 1937 г. Панчен-лама являлся деятелем международного масштаба, вольно или невольно связавшим интересы всех государств Восточной Азии — Китая, Монголии, СССР, Тибета и Японии, каждое из которых, как минимум, рассматривало возможность использования деятельности буддийского иерарха в своих интересах[1827]. Советское руководство пыталось минимизировать возможное негативное для СССР использование «фактора Панчен-ламы». Когда советскому руководству стала ясной бесперспективность этого намерения, Панчен-лама был зачислен в разряд врагов Советского государства и его союзников — МНР и Тувы. Китайские и японские власти стремились использовать авторитет Панчен-ламы для расширения своего влияния на Внутреннюю Монголию и МНР. Для китайцев появление Панчен-ламы в Китае было удачным, так как сепаратистские тенденции во Внутренней Монголии, инспирированные отделением МНР от Китая, представляли для китайских властей опасность и фактически они не имели рычагов, чтобы удержать монголов в орбите своего влияния.

Авторитет Панчен-ламы стал наиболее действенным инструментом для ведения пропаганды против СССР и МНР. Этот иерарх стал для Китая, Японии и части антисоветски настроенного монгольского населения объединяющей фигурой, способной вести борьбу с «красной опасностью»[1828]. Деятельность Панчен-ламы по духовной поддержке верующих-буддистов Китая, Монголии и СССР совпала с интересами Китая и Японии в этом регионе, которые стремились направить ее на борьбу с влиянием Советского Союза. Поэтому такая деятельность Панчен-ламы представляла угрозу для СССР. Тем не менее в реальности Панчен-лама даже при поддержке китайских войск вряд ли бы решился на военный поход против МНР и тем более СССР. Так считал и тибетский посол в Монголии, указывая на то, что Панчен-лама, как лицо высшей духовной иерархии, «не мог заниматься военными делами»[1829].

На рубеже 1920-х и 1930-х гг. важную роль во внешнеполитическом положении СССР на Дальнем Востоке стал играть японский фактор. После короткого «затишья» в советско-японских отношениях ситуация изменилась к худшему, когда в декабре 1926 г. к власти в Японии пришел император Хиро-хито, а в апреле 1927 г. премьер-министром этой страны был назначен Г. Танака. С этого времени советское руководство все чаще стало получать по разным каналам сообщения о разработке Японией планов военного нападения на СССР[1830], а также о том, что японское правительство намечает новый курс «на объединение народов Азии… против СССР». Особо подчеркивалось, что это начинание «будет проводиться в большей степени через буддийское духовенство и религию»[1831].

После захвата в 1931 г. Японией Северо-Восточного Китая и создания на этой территории марионеточного государства Маньчжоу-Го регулярными стали советско-маньчжурские (де-факто — советско-японские) пограничные столкновения. Под предлогом «защиты японских подданных» происходила переброска японских войск к границам СССР. При покровительстве и непосредственной помощи японских властей в Маньчжурии формировались русские белогвардейские части[1832].

Советское руководство не сомневалось, что агрессивные устремления Японии будут базироваться на «буддийском факторе», так как эта религия вполне «приспособилась… для обслуживания империалистической политики» Японии[1833]. Было выявлено, что японское правительство ведет «напряженную работу по организации всебуддийского центра», из которого стали «исходить решительные попытки подчинить японскому влиянию буддийскую часть населения Китая, Тибета и Индии»[1834]. Материалы ВКП(б) и Коминтерна, сообщавшие о подготовке Японией агрессии против Советского Союза и его союзников, включавшей «сосредоточение военных сил на границе СССР и Монголии» и «рассылку… эмиссаров по народным республикам», подчеркивали участие «богатейших лам» в этих акциях японцев[1835]. В советской пропаганде непременно подчеркивался «буддийский фактор» в агрессивных планах Японии — утверждалось, что «подготовка нападения на советский Дальний Восток происходит при большом участии японских церковников», а «религиозные организации Японии ведут бешеную антисоветскую агитацию, призывая захватить советское Приморье»[1836]. Один из деятелей Союза воинствующих безбожников А. Долотов апеллировал к «негативной» исторической роли буддизма, сообщая, что во время Русско-японской войны 1904–1905 гг. «буддийское духовенство Японии именем будд благословляло японцев убивать русских»[1837].

Приграничные к СССР Китай и Монголия занимали одно из главных мест в экспансионистских планах Японии. В 1931 г. японская армия оккупировала Северо-Восточный Китай, где в 1932 г. было образовано марионеточное государство Маньчжоу-Го. Военная опасность для СССР в дальневосточном регионе многократно усилилась. В октябре 1936 г. Германия и Япония подписали протокол о военно-политическом сотрудничестве, через месяц переросший в Антикоминтерновский пакт. В июле 1937 г. Япония начала агрессию против Китая, а в 1938–1939 гг. спровоцировала прямое вооруженное столкновение с Советским Союзом у озера Хасан и на реке Халхин-Гол, которое закончилось поражением Японии.

Япония активно пыталась использовать в своих целях панмонгольский фактор. В 1937 г. при помощи японских спецслужб во Внутренней Монголии был созван Монгольский конгресс и образовано прояпонское «автономное правительство»[1838], которое возглавило созданное на территории центральной части Внутренней Монголии марионеточное государство Мэнцзян[1839]. Япония призывала все монгольские народы, в том числе советских бурят и калмыков, к созданию собственного единого государства, при этом пропагандируя культурную и расовую близость монголов и японцев[1840].

Такое развитие событий таило опасность для СССР. Контроль над Монголией для советского руководства был очень важен из-за стратегического положения этой страны, особенно после создания на северо-востоке Китая государства Мань-чжоу-Го — марионеточного «протектората» Японии. Осенью 1937 г., с целью удержания МНР под контролем и предотвращения японской интервенции, в эту страну были введены советские войска[1841]. Советская пропаганда постоянно пыталась убедить монголоязычные народы, что «идея панмонголизма… ведет к ликвидации независимости Монголии и передаче судьбы монгольского народа в руки японских империалистов»[1842].

Руководство СССР пыталось противостоять японскому влиянию на «панмонгольскую» идеологию и деятельность, сопряженную с «буддийским фактором», который якобы «подпитывал» эту идеологию[1843]. Советская пропаганда подчеркивала, что «японское командование придает большое значение вопросу об объединении монгольских ламаистов и японских буддистов»[1844]. Панмонголисты были названы «верными слугами» Японии[1845], которая еще со времен Гражданской войны в России выставляла себя ярым сторонником создания «Великой Монголии»[1846] и даже пыталась с помощью атамана Г. М. Семенова «создать марионеточное „панмонгольское государство“». В то же время отмечался положительный опыт противодействия панмоголизму и японскому влиянию, когда в период создания в 1923 г. Бурят-Монгольской АССР советские власти «не испугались» Японии и оказали отпор противникам создания этой республики, которые считали, что «это будет на руку японским империалистам» и «создаст благоприятную обстановку для японской агитации и пропаганды панмонголизма»[1847].

После Халхин-Гола советско-японские отношения постепенно вошли в стадию относительной нормализации, которая ознаменовалась подписанием 13 апреля 1941 г. пакта о нейтралитете (сроком на пять лет). Затем панмонгольский и буддийский факторы в международном положении СССР на Дальнем Востоке проявились вновь в августе 1945 г., когда Красная армия, сражаясь с японскими войсками, вступила на территорию Внутренней Монголии и Маньчжурии. Советские политработники отмечали, что, несмотря на многолетнюю прояпонскую пропаганду, в том числе основанную на «буддийском факторе», среди населения Маньчжурии и Внутренней Монголии были «очень сильны антияпонские настроения». Они ярко проявились в «нежелании целого ряда маньчжурских и монгольских частей сражаться за интересы японцев». Хотя вначале напуганные японской пропагандой монголы испытывали большой страх перед советскими войсками и боязливо сторонились советских бойцов и офицеров, постепенно отношение монголов к Красной армии стало доброжелательным.

Относилось это и к буддийским священнослужителям — когда к монастырю Улан-Халга-сумэ подошли советские части, навстречу им вышла делегация с флагами, которая приветствовала приход Красной армии. На следующий день насельники монастыря прислали в подарок советским воинам несколько баранов и другие съестные припасы. Ламы монастыря Баин-Хошун-сумэ, встретив двух советских офицеров, преподнесли им хадаки[1848], угостили бараниной и сказали: «Мы рады, что пришли русские и выгнали японцев. Мы будем молить Бога за победу русской армии». Ламы позволили себя сфотографировать и выразили готовность подписать воззвание к монгольскому населению. Хотя отмечались некоторые случаи негативного отношения к советским войскам (в частности, в расположении одной из частей Забайкальского фронта был арестован лама, который, по утверждению советских политработников, «имел при себе банку стрихнина, которым пытался отравлять колодцы»), монголы приветствовали Красную армию, надеясь на то, что после разгрома Японии будет положительно решен «монгольский вопрос». Была создана инициативная группа (Комиссия по установлению связи с Советским Союзом), которая выдвинула предложение о создании во Внутренней Монголии самоуправления или о присоединении этого региона к МНР[1849].

В целом следует отметить многоплановую внешнеполитическую роль буддийского фактора. Он являлся в том числе причиной постоянного стремления советского руководства поставить буддийскую конфессию под контроль[1850]. С конца 1920-х гг. советские власти стали идентифицировать буддизм с врагами СССР и коммунизма в Азии[1851], так как противники Советского Союза — в первую очередь Китай и Япония — широко использовали «буддийский фактор» в своих интересах.

Тем не менее внутри самой Японии буддийский фактор не играл первой роли. Японское руководство использовало его в большей степени для мобилизации полезного для себя общественного мнения в других странах Азиатско-Тихоокеанского региона. Главной идеологической мобилизующей силой внутри Японии был синтоизм, который имел статус государственной религии с 1868 г. Повышение статуса синтоизма происходило в том числе за счет умаления буддийской конфессии, когда большинство буддийских ритуальных предметов было изъято и уничтожено, а храмы переданы синтоистам[1852]. Синтоизм, представлявший собой древнейшую религиозную систему Японии и имевший весьма глубокие корни в народе, был превращен в систему политической пропаганды японской монархии. Поэтому эта религиозно-идеологическая система представляла для СССР опасность гораздо большую, чем буддизм. Советские власти четко осознавали это, в частности, во время присоединения Южного Сахалина. В докладной записке начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александрова на имя члена политбюро А. А. Жданова, датированной 18 сентября 1946 г., говорилось о необходимости «принять меры к тому, чтобы полностью устранить официальный характер синтоистского культа, пресечь использование синтоистских храмов в целях восхваления японской монархии, пропаганды идеологии милитаризма и расовой исключительности». Как положительный факт отмечалось то, что в самой Японии государственный синтоизм, связанный с поклонением императору, приказом американской военной администрации был запрещен, а синтоистская конфессия отделена от государства[1853].

Буддизм в Японии пребывал в опале вплоть до окончания Второй мировой войны, когда в этой стране была восстановлена свобода вероисповедания[1854]. Поэтому «буддийский фактор» в агрессивных планах Японии, направленных против СССР, раздувался советской пропагандой искусственно. Тем более что Советский Союз не являлся для японских властей первоочередным объектом агрессии, особенно после того, как Япония вступила в затяжную войну с Китаем. Для Японии наиболее привлекательным направлением для экспансии была Юго-Восточная Азия с ее теплым климатом, более разработанными месторождениями полезных ископаемых и удобством транспортировки сырья по морским коммуникациям. Это и было доказано дальнейшим развитием событий[1855]: Япония направила свои основные устремления на юг — в Китай, Индокитай, Индонезию и Океанию.

Хотя Японское государство использовало в своих целях буддийскую конфессию, не было оснований считать верующих буддистов искренними «союзниками» Японии, и уж тем более агрессорами, инициаторами войн и международных конфликтов. Хотя по данным, приведенным К. М. Герасимовой, после оккупации Маньчжурии японцами «бурятские ламы выступали со всякого рода предсказаниями-абаралами о том, что пришествие зарубежных спасителей веры благоприятно для бурятской жизни и будет иметь полный успех»[1856], такие заявления, даже если они и были, отражали не ненависть к России, а надежды на конец советской власти, возобновление «прежней жизни», возрождение религии и т. д.

Спорным остается и вопрос о существенном значении «панмонгольского фактора» в агрессивных планах Японии. Т. В. Халудоров считает, что панмонгольское движение зародилось в 1919 г. во многом с подачи японских военных[1857]. В то же время С. П. Ангаева подчеркивает ошибочность мнения о том, что движение панмоголизма было инспирировано Японией, так как эта идея зародилась в начале XX в. среди радикальной бурятской интеллигенции (Ц. Ж. Жамцарано, Э.-Д. Ринчино), а также религиозных деятелей (А. Л. Доржиев, Ч. Иролтуев)[1858]. Панмоголизм мог использоваться японцами как составная часть их «паназиатской доктрины», выдвинувшей лозунг «Азия для азиатов» (читай — японцев)[1859]. Тем не менее педалирование важной роли буддийского и панмонгольского фактора в японской агрессии для властей СССР стало одним из предлогов для реализации кампании репрессий в Советском Союзе, а также в странах-союзни-цах — Монголии и Туве, осуществленной в 1920–1930-х гг.