Война и политика в массовом сознании

В заключительный период Великой Отечественной войны наиболее сложной оставалась политическая ситуация на освобожденной территории страны. С одной стороны, здесь отмечались просоветские настроения. Так, по сообщению Военного совета 1-го Прибалтийского фронта, в июле 1944 г. в Витебской области, «где большинство населенных пунктов и городов выжжено, а население доведено до крайнего разорения и истощения, Красную армию встречали с радостью». Аналогичная ситуация отмечалась в Минской, Гомельской и Полесской областях, где, по данным Генштаба Красной армии, «местное население, как только уходили немцы, начинало само вылавливать полицейских и передавать их частям Красной армии или расправляться с ними самосудом». Сами «полицаи», «зная о том, что им и их семьям от населения не будет пощады… удирали вместе с немцами, забирая с собой и свои семьи». Просоветские настроения питало городское население Западной Белоруссии, которому оккупанты «принесли больше горя и страданий, чем сельскому». Советские органы отмечали, что «в высказываниях городского населения сквозила сильная и искренняя вражда к немцам». Горожане заявляли, что «они готовы дни и ночи помогать Красной армии, лишь бы не вернулись немцы». В Западной Белоруссии многие мужчины «сами являлись к военным комендантам с просьбой направить их в советскую армию»[2296].

Просоветские (точнее — прорусские) настроения проявились среди представителей интеллигенции Западной Украины. Так, в январе 1945 г. в Академию наук СССР поступило анонимное письмо из Львова (оно было подписано: «Русский галичанин»). Автор письма радовался тому, что «наконец воссоединяются с Великой Русью последние искони русские земли: „Червонная“ или „Галицкая“ Русь (Галиция) и Закарпатская Русь». Однако он возмущался тем, что «допускается новая ошибка, историческая ошибка, чреватая пагубными для русского народа последствиями», а именно — «освобожденные русские земли и русские племена переименовываются в „украинские“ земли и в „украинцев“». Автор письма утверждал, что «вплоть до последнего времени население Волыни, Подолья, Восточной Галиции, Буковины, Закарпатской Руси называло себя „русынами“ или „руснаками“, а не „украинцами“, а свой язык „руским“, но отнюдь не „украинским“». Он обвинял Польшу и Германию в том, что в XIX в. и начале XX в. они разработали искусственную концепцию «украинского» народа и «украинского» языка с целью «разобщить русский народ». Автор письма предлагал «самостийную Украину», «этот очаг заразы, этот гнойник надо лечить радикально, пока не поздно». Он считал, что «одно дело… поощрять развитие „малорусского“ языка как составной части общерусского языка, а также развитие малорусской литературы как общего достояния всей русской литературы, — а другое дело сознательно идти на разобщение и дробление всего русского народа и… искусственно создавать новый народ, новую нацию. Это равносильно [тому], что ковать нож для удара себе в спину». В заключение он просил «не называть галичан и угрорусов „украинцами“, а называть „русскими“ или „русинами“, а В[осточную] Галицию и Закарпатье — Галицкой Русью и Закарпатской Русью»[2297]. Однако очевидно, такие «общерусские» настроения (равно как и просоветские) были уже не характерны для подавляющей части населения Западной Украины. Общерусское национальное сознание, которое было широко распространено в этом регионе еще в начале XX в., к 1940-м гг. было сильно подорвано «украини-заторской» политикой СССР.

Ситуация в Закарпатье была более «прорусской» и просоветской, чем в Галиции. В этом регионе значительная часть населения считала своим родным языком русский. Здесь практически не было антисоветских проявлений. По данным властей, в 1944–1945 гг. «украинские националисты пытались послать сюда свои отряды и своих агентов из Станиславской и Дрогобычской областей, но они не имели здесь успеха и были быстро уничтожены, а несколько бандитов было выловлено местными крестьянами и сдано органам власти»[2298].

Определенные просоветские настроения бытовали в Прибалтике. Так, по данным Политуправления 3-го Прибалтийского фронта, «основная масса населения Риги встретила части Красной армии тепло и радушно» (в докладной записке на имя А. С. Щербакова приводилась масса примеров такого отношения). Горожане задавали вопросы: «Есть ли латвийская армия в Советском Союзе? Мы слыхали, что есть, будет ли она в Риге?» (Очевидно, имелись в виду латышские национальные части Красной армии.) Даже зажиточная часть населения решила не уходить вместе с оккупантами (в первую очередь из-за боязни авианалетов на Германию). Представители этих слоев населения были готовы жить при советской власти, но при условии, что им оставят дома и другое имущество[2299].

В Эстонии было выявлено, что «население очень довольно» наличием в Красной армии эстонских национальных частей. Многие люди выражали «надежду, что [Эстонский] корпус станет ядром будущей эстонской армии». Проведенная в августе-сентябре 1944 г. мобилизация на освобожденной к тому времени части Эстонии (юго-восточные уезды) не выявила массового уклонения от мобилизации. Мало того, имелись «случаи добровольной явки на пункт призыва молодежи, скрывавшейся в лесах от немецкой мобилизации». В 1944 г. в ЭССР от мобилизации уклонилось всего 160 человек[2300]. Таким образом, утверждения некоторых исследователей, что мобилизация августа — сентября 1944 г. в Эстонии имела лишь частичный успех и «поэтому призыв был повторен в марте 1945 г.»[2301], не соответствуют действительности. Призыв в начале 1945 г. был вновь объявлен потому, что территория ЭССР была полностью освобождена лишь в конце ноября 1944 г.

В то же время на освобожденной территории проявлялось и настороженное отношение к возвращению советской власти. Так, в Чудовском районе Ленинградской области[2302] «не все колхозники… радостно встретили изгнание немецко-фашистских войск и приход Красной армии». В основном это было заметно в латышских колхозах, но и среди русских тоже. Русское население проявляло явную озабоченность намерениями властей, особенно в сфере сельского хозяйства. На собраниях задавались следующие вопросы: «Нельзя ли начать восстановление колхозов после войны, когда вернутся мужики?»; «Будут ли обобществлять собственных коров?»; «Будут ли отрезать приусадебную землю, прирезанную при немцах?». В Краснинском и Руднянском районах Смоленской области в мае — июне 1944 г. от бойцов Красной армии населению «стало известно о том, что в Крыму уничтожены… десятки тысяч полицейских». Это известие вызвало «озлобление» в семьях, в которых были «полицаи», ушедшие с оккупантами. Местные жители задавали властям вопрос: «Что будет с теми, кто добровольно ушел с немцами?» Озабоченность населения вызывало презрительное отношение бойцов и командиров Красной армии к людям, пережившим оккупацию, которых они называли «трофейными». В ответ раздавались вопросы: «Разве мы виноваты, что попали в оккупацию?»[2303]

Антисоветские (в частности, антиколхозные) настроения проявлялись в тылу СССР. В апреле 1945 г. в Переславле-Залесском была выявлена подпольная группа, которая в типографии «Красное эхо» напечатала антисоветскую листовку для распространения во время празднования Первомая. Для борьбы с антисоветскими настроениями в Переславский район были направлены сотрудники Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б)[2304]. Однако в целом антисоветские настроения на основной территории СССР не были широко распространены.

Хотя советская пропаганда утверждала, что «украинский народ остался верен союзу с великим братским единокровным русским народом и другими народами нашей советской родины»[2305], это явно не относилось к значительной части населения Западной Украины. Член югославской военной миссии генерал М. Джилас, побывавший в этом регионе сразу после его освобождения, вспоминал, что «скрыть пассивное отношение [западных] украинцев к советским победам было невозможно»[2306]. В справке ГлавПУР Красной армии от 15 сентября 1944 г. отмечалось враждебное отношение населения Западной Украины к советской власти и Красной армии, которое проявлялось, как минимум, в массовом уклонении от участия в мероприятиях советской власти (например, митингах по случаю советских праздников). В отдельных случаях отказы выполнять распоряжения советского командования «перерастали в вооруженные выступления», когда «население в качестве оружия брало вилы, лопаты, колья, а женщины ложились на дорогу, чтобы преградить путь автомашинам». В Львовской и Дрогобычской областях большинство мужского населения перед приходом Красной армии ушло в леса и горы, после того как «немцы и бандеровцы запугали население ужасами о ссылке в Сибирь и другими репрессиями со стороны советской власти». Советские органы признавали, что «известная часть населения продолжает поддерживать националистов», в том числе «продовольствием и информацией о передвижениях войск», а часть населения «предполагает присоединиться к У ПА»[2307].

В Западной Белоруссии советские власти чувствовали «во всем сдержанность, выжидательное поведение населения», которое не отличалось «гостеприимством и сердечностью к нашим бойцам». Среди жителей этого региона ходили такие разговоры: «Нужна постоянная власть. А у нас до сего времени постоянной власти не было. То немцы, то поляки, то русские». Местные жители задавали представителям властей такие вопросы: «Надолго ли пришла Красная армия, будут ли создаваться колхозы, будут ли призываться в Красную армию все местные жители? Верно ли, что колхозы будут какие-то другие?» Широко были распространены антиколхозные настроения. Причиной антисоветского настроя было в том числе терпимое отношение германских оккупантов к местному населению. Жестокие меры в Западной Белоруссии они применяли в основном в районах партизанского движения. Поэтому здесь население более терпимо относилось к местным коллаборационистам — старостам и полицейским. В отличие от основной территории Белоруссии в западной части республики полицейские уходили с оккупантами только сами, а семьи свои оставляли дома, рассчитывая на то, что местное население их не выдаст. Среди польского населения было выявлено враждебное отношение к созданным в СССР польскому правительству и польской армии под командованием генерала 3. Берлинга[2308].

Антисоветские и антирусские настроения отмечались в Прибалтике. В Прибалтике были распространены идеи независимости от СССР, неприятие коллективной системы сельского хозяйства, отсутствие у молодежи стремления к вступлению в комсомол, опасения, что «пошлют в Сибирь работать», а также русофобские настроения[2309]. Некоторые прибалтийские исследователи считают, что «возвращение Советов… было кошмаром для балтийского населения»[2310]. В Литве в мае 1945 г. широко распространялись слухи, что с 1 июня 1945 г. «начнется борьба за освобождение независимой Литвы из-под ига коммунистов и жидов»[2311]. Слухи также обещали «непременный отход Советов под давлением с Запада»[2312], и даже то, что Красная армия «уже уходит», а США и Великобритания объявили войну СССР[2313]. По мнению ряда эстонских исследователей, в этой республике большинство населения считало советскую власть «временным явлением». Считается, что в Эстонии даже коммунисты надеялись на некоторую автономию этой республики в рамках СССР[2314].

В Молдавии после освобождения продолжали подпольно действовать несоветские организации, в том числе Румынская национал-царанистская партия, организации железногвардейцев и кузистов, Лига национальной и христианской защиты, Общество молодых христиан, Общество молдаван, Общество христианских девушек и др. По данным советских властей, эти организации «вели агитацию против получения крестьянами земли», а также «проникали в сельсоветы, районные учреждения и школы»[2315].

Антисоветские настроения отразились на результатах призыва в Красную армию, осуществленного на освобожденной территории западных регионов СССР. В мае 1944 г. в Тарнопольской области «целые села уклонялись от явки на призывные пункты». В августе 1944 г. во Львовской и Дрогобычской областях УССР местное население оказало «значительное сопротивление» мобилизации. Процент явки людей на призывные пункты был низким, а во многих районах мобилизация была совершенно сорвана. По Львовскому военному округу на 27 августа 1944 г. на пункты не явилось 28,3 % призывников (58 330 человек), которые скрылись «в лесах и горах». Исходя из того, что всего в УССР в 1944 г. уклонилось от призыва в армию 87 052 человека, Западная Украина, население которой составляло около 22 % от населения УССР, дала 67 % от общего числа уклонистов в этой республике. Мобилизация была сорвана во многих районах Западной Белоруссии, где наблюдался массовый уход призывников в леса. Всего в Белоруссии в 1944 г. уклонилось от призыва в Красную армию 34 756 человек, в Литве — 20 120 человек, в Латвии — 1962 человека. Уклонисты — жители западных территорий СССР — в 1944 г. составили 49,1 % от общего числа уклонившихся от призыва граждан страны, притом что население этих регионов составляло около 30 % населения Советского Союза. Имелись также случаи дезертирства из Красной армии лиц, призванных с Западной Украины, одной из причин чего была разлагающая деятельность антисоветски настроенных призывников, которые «склоняли „земляков“ к дезертирству и переходу в антисоветские… банды» и «на сторону немцев»[2316].

Среди населения освобожденной территории Советского Союза наблюдались лояльные по отношению к ушедшим германскими оккупантам настроения. Так, жители Западной Белоруссии говорили: «Немцы здесь никаких особых злодеяний не совершали, вот власовцы — те вели себя хуже»[2317]. С этим утверждением были согласны некоторые жители освобожденных территорий основной части СССР (в частности, Смоленской области): «Немцы у нас никого не трогали, они только забирали членов семей, которые участвовали в партизанах. Наши полицаи больше издевались над нами». Колхозница Ш. говорила: «При немецких порядках жить можно. Немцы — народ хороший, они народ не обижали, вот только наши сволочи-полицаи да партизаны, они только нам и не давали житья. Если бы не они, мы бы и горя не видели». Колхозница П. считала, что нет разницы между германской и советской властью: «Кому жилось при немцах хорошо, тому живется хорошо и сейчас». Настроение колхозницы Б. было еще более прогерманским: «Я эту власть ненавижу, я ожидаю немцев, мне при немцах жилось в несколько раз лучше». Жители освобожденной территории были обеспокоены судьбой населения Германии, когда Красная армия «войдет на германскую землю». Некоторые из них подвергали сомнению то, что «всякий… немецкий солдат является врагом Советского Союза»[2318]. Тем не менее такие настроения выражало лишь незначительное меньшинство населения.

Восстановлению советской власти в западных регионах СССР мешали скудные знания их населения о стране. Так, жители Западной Украины задавали, например, такой вопрос: «Кто король в Советском Союзе?» Распространялись здесь и разнообразные лживые слухи: «Всех украинцев, которые оставались на оккупированной территории, советская власть сошлет в Сибирь»; «Львов был взят Красной армией по требованию союзников, которые хотят отдать Львов Польше»[2319].

Нацистская пропаганда и тяготы оккупации породили всплеск шовинистических настроений на западных территориях СССР. По данным советских властей, в разговорах и настроениях населения Западной Белоруссии большую роль играл «национальный вопрос». Здесь была выявлена ненависть к литовцам и латышам — из-за того, что в Белоруссии во время оккупации действовало много полицейских из числа представителей этих народов. Один старик-белорус с глубоким убеждением говорил советским бойцам: «Вот пойдете в Литву, смотрите — в спину стрелять будут». Польское население Западной Белоруссии, очевидно из-за боязни мести со стороны местного населения и Красной армии за деятельность польского антисоветского подполья во время оккупации, «называло себя белорусами, нарочито скрывая свою польскую национальность»[2320].

Украинско-польский конфликт, разгоревшийся во время оккупации, продолжался и после освобождения. Власти отмечали, что Львовский политехнический институт стал «центром польского национализма». Польское население Львова проявляло отрицательное отношение к тому, чтобы Львов считался «украинским городом». В ночь с 21 на 22 ноября 1944 г. во Львове на стенах домов и учреждений были расклеены лозунги на польском языке: «Польский город Львов был и будет польским». На здании Львовского горсовета был вывешен польский флаг. Эта акция совпала с празднованием Дня святого Михаила — праздника местного украинского населения. Случаи вражды между украинцами и поляками были отмечены среди бойцов Красной армии из числа нового пополнения. Так, в 14-й зсд Московского военного округа бойцы — поляки по национальности — просили отправить их в польскую армию, так как они «не хотят быть вместе с украинцами», утверждая, что во время оккупации украинцы их «били, резали их семьи, жгли их дома». Бойцы-украинцы, в свою очередь, сообщили политработникам, что, «когда пришли немцы, поляки их снова начали притеснять»[2321].

В годы войны в Советском Союзе усилились проявления антисемитизма[2322], спровоцированные нацистской пропагандой, которая упирала на то, что немцы воюют только «с коммунистами и евреями»[2323], и утверждала, что евреи уклоняются от участия в войне на стороне Красной армии[2324]. Тем не менее факты бытового антисемитизма не были массовыми. Так, в справке о расследовании таких фактов на Украине, датированной 28 сентября 1944 г., указывалось, что они носили «случайный характер и возникали, как правило, на почве хулиганства или квартирных и других бытовых вопросов». В качестве причины таких фактов указывалась нацистская пропаганда, провокационная работа германской агентуры и пропаганда украинских националистов. Указывалось, что не следует делать «обобщений о проявлениях и тем более о нарастании проявлений антисемитизма со стороны местного населения на Украине»[2325].

Гораздо в большей степени проявился чиновничий антисемитизм — особенно в плане вытеснения представителей еврейского народа из сферы искусства и культуры[2326]. Некоторые исследователи считают, что в 1943 г. в ЦК ВКП(б) появились некие секретные инструкции, предписывавшие «ограничить выдвижение евреев»[2327], а осенью 1944 г. был издан так называемый «Маленковский циркуляр» — подписанное Г. М. Маленковым директивное письмо, в котором перечислялись должности, на которые назначение людей еврейской национальности было признано «нежелательным»[2328]. Одновременно вводились и некоторые ограничения приема евреев в высшие учебные заведения[2329]. Действенность «Маленковского циркуляра» не замедлила сказаться: вскоре евреи были «вычищены» из аппарата ЦК ВКП(б), военного руководства, государственных учреждений, началось их вытеснение из высшей школы и науки[2330].

Справедливое возмущение еврейской общественности[2331] вызывали факты замалчивания участия евреев в войне, когда в данных о награжденных не приводилось число награжденных еврейской национальности[2332]. В результате в 1943 г. были опубликованы данные о награжденных воинах еврейской национальности, которых на январь 1943 г., по разным данным, было 6767[2333] или 7667[2334] человек. Таким образом, евреи находились в лидерах по числу награжденных после русских, украинцев и белорусов. Более того, по состоянию на 1 июня 1943 г. евреи опередили белорусов и вышли на третье место по числу награжденных[2335]. Кроме того, советская пропаганда не акцентировала внимание на истреблении оккупантами еврейского населения[2336]. Закономерно, что совсем другая политика проводилась советским руководством в отношении стран Запада, где распространялось обилие пропагандистских материалов об уничтожении еврейского населения на оккупированной территории СССР[2337]. Созданная ЕАК в начале 1944 г. «Черная книга» о массовом уничтожении евреев нацистами была передана для публикации на Запад, а в Советском Союзе в то время полностью опубликована не была[2338].

Тем не менее для констатации о якобы проводившейся в годы войны в СССР политике «государственного антисемитизма» (то есть официальном введении дискриминационных мер в отношении еврейского народа) оснований не имеется.

Напротив, чересчур рьяные борцы за восстановление «национально-пропорционального представительства» несли наказание (в частности, в 1943 г. — нарком здравоохранения Г. А. Митирев)[2339]. Следует согласиться с мнением С. М. Шварца, что даже тактика умолчания о количестве награжденных евреев не отражала «активный антисемитизм советского руководства», а была уступкой «антисемитизму снизу»[2340]. По данным специального исследования А. Абрамовича, не обнаруживаются документы, подтверждающие наличие антисемитизма в Красной армии во время войны[2341]. Напротив, Советский Союз и его Красная армия являются спасителями еврейского народа от уничтожения.

Тем не менее общей тенденцией, проявившейся в годы Великой Отечественной войны, стало изменение отношения народа к советской власти в лучшую сторону. В тыловых областях СССР и в начале войны «политико-моральное состояние» населения оценивалось советскими партийными органами как «хорошее». Участники событий отмечают, что моральный дух был на высоте, отсутствовали сомнения в разгроме врага, победе над ним. Народ в своей массе выражал патриотические настроения[2342]. Сохранялись эти тенденции и в ходе всей войны.

«Национально-патриотический» курс советской политики, реализованный в годы войны, нашел поддержку у большинства населения СССР. Во многих произведениях русского фольклора военного времени была выражена гордость боевой славой предков и горячее стремление оказаться достойными наследниками лучших традиций национальной истории[2343]. Положительная реакция на изменения в советской политике была отмечена и на оккупированной территории СССР. По воспоминаниям, во время оккупации Киева в город приходили «слухи с востока один обнадеживающее другого: Сталин изменил политику, советская власть уже другая: религию признали, открывают церкви, в армии ввели погоны, офицерские чины, и страну уже называют не СССР, а как до революции — Россия». Люди говорили: «Теперь большевики взялись за ум»[2344].

В справке о настроениях интеллигенции в Харьковской области, датированной 10 ноября 1943 г., приведены слова людей, переживших оккупацию: «В результате гитлеровского хозяйничанья… каждый почувствовал, что такое советская власть»; «Я никогда не был горячим патриотом… но, не переживши оккупации, нельзя по-настоящему оценить советскую власть». В Харькове были распространены разговоры: «То, что… не удалось сделать товарищу Сталину за 24 года, удалось сделать Гитлеру за один год» (имелось в виду — заставить полюбить советскую власть). Жители Воронежской области после освобождения говорили: «Теперь, испытав власть этих гадов, мы убедились, как мила советская власть»; «Жизнь при оккупантах заставила сильнее полюбить советскую власть, Родину»[2345].

Конечно, у части населения национально-патриотический курс советской политики вызвал неоднозначную реакцию. Особенно это касалось роспуска Коминтерна. Некоторые люди задавали вопрос: «Снимется ли лозунг борьбы за мировую пролетарскую революцию?» Некоторое недоумение в определенных кругах населения вызывала политика сближения с церковью. Отторжение у некоторых людей вызывали «гиперпатриотические» перехлесты в советской пропаганде[2346]. Другие люди, как, например, Л. Копелев, понимали тактическую необходимость «националистической пропаганды» и «апелляции к чувствам патриотизма и героизма», но рассматривали это как временное явление[2347]. Присутствовало и резко отрицательное отношение к переменам. Литературовед Б. С. Вальве заявлял, что «повышение национального самосознания» — это уступка А. Гитлеру. Некоторые люди рассматривали роспуск Коминтерна как «нарушение ленинских заветов», которое связывалось в одну цепь с другими изменениями в политике, также вызвавшими отрицательную реакцию: «Сначала погоны, потом попы, а теперь и Коминтерн»[2348]. Однако такая реакция была свойственна незначительной части населения, которая была не готова к таким переменам курса советской политики.

Укреплению патриотических настроений способствовали распространившиеся ожидания позитивных перемен во внутреннем положении Советского Союза[2349]. Так, уже в декабре 1941 г. в оккупированной Калуге распространились слухи о том, что маршал Б. М. Шапошников «выступал по радио и сказал, что основное теперь — успешно вести войну, а идеи коммунизма должны быть смягчены и подчинены основной цели»[2350]. У людей появилась надежда, что позитивные достижения советской власти сохранятся (в сфере образования, социальной защиты и пр.), а темные стороны сталинизма канут в прошлое[2351]. В стране распространялись слухи о том, что «будет введена свобода различных политических партий… свобода частной торговли… будет выбран новый царь», «последует ликвидация компартий в СССР и за границей», а «вопросы классовой борьбы снимутся с повестки дня», будут распущены колхозы[2352].

Люди считали, что руководство страны само убедилось в бесперспективности дальнейшего существования государственного устройства в довоенном виде. Одни рассчитывали на прозорливость И. В. Сталина, другие — на содействие Запада — что США и Великобритания якобы способны «заставить Сталина отказаться от большевизма»[2353]. Ходили слухи, что «Молотову предложили на конференции в Сан-Франциско распустить колхозы, открыть церкви и разрешить вольную торговлю. Если это требование не будет выполнено, то Россию разобьют по нациям». Кое-где распространились слухи, что в Москве уже «создана специальная комиссия по роспуску колхозов». Антиколхозные настроения имелись даже среди некоторых руководителей колхозов, и некоторые крестьяне стали требовать возврата обобществленного в колхозе имущества. Ходили слухи о том, что в 1920–1930 гг. колхозная система «была введена по указанию немцев для того, чтобы развалить хозяйство и ослабить Россию с целью легкого завоевания». Некоторые люди надеялись на то, что после войны советское правительство вновь введет НЭП, «как в период после Гражданской войны»[2354].

Ожидались и более значительные перемены: «Наш царь надел уже новую форму, значит… постепенно будем царскими, потому что форма члена правительства доказывает, что власть переменится, все постепенно меняется на царский лад». Ходили слухи, что «по требованию Америки распущена партия большевиков, у всех коммунистов отобраны партбилеты», «в СССР будут восстановлены дореволюционные порядки». В 1944 г. в одном из транспортных вузов Москвы «студенты… начали доказывать, что война показала… что Советское государство — неудовлетворительной формы государственное устройство по сравнению с буржуазно-демократическим строем». В другом вузе студенты «заявили, что вряд ли можно в жизнь когда-либо осуществить принцип коммунизма». В МГУ возникла группа, которая пыталась создать новое философское учение, так как «марксизм-ленинизм устарел»[2355]. Такие настроения отражают воздействие «национализации» советской политики в годы войны, когда коммунистическая идеология была отодвинута на второй план.

Ярким доказательством эффективности национально-патриотической политики СССР является степень участия граждан Советского Союза в войне. За годы войны на защиту Родины были мобилизованы 34 476,7 тыс. человек[2356], из числа которых 31 млн человек прошел через Вооруженные силы СССР[2357] (демографические потери вооруженных сил составили 8668,4 тыс. человек[2358]). Среди призванных в советские вооруженные силы за весь период Великой Отечественной войны русские составляли 65,39 %, украинцы — 17,7 %, белорусы — 3,21 %, татары — 1,7 %, евреи — 1,44 %, казахи — 1,13 %, узбеки — 1,1 %, другие народы СССР — 8,33 %[2359]. Несмотря на ограничение и отмену призыва представителей ряда национальностей, опыт привлечения народов СССР к военной службе во время Великой Отечественной войны следует оценить как положительный, так как во время Первой мировой войны народы Средней Азии подняли восстание всего лишь из-за попытки их трудовой мобилизации[2360]. В отражении германской агрессии участвовали все народы СССР, включая самые малочисленные этнические группы Сибири и Дальнего Востока[2361]. Вклад в Победу внесли в том числе представители репрессированных народов. Так, в первые же месяцы войны были мобилизованы более 17 тыс. чеченцев и ингушей, на фронт ушли 40 тыс. турок-месхетинцев, из них 26 тыс. погибли. Из 137 тыс. крымских татар, мобилизованных в Красную армию, к 1944 г. на войне погибли 57 тыс. человек. Среди Героев Советского Союза — 10 чеченцев и ингушей, 9 немцев, 8 калмыков, 1 балкарец[2362].

В советских партизанских отрядах воевало до 2 млн человек[2363]. Из числа партизан на Украине представители титульной нации составляли 59 %[2364], в Белоруссии — 71,19 %, в Карело-Финской АССР — 32,5 % (при этом доля финно-угорских народов в республике в 1941 г. была ниже — 26,9 %). В Прибалтике численность советских партизан была невелика: в Литве — 1633 человека (на 6 января 1944 г.), в Латвии — 856 человек (на 1 января 1944 г.), Эстонии — 201 человек (на 22 ноября 1943 г.), однако представители титульных наций среди них также составляли большинство. Незначительной доля титульной нации была только среди партизан Молдавской ССР (0,2 %)[2365].

Показательным также является сравнение численности представителей попавших под оккупацию этносов, которые воевали в рядах Красной армии и в коллаборационистских формированиях соответственно. Численность советских военнослужащих — по национальности русских — составляла до 20,3 млн человек, украинцев — 5,5 млн человек, белорусов — 1,3 млн человек[2366]. В коллаборационистских формированиях русские составляли оценочно до 300 тыс. человек (1,5 % от численности русских в РККА), украинцы — до 250 тыс. человек (4,5 %), белорусы — до 70 тыс. человек (5,7 %). Таким образом, нацистская политика мобилизации русского, украинского и белорусского населения оккупированной территории СССР потерпела провал.

В рядах Красной армии сражались не менее 126 тыс. литовцев[2367], 94 тыс. латышей[2368] и 70 тыс. эстонцев[2369]. В составе коллаборационистских формирований за весь период войны численность литовцев составила, по разным оценкам, от 36,8 тыс. до 50 тыс. человек (от 29,2 % до 39,7 % от численности в РККА), латышей — от 104 тыс. до 150 тыс. человек (от 115,6 % до 166,7 %), эстонцев — от 10 тыс. до 90 тыс. человек (от 14,3 % до 128,6 %). Таким образом, масштаб мобилизации германскими властями коллаборационистов в Литве был в два-три раза меньше, чем уровень призыва в Красную армию, а в Латвии и Эстонии был сравним с ним. Боевые заслуги прибалтийских формирований РККА (в первую очередь 16-й литовской сд, 130-го латышского ск и 8-го эстонского ск), принимавших активное участие в войне, включая освобождение Прибалтики, неоспоримы, тогда как боеспособность и военная эффективность прибалтийских коллаборационистских формирований была низкой, а их участие в боевых действиях на фронте — крайне ограниченным.

Одним из наиболее показательных критериев оценки настроений населения оккупированной территории СССР является численность военных коллаборационистов из числа представителей народов Советского Союза. Оценка ее у разных исследователей существенно отличается — 77 тыс. человек[2370], 750–800 тыс. человек[2371], 1 млн человек[2372], около 1,2 млн человек[2373], не более 1,5 млн человек[2374], — что обусловлено как недостатком источников, так и разными подходами к включению в число военных коллаборационистов полиции и хиви. Наиболее близкой к реалиям оценкой численности коллаборационистов в составе вермахта являются данные, полученные Б. Мюллер-Гиллебрандом, — 500 тыс. человек[2375]. На оккупированной территории СССР к маю 1943 г. до 370 тыс. человек также состояли в полиции[2376] (это была пиковая численность «полицаев»). Таким образом, если принять за основу численность вооруженных коллаборационистов из числа граждан СССР в 870 тыс. человек, то она составляла лишь около 1 % совокупной численности советских граждан, оказавшихся под оккупацией (84,85 млн человек), и оставшихся в живых советских военнопленных (1,84 млн человек)[2377], или 2,8 % от числа граждан СССР, призванных за годы войны в Красную армию (31 млн человек[2378]), и была меньше численности советских партизан (1 млн человек[2379]).

Таким образом, ни в коей мере нельзя говорить об «антисталинской революции», которая, по утверждению некоторых авторов, якобы развернулась в СССР[2380]. Количество вооруженных коллаборационистов из числа граждан СССР, даже если принять за основу максимальную из имеющихся оценок (1,5 млн военных коллаборационистов[2381] и 0,37 млн полицейских[2382]), составляло всего 6 % от числа граждан СССР, призванных за годы войны в Красную армию (31 млн человек), и было меньше численности советских партизан (2 млн человек[2383]).

Еще одним показательным моментом является проблема «невозвращенцев» — советских граждан, которые во время войны оказались в Западной Европе и после окончания войны не вернулись в СССР. К маю 1946 г. в странах было учтено до 300 тыс. советских граждан, отказавшихся вернуться на Родину. Как отметил начальник Управления уполномоченного СМ СССР по делам репатриации генерал-полковник Ф. И. Голиков, «основной причиной отказа от возвращения на Родину является боязнь ответственности перед Советским государством за пребывание в плену или на работе на территории стран Западной Европы в дни Отечественной войны». С целью профилактики «невозвращения» Ф. И. Голиков предлагал «организовать сбор и отправку писем от проживающих в Советском Союзе родственников» к потенциальным «невозвращенцам»[2384].

Старший редактор Совинформбюро М. Н. Долгополов, который в 1945 г. побывал в западных зонах Германии, в докладной записке на имя замнаркома иностранных дел С. Л. Лозовского сообщил об одной из своих встреч в Мюнхене: «На одной из улиц к нам подошел смуглый, восточного вида человек, который, узнав „своих“, решил с нами потолковать. На наш вопрос, кто он и что здесь делает, неизвестный ответил: „Я азербайджанец, попал в плен к немцам в самом начале войны. Таких, как я, здесь очень много. Я не служил ни в СС, ни у Власова. Работал санитаром… Очень хочу вернуться на родину, но боюсь репрессий. Все вернулись бы домой, но боятся, что их арестуют и вышлют“». «Невозвращенец» сообщил М. Н. Долгополову, что «все наши так говорят, и американцы тоже». Таким образом, «невозвращенству» способствовала пропаганда со стороны бывших союзников СССР. К 1946 г., по неполным данным, в Советский Союз было репатриировано 5 352 963 человека, но 1 457 604 человека продолжали оставаться за границей — из них 522 581 человек был «задержан союзными и другими иностранными государствами». Советские органы отмечали «стремление союзного командования скрыть… значительное количество освобожденных граждан СССР, превратив их после соответствующей обработки в „отказчиков“»[2385].

Закономерным образом «невозвращенцы» преобладали среди перемещенных лиц из числа представителей населения западных территорий Советского Союза: из оставшегося к 1 января 1952 г. на Западе 451 561 гражданина СССР 50 % составляли представители народов Прибалтики, 32 % — украинцы, 2,2 % — белорусы[2386]. Кроме того, по оценкам прибалтийских исследователей, в период с лета 1944 г. до начала 1945 г. из республик Прибалтики бежали в Швецию, Финляндию и другие страны минимум 250 тыс. человек[2387]. В Финляндии оказались в том числе 60 тыс. беженцев — ингерманландцев из Ленинградской области[2388]. После войны государственные органы Латвийской и Эстонской ССР вели пропаганду среди «невозвращенцев» соответствующих национальностей, направленную на убеждение их вернуться в СССР[2389].

Говоря об итогах политики Советского Союза в военный период, следует сделать вывод, что этот трагический этап в жизни нашей страны в целом характеризовался улучшением национальных отношений в СССР, значительным сближением народов Советского Союза[2390]. Война показала реальность сплочения всех этносов страны в единую политическую нацию. В годы самых тяжелых испытаний — особенно на фронте, в действующей армии — народы СССР не разбежались по своим «национальным углам», а были едиными, как никогда ранее и, наверное, никогда позже. Советские люди — жители основной территории страны — в подавляющем большинстве с первых и до последних дней войны выражали решимость принять активное участие в борьбе с фашистским агрессором[2391], включая даже те группы населения, которые могли таить обиду на советскую власть, — например, казачество[2392]. Об этом говорит и тот факт, что большинство советских перемещенных лиц боялось не того, что после окончания войны им не разрешат остаться на Западе, а того, что им не разрешат вернуться в Советский Союз[2393].

В достижении Победы в войне и сплочения советских людей решающую роль сыграла политика руководства СССР, которая базировалась на национально-патриотических — и при этом здоровых, недискриминационных основах. Придание русскому народу первенства и пропаганда героических страниц истории дореволюционной России не имели националистического, шовинистического характера. «Великодержавие» было предложено «в дар» всем народам СССР как общее национальное достояние новой советской нации, сплотившейся на основе русской истории, языка и культуры.

Несмотря на тяготы военного времени, людские и материальные потери, жестокость оккупации, репрессии в отношении целых этносов, Великая Отечественная война в целом оздоровила моральный климат в стране, подорванный репрессиями конца 1930-х гг., показала истинные качества каждого человека и породила у граждан СССР надежды на лучшее будущее. Однако после войны надежды на позитивные перемены в советском обществе были разрушены[2394]. В послевоенные годы в стране произошло новое «закручивание гаек».