Советская нация — испытание на прочность войной

Политика укрепления великодержавия в период Великой Отечественной войны сопровождалась воплощением в жизнь разработанной в предвоенный период идеи формирования в СССР единой советской нации — на «фундаменте» русского народа. В стране усилилось сращивание понятий «русский» и «советский»[658]. Власть призывала всех граждан СССР, вне зависимости от их национальности, испытывать не только «чувство пламенного советского патриотизма», но и «русской национальной гордости»[659]. Такие идеи в целом положительно воспринимались в народе. Поэтесса М. С. Шагинян признавалась: «Хотя я армянка, но я русская по культуре, по духу» [660]. Таким образом, понятие «русский» стало наднациональным, объединяющим фактором, приобретало то же значение, что и «советский», что было первым шагом к формированию единого «советского менталитета».

Одновременно советское руководство не упускало из виду работу по укреплению дружбы народов[661], и особенно «боевой дружбы советских народов»[662]. Пропаганда подчеркивала, что война «показала всю действенную мощь советского патриотизма»[663], и в военных условиях он «все ярче и ярче раскрывает» свои черты в виде «глубокой, неистребимой ненависти к врагам родины»[664]. Советский патриотизм был представлен как гораздо более мощная сила, чем дореволюционный. А. С. Щербаков в своем докладе 21 января 1943 г. отметил, что, хотя «история России знает немало примеров патриотизма», она никогда «еще не знала такого массового героизма, такого единодушия всех народов Советского Союза». Л. З. Мехлис в докладе 22 мая 1943 г. сделал вывод, что «общая беда привела… великую семью народов Советского Союза» не к раздорам, а сплочению. Особенно активно шла пропаганда дружбы народов в Красной армии как воплощения «братской семьи народов Советского Союза»[665]. Доказательством тому служили публиковавшиеся данные о национальном составе награжденных воинов, которые включали представителей 200 национальностей[666].

В первый же день войны, 22 июня 1941 г., на всей территории СССР была объявлена мобилизация[667]. В целом она была осуществлена успешно во всех регионах страны, включая национальные. Так, в республиках Закавказья к середине июля 1941 г. было призвано 212 721 человек, что составляло 99 % плана. В Северной Осетии было призвано 40 тыс. человек, Кабардино-Балкарии — 25,3 тыс., в Карачае — 15,6 тыс., в Чечено-Ингушетии — 17 тыс. человек (хотя впоследствии процесс мобилизации на Северном Кавказе затормозился, и только к весне 1942 г. в СКВО удалось призвать 984 тыс. из 1002 тыс. человек, подлежавших призыву)[668]. Мобилизация в Карело-Финской ССР прошла успешно и была закончена уже к вечеру 23 июня 1941 г.: было призвано 100 тыс. человек[669]. В Крымской АССР было мобилизовано 93 тыс. человек[670], в Эстонии — 33 тыс. человек[671], в Калмыцкой АССР за первые 8 месяцев войны было призвано 20 тыс. человек[672].

Прибытие в Красную армию представителей разных национальностей способствовало интеграции представителей разных народов в единую советскую нацию. Старший лейтенант Б. Кривицкий писал своим родным с фронта: «Россия, ее традиции — гордость не только русских, но и всех народов и народностей нашей страны. Чувство Родины стало всеобщим для нас. У бойцов разных национальностей в разговоре часто слышишь гордое: „Мы, русские“. И это совсем не от желания отречься от своей национальной принадлежности»[673].

Конечно, в тяжелых условиях начала войны проявились и такие негативные явления, как уклонение от службы в армии, дезертирство, переход на сторону врага[674] — проявлялись они в основном среди граждан СССР, недовольных коллективи-визацией, раскулачиванием, политическими репрессиями, насаждением атеизма, ускоренной политикой советизации на вновь присоединенных к Советскому Союзу территориях[675]. Так, в первые дни войны дезертировала половина из 7 тыс. бойцов Эстонского корпуса Красной армии[676]. Это происшествие породило недоверие властей ко всем прибалтам, служившим в Красной армии, хотя среди них было много таких, кто хотел сражаться с германским агрессором, — отметим, что половина бойцов Эстонского корпуса все-таки не дезертировала, а осталась в советских войсках. Тем не менее в сентябре 1941 г. прибалтийские территориальные корпусы Красной армии были расформированы и разоружены[677]. Воины-прибалты были переведены в запасные и тыловые части (кроме командиров, занимавших высокие должности)[678]. Так, до 25 тыс. военнообязанных эстонцев были направлены в строительные батальоны и рабочие колонны в Архангельском и Уральском военных округах[679].

Однако уже вскоре советское руководство приняло решение восстановить в Красной армии прибалтийские воинские части, которые стали первыми национальными частями, вновь созданными в советских войсках в период войны. Причина такого шага была в том числе идеологической — показать вклад литовского, латышского и эстонского народов в борьбу с нацистской Германией. 3 августа 1941 г. была сформирована 201-я латышская дивизия, 51 % воинов которой составляли латыши по национальности. Дивизия вела успешные боевые действия, в октябре 1942 г. получила звание гвардейской. К осени 1944 г., в связи с потерями на фронте и исчерпанием призывного контингента из числа латышей, их процент в дивизии снизился до 36,3 %. С декабря 1941 г. началось формирование 16-й литовской стрелковой дивизии, 36,3 % воинов которой составляли литовцы. К сентябрю 1942 г. был сформирован 8-й эстонский стрелковый корпус, который можно назвать самым национальным из всех прибалтийских частей: на ноябрь 1942 г. эстонцы составляли 88,5 % личного состава корпуса, то есть больше, чем в довоенной Эстонии (88,1 % на 1934 г.). Это соотношение сохранялось с небольшими изменениями всю войну. Языком службы был эстонский, при этом служившие в корпусе неэстонцы также им владели[680].

13 ноября 1941 г. Государственный Комитет Обороны принял решение о формировании национальных воинских соединений в республиках Средней Азии, Казахстане, Башкирии, Кабардино-Балкарии, Калмыкии и Чечено-Ингушетии. Главная причина создания таких частей заключалась в том, что к осени 1941 г. среди призывников многих союзных и автономных республик обнаружилось немало людей, слабо владевших русским языком или совсем не знавших его. Это серьезно затрудняло их обучение военному делу, удлиняло сроки подготовки боевых резервов. Поэтому важно было наладить работу с личным составом на родном языке[681], что было возможно сделать только в рамках национальных воинских частей.

Всего за годы войны в Красной армии было создано значительное количество национальных подразделений — 2 стрелковых корпуса, 21 стрелковая дивизия, 20 кавалерийских дивизий, 15 отдельных стрелковых бригад, 2 стрелковых полка, авиаполк, 2 отдельных стрелковых батальона, кавдивизион, авиаэскадрилья, общим числом военнослужащих 770 тыс. человек[682]. Большинство таких формирований просуществовало недолго. Уже в 1942 г. были расформированы 15 национальных дивизий и 10 национальных бригад[683]. Основная причина ликвидации национальных частей состояла в том, что по мере обучения их бойцов военному делу и русскому языку надобность в существовании таких воинских подразделений отпадала. Другая причина заключалась в отмене призыва в армию представителей некоторых народов СССР. 19 сентября 1941 г. Закавказский фронт получил такое предписание в отношении аджарцев, хевсуров, курдов, сванов и мохевцев. 26 июля 1942 г. был отменен призыв коренных народов Чечено-Ингушетии, Кабардино-Балкарии и Дагестана. Представители этих народов, которые уже были на фронте, остались в Красной армии до конца войны (кроме представителей репрессированных народов). Причина ограничения призыва состояла в обвинении представителей этих народов в «нелояльности»[684] и «неэффективности» и на фронте[685].

Однако основная причина такой «неэффективности» состояла не в том, что работа с призывниками и военнослужащими «нерусских» национальностей порой была организована очень слабо. 7 августа 1943 г. А. С. Щербаков на сборе агитаторов, работающих среди бойцов «нерусской» национальности, отметил, что в 1941–1942 гг. работа по укреплению дружбы народов в армии «была поставлена плохо», произошло немало «чрезвычайных происшествий». Этот вывод подтверждают докладные записки НКВД от 12 апреля 1942 г. и Политуправления Южного фронта от 8 мая 1942 г., которые указывали на случаи национальной розни в армии, «пренебрежительного отношения» некоторых командиров и политработников «к бойцам — грузинам, азербайджанцам, дагестанцам и узбекам»[686].

Летом и осенью 1942 г. в армии «было распространено мнение о природной небоеспособности узбеков, армян, азербайджанцев и др.». Среди части военных бытовало мнение, что «карелы сплошь все предатели», так как они «помогали» финским оккупантам. О калмыках ходили слухи как о «сплошных бандитах», в связи с чем даже были предприняты попытки выселения калмыков из двух сел в прифронтовой зоне Калмыкии, которые вышестоящему командованию пришлось пресекать. На Закавказском фронте была «распространена „теория“, что якобы кадры нерусской национальности не умеют и не хотят воевать». По причине таких настроений, в частности, в ЧИАССР в сентябре 1942 г. командование партизанского движения избегало представителей титульных национальностей при подборе кадров для партизанского движения. Только к середине ноября 1942 г., после принятия мер, в партизанских отрядах удалось довести долю чеченцев до 26,8 %, ингушей — до 9,8 %. Отрицательное отношение к национальным частям провоцировали и отдельные факты измены среди их бойцов. К июню 1942 г. доля красноармейцев «нерусских» национальностей, призванных в Закавказье и Средней Азии, составляла до 79,8 % среди всех перебежчиков. На Южном фронте факты умышленного членовредительства были отмечены в основном среди красноармейцев «нерусской» национальности[687].

В июне 1942 г. Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) издало докладную записку «О недостатках партийнополитической работы в Красной армии», в которой старое руководство Главполитуправления РККА (Л. З. Мехлис)[688] было обвинено в том, что «недостаточно уделяло внимания воспитательной и агитационно-пропагандистской работе в тех частях, где имеется значительное число бойцов из национальных республик»[689]. Чтобы решить эту проблему, 17 сентября 1942 г.

Главное политуправление Красной армии издало директиву «О воспитательной работе с красноармейцами и младшими командирами нерусской национальности»[690]. К воинским подразделениям были прикомандированы агитаторы, владеющие национальными языками, была осуществлена массовым тиражом публикация политической и художественной литературы на национальных языках[691]. В 1942–1943 гг. в действующей армии издавались 50 газет на национальных языках[692].

Однако одних воспитательных мер было недостаточно, так как проблемы с национальными частями были вызваны не только и не столько недостатками с агитацией среди воинов-«националов». Участники заседания Военного совета Закавказского фронта, которое состоялось около станицы Ищерской 28 декабря 1942 г., призвали к решительному пресечению провокационных и клеветнических измышлений о национальных частях, «охаиванию» воинов «нерусской» национальности (в частности, прозвучала такая фраза: «Командир роты сбежал, а клевещет на азербайджанцев»). Бойцы национальных частей в своей массе были названы «советскими патриотами, проявившими стойкость в обороне». Было отмечено, что, хотя боеспособность национальных частей по сравнению с другими подразделениями «неудовлетворительна», главная причина этого заключалась «не в бойцах и тем более не в каких-то национальных особенностях». Участники совещания указали на истинные причины этой ситуации: «Своевременно не навалились на подготовку к наступлению национальных частей. Не готовили, не верили в них», поэтому «бойцы плохо подготовлены, заданий не знают… Они не овладели военной техникой, а недавно большинство даже трактор редко видели (в горах)… Командный состав национальных соединений, особенно младшего и среднего звена, слабо подготовлен. То же — политсостав». Эти обстоятельства привели к тому, что бойцы «тяжело переживают тяготы». Особое внимание было обращено на питание воинов, в организации которого необходимо «учитывать национальные привычки и традиции»[693]. Действительно, свинина, которая входила в рацион воинов Красной армии, была категорически неприемлема для бойцов из «мусульманских» регионов страны, и они отказывались есть свиную тушенку и другие содержащие свинину или свиное сало продукты.

Проблему, связанную с приведением боеспособности национальных частей в надлежащее состояние, командованию Красной армии пришлось решать в кратчайшие сроки. На упомянутом совещании Закавказского фронта 28 декабря 1942 г. было объявлено, что «воевать и немцев изгонять с Северного Кавказа придется с этими, а не с какими-либо другими воинскими частями. Поэтому их никак нельзя выводить за скобки». Командующий Закавказским фронтом генерал армии И. В. Тюленев определил, что «отношение к национальным кадрам — [это] вопрос политический». Видный советский деятель Л. М. Каганович (член Военного совета Закавказского фронта) итогом совещания поставил такие задачи: «Укрепление политического состава частей и усиление политработы… Особое внимание к обеспечению национальных воинских частей теплыми вещами, обмундированием… Организация питания национальных частей, учитывая традиции, привычки их бойцов, и соответственно дифференцируя отпуск продукции. Свинина — долой»[694].

Основные недостатки в работе с национальными частями удалось в основном ликвидировать к началу 1943 г. Среди форм работы, которые показали наибольшую эффективность, были «вечера дружбы народов», организация национальной художественной самодеятельности, встречи вновь призванных бойцов с «бывалыми» бойцами своей национальности[695].

Воинов русской национальности постоянно призывали «крепить дружбу с красноармейцами нерусской национальности». Пропаганде дружбы народов в армии также служила литература. По указанию ЦК ВКП(б), в армии была повсеместно распространена изданная тиражом 200 тыс. экземпляров[696] пьеса А. Корнейчука «Фронт», в которой одно из главных мест занимала сцена в окопе, где плечом к плечу воевали четверо солдат, все разной национальности[697], демонстрируя реальное воплощение дружбы народов СССР. Было усилено патриотическое воспитание будущих воинов и призывников нерусской национальности. На это нацеливала изданная 10 августа 1943 г. директива ЦК ВКП(б), направленная в партии союзных республик[698].

Моральной мобилизации «нерусских» воинов служило проведение митингов представителей разных народов СССР (организация таких митингов была уникальной особенностью советской политики во время Великой Отечественной войны). Цель этих митингов состояла в напоминании «бойцам всех национальностей СССР, где бы они ни сражались», о том, «что они защищают свою великую общую родину»[699]. В январе и декабре 1942 г. были проведены митинги белорусского народа, в марте 1942 г. — общественных деятелей Эстонии, 31 мая 1942 г. — литовской молодежи, в котором приняли участие военнослужащие Красной армии, партизаны, студенты, в июле 1942 г. — молдавской интеллигенции, в августе и сентябре 1942 г. — народов Закавказья и Северного Кавказа, в сентябре 1942 г. — украинского и якутского народов. Тон митингов был выдержан в выражении решимости «вместе с великим братским русским народом» и другими народами страны «разгромить подлого врага». Митинги представителей славянских народов (10–11 августа 1941 г. и 4–5 апреля 1942 г.) и еврейского народа (24 августа 1941 г. и 24 мая 1942 г.) служили идеологическому воздействию на представителей этих народов не столько внутри страны, сколько за рубежом. Материалы митингов и обращения, принятые на них, публиковались в центральной прессе и даже распространялись на оккупированной территории СССР. О значимости этих мероприятий можно судить по резолюции Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), в которой с сожалением говорилось о невозможности публикации материалов митинга якутского народа в центральной прессе, так как они были присланы в Москву слишком поздно[700].

Еще одним уникальным средством советской пропаганды, направленной на моральную мобилизацию воинов-«националов», стали «письма народов воинам» и «письма воинов своему народу». Первым из которых стало «Письмо узбекского народа к бойцам-узбекам», опубликованное в октябре 1942 г. Затем, в период с февраля по август 1943 г., было выпущено значительное число таких «писем», которые выражали «любовь к великому русскому народу», благодарность за его помощь, признавали его «старшим братом» и «желанным собратом», апеллировали к исторической «боевой дружбе» с русскими, утверждали, что угроза «Великой Русской земле» «всегда была угрозой и нам». В «Письме бойцам-таджикам» М. В. Фрунзе был назван «русским полководцем» (не «советским»). Известна и такая форма пропаганды, как «письмо воинов-калмыков великому вождю и полководцу советского народа тов. Сталину»[701].

Характерной особенностью «писем народов» являлось то, что в их подавляющем большинстве среди фамилий лиц, их подписавших, были фамилии представителей не только «титульных» народов, но также русского и других народов (например, в Азербайджане — армянского). Таким образом выражалось проявление советской общности и предотвращались гипотетические обвинения в «национальной узколобости» составителей этих писем.

Власти придавали «письмам народов» большое значение. Текст каждого письма проходил утверждение в ЦК ВКП(б). Проекты писем, которые не соответствовали задачам идеологии, отвергались, как это было в декабре 1943 г. с проектом письма «Украинский народ — великому русскому народу». Текст этого письма был признан негодным из-за игнорирования «существования многонациональной семьи народов Советского Союза» и отрицания роли русского народа как единственного «старшего брата» (авторы письма вставили в него фразу о том, что «ведущими народами в Советском Союзе являются два народа — русский и украинский»)[702].

В результате принятых мер в зимней кампании 1943 г. воины «нерусской» национальности показали лучшие боевые качества, существенно уменьшилось число перебежчиков[703]. Генерал-лейтенант В. И. Чуйков, командующий 62-й армией, защищавшей Сталинград, отмечал, что этот город «оборонялся… теми самыми сибиряками, украинцами, узбеками и другими национальностями, приехавшими в Сталинград защищать Советскую власть»[704]. Тем не менее вклад многих народов СССР в Победу был существенно ограничен изданным 9 октября 1943 г. постановлением ГКО об освобождении от призыва граждан «коренных» национальностей Грузинской, Азербайджанской, Армянской, Узбекской, Казахской, Киргизской, Туркменской, Таджикской ССР, а также Дагестанской, Кабардино-Балкарской, Северо-Осетинской, Чечено-Ингушской АССР, Адыгейской, Карачаевской и Черкесской АО[705]. На наш взгляд, эта мера была вызвана в основном тем, что в связи с освобождением территории центральных областей РСФСР и Левобережной Украины появилась возможность осуществить массовый призыв в Красную армию с этой территории.

Форсированию интеграции разных народов СССР в единую политическую нацию способствовала эвакуация населения прифронтовых областей в тыл страны. 24 июня 1941 г. при СНК СССР был создан Совет по эвакуации[706]. 27 июня 1941 г. было издано Постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР «О порядке вывоза и замещения людских контингентов». Первоочередными объектами эвакуации людей были определены детские учреждения, квалифицированные кадры рабочих и служащих, люди пожилого возраста, женщины с детьми. В результате проведенных мероприятий по эвакуации из Литвы было эвакуировано 20 тыс., Латвии — 40 тыс., с Украины — свыше 4 млн, из Белоруссии — 1,5 млн, Молдавии — до 300 тыс., Ленинграда — 773 тыс., Мурманской области — 211 тыс., КФССР — 500 тыс. (почти 90 % населения)[707], Москвы — 2 млн, Эстонии — 23 тыс. человек. К 12 марта 1942 г. количество эвакуированных составляло 3 788 102 человека[708]. Эвакуация привела к перемешиванию в тылу СССР людей разных национальностей, которые раньше не сталкивались[709]. Она способствовала лучшему узнаванию народами СССР друг друга, укреплению их взаимопонимания и взаимоуважения. Следует отметить такие положительные факты, как, например, движение за усыновление эвакуированных детей-сирот разных национальностей в Узбекистане[710]. Конечно, были и негативные аспекты. Размещение прибывших зачастую происходило за счет ухудшения жилищных условий местного населения. Некоторые эвакуированные отказывались от работы, вели праздную жизнь, требовали дополнительных льгот, проявляли брезгливость и высокомерие к местному населению[711]. В свою очередь, часть местного населения высказывала недовольство приездом эвакуированных, говоря в их адрес: «Без вас у нас было хорошо», «вы набили цены на продукты». В докладной записке ЦК КП(б)Э от 1 июня 1942 г. отмечались «не всегда нормальные» отношения между эвакуированными эстонцами и местными жителями[712]. Однако такие факты были исключением, а не правилом.

Ситуация, сложившаяся на оккупированной территории СССР, стала для советской нации наиболее сильным испытанием на прочность. Для патриотично настроенных людей естественными в дни тех тяжелейших испытаний были проявления паники, апатии, пессимизма, психологического шока[713], вызванные неудачным для СССР началом войны, которая пошла совсем не так, как представляли себе люди (например, по фильму «Если завтра война» 1938 г.). Такая ситуация породила высокий спрос населения захваченной территории Советского Союза на информацию. Даже к августу 1942 г. оккупационные власти отмечали, что «германская пропаганда не смогла утолить голод на новости», так как «русское население постоянно обнаруживает большую восприимчивость и емкость для пропагандистского воздействия». Это играло на руку нацистской пропаганде, которая смогла внести сумятицу в умы. В первое время она смогла удачно сыграть на негативном восприятии политических репрессий[714] и недовольстве гражданами СССР колхозной системой[715], а также ускоренной, «топорно» проведенной советизацией присоединенных в 1939–1940 гг. регионов.

В западных регионах, вошедших в состав страны в 1939–1940 гг., большинство местного населения пассивно отнеслось к приходу оккупантов[716], а в некоторых районах приветствовало их как «освободителей»[717]. Такое же положение наблюдалось и среди антисоветски настроенной части населения основной территории СССР — русских[718], украинцев[719], белорусов[720], крымских татар[721], калмыков[722], народов Северного Кавказа[723].

Советская пропаганда в первый период войны отставала по своему воздействию от нацистской. Во-первых, содержание некоторых ее материалов не отражало реалий оккупации. Когда она говорила об оккупантах как тупых садистах, желающих восстановить в России монархию, это не только не достигало своей цели, но и способствовало развитию недоверия к советской пропаганде[724]. Многие советские листовки носили общеполитический характер, были недостаточно конкретны и запаздывали с реагированием на факты, происходившие на оккупированной территории страны[725]. Особенно это относилось к «новым территориям» СССР. Так, в Прибалтике летом 1942 г. была массово распространена советская листовка «Воззвание к народам Прибалтики», посвященная двухлетию вхождения в СССР (например, только в районе латвийского города Талей было обнаружено 60 кг этих листовок). Германские власти выяснили, что содержание этой листовки обсуждалось населением и в целом «было отклонено» — латыши «смеялись над [советскими] обещаниями» и отпускали саркастические замечания в адрес «профессора Синагогенштейна» (имелся в виду председатель Президиума ВС Латвийской ССР А. М. Кирхенштейн). Нацисты считали, что эстонское население также было маловосприимчиво к советской пропаганде — как минимум, до осени 1942 г. эстонцы «не обращали… внимания» на советские листовки — очевидно, их содержание не вызывало интереса и доверия. Безусловно, в снижении эффективности советской пропаганды сыграли свою роль успехи вермахта, отмечавшиеся в первый период войны. Так, оккупанты отмечали, что к сентябрю 1942 г. в Латгалии, где было много просоветски настроенных жителей, советская пропаганда «утратила позиции после побед германских войск». В Латвии, несмотря на то что к концу 1942 г. распространение советских листовок здесь значительно усилилось, они привлекали мало внимания со стороны местного населения[726].

Во-вторых, донесению содержания советской политики до населения оккупированных территорий машали технические затруднения — в том числе недостаточное распространение печатной пропаганды, которая часто не доходила до большинства населения, недостаточно широкое проведение митингов и бесед на полях, лугах и других местах работы сельского населения[727]. Так, 1 млн экземпляров из числа изданных к сентябрю 1941 г. 15 выпусков газеты «За Радянську Украшу» вообще не был распространен. Многие советские листовки содержали материалы, построенные на юморе и карикатурах, что «не всегда отвечало обстановке и настроениям населения»[728]. Эффективность советской радиопропаганды ослабило то, что германские власти изъяли у населения оккупированной территории радиоприемники[729].

Тем не менее рост отрицательного отношения к оккупантам стал отмечаться уже с первого периода войны, и в дальнейшем он постоянно усиливался. Германские власти отмечали, что если «во время наступления (имелся в виду 1941 г. — Ф. С.) население оккупированных областей относилось к немцам весьма дружелюбно», то затем такое отношение «потеряло почву». В донесениях советской разведки, в свою очередь, отмечалось, что к концу 1942 г. «даже антисоветские элементы, которые ждали прихода немцев, уже объелись немецкой власти, немцы им противники», и они «выражают недовольство к оккупантам». К апрелю 1943 г. выяснилось, что «если известная часть населения… вначале рассуждала, что „немцы — тоже люди“, то теперь эти заблуждения рассеялись»[730]. В «Докладной записке Райнхардта» (ноябрь 1943 г.) было прямо указано на крах надежд оккупантов на поддержку их населением Советского Союза[731]. Так, объявленная германскими властями вербовка в РОА была расценена «как признак слабости немцев»[732]. Германские власти отмечали, что «русские относятся к материалам [оккупационной] пропаганды очень критично»[733]. Сельское население Калининской области не выписывало и не читало издававшиеся оккупантами газеты[734], в Воронежской области организованные германскими властями собрания, как правило, «проходили при гробовом молчании присутствующих». Население этого региона также саботировало не только мероприятия германских властей, но и введенные ими в оборот оккупационные марки. В Смоленской области некоторые «полицаи» в разговорах с местными жителями «пытались оправдаться, доказывая, что их… вынудили пойти на это дело в лагере для пленных, что иначе им… грозила гибель». Новые попытки оккупационных властей провести вербовку местных жителей в полицию не давали результатов[735].

Произведенный германскими властями анализ писем украинского населения показал, что в 95 % из них содержались выводы, «неблагоприятные для Германии», — «разочарование населения Германией», так как «немцы… хуже, чем большевики, они обещали многое, но ничего не выполнили». К октябрю 1942 г. на Украине оккупанты отмечали, что «круг тех, кто верит в возможность сотрудничества между украинцами и немцами по строительству страны, непрерывно сужается»[736].

В Литве оккупанты отмечали «пассивное сопротивление» населения. К осени 1942 г. в этом регионе ходили слухи, что он «будет аннексирован Германией». Население Литвы было крайне обеспокоено начавшейся реализацией планов германской колонизации. Крестьяне опасались экспроприации их имущества немецкими поселенцами, а городские жители — того, что им придется переселяться в худшие квартиры, так как немцы занимали хорошие квартиры в центрах городов. Литовцы в целом пессимистично оценивали перспективы войны для Германии[737].

Бургомистр Риги Беннер на совещании 12 марта 1942 г. отметил: «Ранее хорошие отношения между немцами и латышами постоянно ухудшаются… В последние недели произошло резкое ухудшение настроений… Среди латышей отмечается большое беспокойство и раздражение, которое основано на неправильных методах управления, применяемых германскими властями». Оккупанты отмечали, что «сельское население [Латвии] повесило голову, в то время как в городе развилось пассивное сопротивление»[738].

Значительное недовольство населения Эстонии было вызвано отсутствием перспектив независимости этого региона. Германская пропаганда, которая требовала проявлений «чувства благодарности эстонцев к немецкому народу» за «освобождение», выглядела в глазах населения «принужденно и неловко и оставалась в народе без резонанса». По данным германских властей, к августу 1942 г. пропаганда в Эстонии имела «относительно слабое влияние»[739].

Со временем эффективность советской пропаганды существенно возросла. В августе 1942 г. оккупанты отмечали: «Советская пропаганда работает очень интенсивно… и постоянно имеет успех, так что напуганное слухами население воздерживается от сотрудничества с германскими органами». Нацисты выявили «устойчивый… эффект» советской пропаганды[740], «которая изображает немцев как чужеземных угнетателей» и «находит… благодатную почву» (особенно когда оккупанты плохо обращаются с населением)[741].

В дальнейшем, после достижения коренного перелома в войне, успехи Красной армии на фронте показали населению оккупированной территории СССР, что страна борется и побеждает. Это усилило авторитет советской власти, вдохнуло силы в людей, которые ранее находились в состоянии апатии[742]. Воздействие национального фактора советской политики ярко иллюстрируют слова из письма советских девушек, угнанных с оккупированной территории СССР в Германию (их письмо, адресованное советским солдатам, было найдено в Белостокской области в августе 1944 г.): «Здравствуйте, братья русские!.. Вы боретесь за русскую родину, за независимость, свободу русского народа». Эффект советской политики выразился в положительном восприятии возвращения дореволюционной армейской формы как элемента «великодержавия». Так, жительница Краснинского района Смоленской области восхищалась красноармейцами: «Одеты красиво, с погонами»[743].

Сильными были просоветские настроения на основной территории Украины. В Запорожье жители города подбирали советские листовки, сброшенные с самолетов, «жадно читали и передавали из рук в руки… рискуя жизнью, размножали и распространяли их». По советским данным, это было «массовым явлением», как и коллективное слушание советского радио[744]. 22 июня 1942 г. высший руководитель СС и полиции РК «Украина» Х. А. Прютцман отметил, что «совершенно точно установлено, что значительный процент украинцев, русских и поляков распространяет вражескую пропаганду и тем самым вызывает волнения и беспорядки»[745]. В Киеве такие настроения отмечались даже «среди отдельной части украинских националистов-„самостийников“», часть которых была «готова идти даже к партизанам»[746]. К началу 1943 гг. разочарование политикой оккупантов среди украинских националистов достигло такой степени, что германские власти отмечали их «сближение с бандами большевистского происхождения»[747], то есть с советскими партизанами. Советские подпольные группы появились и на Западной Украине — во Львове действовала «Народная гвардия», которая апеллировала к помощи «советских патриотов — украинцев и поляков». Некоторые жители Львова при вступлении Красной армии «активно помогали» ей[748]. Просоветские настроения были распространены на оккупированной Румынией территории СССР[749].

В Белоруссии многие представители местного населения сначала мало помогали советским партизанам, однако еще до истечения года оккупации ситуация изменилась[750]. Белорусы стали помогать не только местным, но и прибалтийским советским партизанам, в том числе продовольствием[751]. Именно Белоруссия стала известна наиболее сильно развитым в годы Великой Отечественной войны партизанским движением.

Среди польского населения Западной Украины, Западной Белоруссии и Литвы просоветскую деятельность вела Польская рабочая партия и ее боевой отряд — Гвардия людова[752]. К августу 1942 г. германские власти рейхскомиссариатов «Остланд» и «Украина» отмечали, что «в последнее время произошли первые выступления польских банд, которые держат связь с большевистскими партизанами» и советскими военнопленными[753].

В Крыму со временем произошло единение населения на почве вражды к оккупантам[754]. Настроения крымско-татарского населения стали меняться, так как оно начало понимать, «что несут ему немцы»[755]. Во многих деревнях старики осуждали коллаборационистов из числа молодежи, заявляя, что «немцы сейчас вас так же обманут, как они некоторых из нас обманули в 1918 г., когда они были в Крыму». Способствовало росту недовольства то, что многие крымские татары поняли, что оккупанты «их так же начинают грабить, как и всех остальных»[756]. Несмотря на то что крымские татары получили от германских властей преференции, некоторые крымско-татарские селения сопротивлялись попыткам нацистов принудить их к борьбе с советскими партизанами[757]. По советским данным, в ряде крымско-татарских населенных пунктов оккупанты не всем доверяли оружие, что доказала «чистка административно-управленческого и полицейского аппарата в Крыму от антифашистских и советских людей и разоружение некоторых ранее вооруженных лиц» в с. Отузы, Улу-Узень, Арталан[758].

В деревне Козы[759], которая оказала продовольственную помощь и содействие десанту Красной армии в январе 1942 г., оккупанты расстреляли свыше 20 человек из числа крымско-татарского населения. Деревни Айлянма и Чермалык[760] за связь с партизанами были сожжены. В составе Феодосийской подпольной организации, действовавшей с августа 1942 г., были представители в том числе крымско-татарского и армянского народов[761]. Даже крымско-татарские антисоветские деятели в начале 1944 г. закономерным образом строили планы, более принимавшие в расчет поражение Германии, чем ее победу[762].

В Калмыкии приход оккупантов население встретило в подавляющем большинстве враждебно. Несмотря на то что эвакуация в этом регионе была затруднена огромными расстояниями, плохой обеспеченностью транспортом и быстрым продвижением германских войск, в неоккупированные районы республики и за Волгу ушло около 25 тыс. человек[763] (около 20 % населения Калмыкии). В национальных регионах Северного Кавказа в период оккупации (август 1942 г. — январь 1943 г.) также не произошло перехода населения на германскую сторону.

Просоветские настроения германские власти наблюдали в Латвии, где к августу 1942 г. «коммунистическая пропаганда заметно усилилась» и «находила почву среди рабочих». В Эстонии уже к сентябрю 1941 г. оккупанты выявили, что «коммунизм в течение одного года, как заразная болезнь, захватил широкие круги, которые до оккупации страны русскими[764] не были коммунистами». Среди наиболее «советизированных» слоев населения были рабочие — особенно женщины, «которые при большевиках получили хорошие должности», а также школьники, которые, как выявили оккупанты, «до сих пор еще очень красные». В июле 1942 г. в эстонской глубинке — на острове Сааремаа — местный православный священник агитировал эстонцев «идти вместе с русским народом»[765].

В 1943 г. недовольство прибалтов оккупационным режимом в Прибалтике стало расти[766], причинами чего были жесткая политика оккупантов, отсутствие реального самоуправления, фактический отказ в проведении реприватизации (из довоенных собственников только 25 % в Латвии и Эстонии и 4 % в Литве получили свою собственность назад)[767]. По данным советской разведки, к апрелю 1943 г. население Литвы в своей массе «относилось к немцам враждебно, не верило в победу немецкой армии и не хотело этой победы». В Латвии недовольство обострилось в связи с массовым принудительным вывозом молодежи на работу в Германию. Многие латыши скрывались от трудовой мобилизации в лесах. Некоторые мобилизованные выскакивали из вагонов на ходу поезда, в связи с чем вагоны стали пломбировать. Недовольство населения усилилось также в связи с проводимым оккупантами изъятием церковных колоколов[768]. Мобилизация в коллаборационистские части в Латвии вызвала мало энтузиазма — в том числе потому, что она проводилась на фоне «невиданного наступления Красной армии»[769]. Такие настроения отягощались пониманием того, что латышские коллаборационисты, воюющие против Красной армии, не защищены международным правом, так как на советской стороне Латвия считалась одной из республик СССР, «и поэтому латышские пленные будут рассматриваться как предатели страны». После того как был создан Латышский легион, в Латвии распространилось утверждение, что «теперь можно рассчитывать на более сильные авианалеты русских на латышские территории», так как «Россия больше не обязана обращать внимание на латышский народ» (имелось в виду, что теперь СССР больше не имеет перед латышами моральных обязательств). В Эстонии в 1942 г. было выявлено «враждебное к немцам настроение среди эстонской интеллигенции»[770]. Вывоз рабочих рук и промышленных предприятий в Германию и мобилизация в легионы «вызывали у населения только убеждение в том, что у немцев дела плохие». К декабрю 1943 г. в Эстонии настроения стали «всё более антинемецкими». Военнопленный эстонец-коллаборационист из батальона «Нарва» танковой дивизии СС «Викинг» Э. Аллисте в августе 1943 г. на советском допросе показывал: «Немцев ненавидят в Эстонии»; «Солдаты-эстонцы не верят в победу Германии»[771]. Большое разочарование прибалтов вызывало осознание того, что германские власти не собираются предоставлять Литве, Латвии и Эстонии независимость[772].

Заключительный период оккупации характеризовался окончательным разочарованием населения Прибалтики в германской власти. Хотя к февралю 1944 г. вопрос о суверенитете поднимал даже пронацистски настроенный глава «эстонского самоуправления» X. Мяэ, это не привело к результату[773]. В Латвии повсеместным стало мнение о том, что «немцы для Латвии ничего не сделали, а вместо самостоятельной она стала восточной провинцией Германии»[774].

Деятельность советских партизан на оккупированной территории СССР была выявлена германскими властями уже 24 июня 1941 г. Так, в Орловской обл., где функционировал антисоветский Локотской округ, к июлю 1942 г., по данным оккупантов, действовали около 18 тыс. советских партизан. Советское партизанское движение, кроме некоторых отрядов, созданных исключительно по национальному признаку (в том числе еврейских и польских), не имело «национальной окраски». Партизанские отряды были в основном смешанными по национальному составу. На Украине, по отчетам партизан, к 15 ноября 1942 г. они истребили 31 640 оккупантов. (В то же время на Западной Украине развитие советского сопротивления шло с большими трудностями.) К августу 1942 г. «партизанский вопрос» стал «проблемой номер 1» для оккупантов на территории Белоруссии. В Крыму с ноября 1941 г. по октябрь 1942 г. действовали 3880 советских партизан. В Калмыкии в 1942 г. действовали шесть подпольных улускомов и пять патриотических групп. Несмотря на провал местными властями программы по организации партизанского движения на Северном Кавказе, в Карачаево-Черкесии действовали 590, в Кабардино-Балкарии — 700, в Северной Осетии — 750 советских партизан[775].

В Прибалтике база для советского партизанского движения до прихода оккупантов создана не была, и условия для развития этого движения были тяжелыми. Связь с созданным в Эстонии советским подпольем в составе до 700–800 человек была утеряна после начала оккупации, что объясняется возможным предательством секретаря ЦК КП(б)Э К. Сяре, попавшего в руки оккупантов. Осенью 1942 г. германские власти отмечали партизанскую активность в Латвии и Литве. Основная часть литовских партизан, по данным оккупантов, состояла из советских военнопленных и евреев, которые уклонились от заключения в гетто[776].

Во второй период войны советское партизанское движение на оккупированной территории СССР усилилось. Комиссар Латышской партизанской бригады О. П. Ошкалнс вспоминал, что в начале 1943 г. в Белоруссии «была установлена власть партизан, и только в городах находились немцы, а во всех деревнях были партизаны. Можно было километров пятьдесят проехать на лошадях и немцев не встретить, они не смели даже показаться»[777]. Многие территории Белоруссии, особенно в ее лесной и болотистой части, превратились в «партизанские края».

К концу 1942 г. усиление «партизанской угрозы» оккупанты выявили в Крыму. К августу 1943 г. в этом регионе действовали 482 партизана. В состав крымских партизан входили представители многих национальностей, в том числе русские, крымские татары, украинцы, греки, армяне, азербайджанцы, болгары и др. Во второй половине лета 1943 г. в партизанские отряды с Большой земли было заброшено до 15 человек советского, партийного и комсомольского актива из числа крымских татар. В ноябре 1943 г. в партизанские отряды вступили несколько десятков крымских татар, а в декабре 1943 г. к партизанам стали более массово переходить и жители местных сел, и коллаборационисты. В 1944 г. численность крымских партизан многократно возросла — до 3453 человек в январе и до 3800 человек к моменту освобождения полуострова Красной армией[778].

В Карело-Финской АССР карелы и финны составляли 32,5 % численности партизан (при этом доля финно-угорских народов в республике в 1941 г. была 26,9 %). Незначительной доля титульной нации была только среди партизан Молдавской ССР (0,2 %)[779].

Секретарь ЦК КП(б) Латвии по пропаганде А. Пельше в докладной записке в ЦК ВКП(б) от 2 марта 1943 г. отмечал, что «в последнее время наши партизанские отряды встречают не только исключительно теплый прием и помощь населения, но все шире и шире оно устремляется в ряды активных борцов против немецких захватчиков»[780]. Хотя в таких заявлениях содержалось известное преувеличение, тенденция была отражена верно. Германские власти сами признавали «усиление активности» советских партизан в Латвии — если до того времени партизаны действовали только в восточной части региона, то теперь они стали появляться в других его частях[781]. Так, в 1943 г. партизанам удалось значительно укрепить свои позиции в Бирзгальской волости (Центральная Латвия), вплоть до того, что с ними активно сотрудничали латышские коллаборационисты-полицейские[782].

В заключительный период оккупации деятельность советских партизан в Прибалтике активизировалась. Главный результат работы партизан в Латвии заключался в срыве организованной оккупантами мобилизации — так, в восточной части этого региона в призывные комиссии пришли только 15 % призывников. По советским данным, в этом регионе 3–4 тыс. человек из числа местного населения стали помогать советским партизанам. В то же время отношения советских партизан с местным населением несколько омрачало то, что первые «в некоторых местах не особенно церемонились, особенно с зажиточными крестьянами, которые поддерживали немцев». Начальник опергруппы ЦК КП(б) и СНК Латвии К. М. Озолинь отмечал, что к партизанам переходили латышские легионеры, которые в заключительный период войны стали основным пополнением советских партизанских отрядов. В то же время советское сопротивление в городах играло малую роль[783].

К апрелю 1944 г. абвер отмечал усиление советского партизанского движения в Эстонии, в том числе вовлечение в эту деятельность учительской интеллигенции и духовенства[784]. Пропагандистская деятельность эстонских советских партизан доходила даже до Латвии, где находились эстонские коллаборационисты[785].

На оккупированной территории СССР пыталось действовать также «несоветское» сопротивление. Среди его представителей были еврейские[786] и польские партизаны[787], а также русские, украинские, польские, прибалтийские и другие подпольные организации.

Среди части русского населения сохранялось неприятие советской власти — и в то же время эти люди были настроены антигермански. Национально ориентированные изменения политики СССР породили надежды на возможность борьбы с Германией при одновременном изменении государственного строя в Советском Союзе. Среди русского населения оккупированной территории проявлялась озабоченность судьбой России: «Что будет с Россией, если Германия победит? Останутся ли немцы здесь навсегда, или же будет создано чисто русское государство под немецким протекторатом?» Люди надеялись на то, что большевистская власть будет «заменена национальным русским правительством, которое поведет борьбу с немцами с новой силой». Они рассчитывали на «революцию в большевистской России», в результате которой «Сталин будет смещен, еврейское правление устранено и создано национальное русское правительство». Ходили слухи о русском партизанском отряде, действовавшем в районе г. Гдов, который стоял на такой политической платформе. Считалось, что деятельность этого отряда будет «представлять собой поворотный пункт в [истории] России, где многие ошибки коммунизма будут исправлены»[788].

На оккупированной территории СССР действовали подпольные ячейки НТС[789], в которые влились представители местного населения. После Курской битвы деятельность этой организации, по некоторым данным, «принимала все более открытый антифашистский характер». На стенах домов и фабричных трубах писались лозунги «За свободную Россию без немцев и большевиков», «Покончим с Гитлером, возьмемся за Сталина», «Завершим Отечественную войну свержением Сталина»[790]. В ноябре 1942 г. германские власти арестовали в Орле подпольную группу, которая издавала и распространяла листовки, пропагандировавшие «создание независимой Русской республики»[791]. Под Полоцком незадолго до отступления германских войск (очевидно, в мае — июле 1944 г.) члены НТС провели несколько открытых митингов под русским трехцветным флагом. Власти Третьего рейха боролись с деятельностью НТС — в 1943–1944 гг. были осуществлены повальные аресты членов этой организации в Германии, Австрии и Польше[792].

На территорию Украины вслед за оккупантами проникло от 3 до 5 тыс. членов ОУН. 30 июня 1941 г. специальная группа ОУН во Львове объявила о создании «Украинского правительства» во главе с Я. Стецко[793]. Однако провозглашение «независимости» Украины не входило в планы Третьего рейха[794]. С. Бандера, Я. Стецко и другие деятели ОУН-Б были арестованы (по данным украинских эмигрантских историков — в июле 1941 г.[795], по советским данным — в сентябре 1941 г.[796]). Деятельность ОУН-Б была поставлена под запрет[797]. Тогда же был разогнан Украинский национальный совет, созданный А. Мельником, и ОУН-М также ушла в подполье[798]. Тем не менее деятельность ОУН продолжалась[799]. Несмотря на запрет деятельности ОУН, украинские националисты сыграли значительную роль в формировании оккупационных органов управления и полиции[800]. Вместе с тем германские власти потворствовали антисоветской пропагандистской деятельности ОУН[801].

Подпольные группы ОУН действовали в основном на Западной Украине. До начала Великой Отечественной войны эта организация на основной территории Украины не функционировала[802], однако в период оккупации эмиссары ОУН стали проникать на нее[803]. Тем не менее, согласно всем выявленным в источниках и литературе оценкам, общая численность активистов ОУН на основной территории Украины была незначительной. В 1943 г. на территории освобожденных Красной армией восточных областей Украины было выявлено 26 групп ОУН (226 человек)[804]. Число оуновцев, арестованных в регионах Юго-Востока Украины, составляло только 3,4 % от общего числа таковых, арестованных на всей территории УССР (27 389 человек)[805].

Деятельность польских подпольных организаций на оккупированной территории СССР координировалась Делегацией польского эмигрантского правительства (с 1939 г. находилось в Лондоне), военным органом которой была Армия крайова (АК)[806]. АК выступала против вооруженной борьбы с оккупантами, призывая «ждать с оружием у ног». До середины 1943 г. несоветское польское подполье действовало разрозненными группами — АК приняла тактику «вооружаться, организовываться и выжидать». Польская подпольная организация «Союз вооруженной борьбы» разделяла эту позицию: «Рука одного из наших врагов режет другого, и оба они — победитель и побежденный — истекут кровью и ослабеют». Другие польские организации включали «Крестьянские батальоны», «Национальную военную организацию», «Национальные вооруженные силы»[807].

В Прибалтике с началом войны и оккупации активизировались местные политические деятели. 23 июня 1941 г. в Литве было объявлено о создании «временного правительства»[808], главой которого был назначен бывший посол Литвы в Берлине К. Шкирпа, который в то время находился в Германии. Однако К. Шкирпа не получил от Третьего рейха разрешения вернуться на родину. 8 августа 1941 г. литовское «правительство» было распущено[809]. В конце июля 1941 г. группа политических деятелей Эстонии во главе с последним довоенным премьер-министром Ю. Улуотсом представила германскому командованию меморандум с ходатайством о восстановлении независимости Эстонии. Ответа на это предложение не последовало. Неофициально оккупанты рекомендовали в дальнейшем не обращаться с подобными заявлениями[810]. Создание эстонского правительства так и не было провозглашено[811].

В период оккупации в Литве развили деятельность Фронт литовских активистов и Армия освобождения Литвы[812]. Их деятельность сводилась в основном к вербовке новых участников, созданию вооруженных отрядов и пропаганде среди населения. Летом 1942 г. германские власти Литвы отмечали «деятельность по выпуску листовок нелегальными националистическими и активистскими группами»[813]. Ожидая, что западные союзники придут к ним на помощь, в конце 1943 г. различные силы литовского Сопротивления объединились и сформировали Верховный комитет освобождения Литвы (ВКОЛ), который смог наладить издание подпольной прессы и организовать небольшие военизированные отряды[814]. В феврале 1944 г. литовский генерал П. Плехавичюс организовал вооружённое формирование «Местный полк» для борьбы с польскими и советскими партизанами. В это формирование вступило около 10 тыс. человек. Однако, после того как П. Плехавичюс отказался направить своё подразделение за пределы Литвы, в мае 1944 г. он был арестован германскими властями, а «Местный полк» распущен[815]. 13 июня 1944 г. ВКОЛ издал обращение «не оказывать вооруженное сопротивление Красной армии и перейти к пассивному сопротивлению, противиться мобилизации, скрываться до окончания войны»[816]. Затем германские власти провели массовые аресты участников ВКОЛ, после чего его деятельность угасла[817].

В Латвии деятельность несоветского подполья заключалась в распространении антигерманских листовок, которые оказывали сильное влияние на настроения латышского населения[818]. Оккупанты отмечали, что во главе многих местных органов самоуправления оказались «открытые приверженцы Улманиса[819], враждебные Германии». Германские власти выявили в Латвии «усилия по объединению до того разрозненных политических течений»[820]. В этом регионе несоветское сопротивление с августа 1943 г. возглавил «Латвийский центральный совет», представлявший четыре ведущие политические партии довоенной Латвии[821]. По советским данным, подпольные организации «выпускали много листовок и газет»[822]. В листовках, которые зачастую распространялись прямо по почте, содержались призывы о провозглашении «свободной независимой Латвии и объявлении войны Германии и Советской России», а также выдвигалась программа борьбы на «два фронта»: «Мы, латыши, которые боролись против нашего самого большого врага — большевизма, также не должны забывать, что друзьями нашей земли и ее хозяевами могут быть только латыши… а не чужеземцы»[823]. В Риге были проведены в январе 1944 г. — литовско-латышская, в апреле 1944 г. — две всебалтийские конференции по сопротивлению[824]. Удар по латвийскому сопротивлению нанес арест осенью 1944 г. лидеров Латвийского центрального совета и их депортация в Германию[825]. В марте 1945 г. в Курляндии был создан координирующий орган под названием Национальный совет (германские власти поддержали это начинание), который 7 мая 1945 г. сформировал «временное правительство Латвии» во главе с Р. Осисом и Я. Андерсоном[826], деятельность которого по объективным причинам развернуть не удалось.

В Эстонии центральной фигурой движения сопротивления стал Ю. Улуотс, вокруг которого собрался так называемый Комитет актуальной истории. Наряду с ним существовал ряд более мелких групп сопротивления, поддерживавших связь с дипломатами бывшей Эстонской Республики в Финляндии и Швеции. Отличительной особенностью ситуации в Эстонии были ожидания помощи от Финляндии. Германские власти осознавали это и рассматривали финскую пропаганду как «враждебную», несмотря на то что Финляндия была союзником Германии. Деятельность несоветского подполья в Эстонии была ослаблена арестами его деятелей в апреле 1943 г. В июне 1944 г. она была возрождена — был создан Национальный комитет Эстонской республики, который поставил своей целью создание временного правительства в период между отступлением германских и вступлением советских войск. Один из эстонских политических лидеров Ю. Улуотс ставил целью удержание фронта в Эстонии с помощью эстонских частей вермахта и СС вплоть до краха Германии, чтобы затем на мирной конференции добиться для Эстонии самостоятельности. 18 сентября 1944 г. (за несколько дней до вступления Красной армии в Таллин) Ю. Улуотс и его соратники предприняли попытку провозглашения независимости Эстонии. Было создано «правительство» во главе с О. Тийфом. Деятельность «правительства» была прекращена вступлением 22 сентября 1944 г. в Таллин Эстонского стрелкового корпуса РККА, после чего «правительство» бежало в Швецию[827].

В целом несоветское подполье в Прибалтике было достаточно пассивным. Германские власти отмечали, что оно выражалось в основном в уклонении от выполнения норм производства продукции[828], а также от трудовой мобилизации. Например, в Литве в начале 1942 г. было заполнено только 5 % от первоначальной квоты мобилизованных на работу (100 тыс. человек). Тем не менее к июлю 1944 г. оккупантам удалось вывезти на работу в Германию 75 тыс. литовцев, 35 тыс. латышей и 15 тыс. эстонцев[829]. Часть эстонцев бежала от мобилизации на германскую военную службу в Финляндию (считается, что таких было до 5 тыс. человек)[830]. В сентябре — начале октября 1944 г. значительная часть населения Риги скрылась от организованной оккупантами «эвакуации» в подвалах и на чердаках, уходила в лес и на хутора[831].

Развитию антигерманского сопротивления на оккупированной территории СССР мешали несколько факторов. Во-первых, часть общественности продолжала надеяться на перемены в политике оккупантов. В Белоруссии местные националистические круги рассчитывали на то, что в этом регионе будут созданы структуры, аналогичные Русскому комитету и Русской освободительной армии (очевидно, они надеялись, что такие структуры будут реально действующими, а не фиктивными, как Русский комитет и РОА). К июлю 1943 г. в Латвии распространялись спекуляции о том, что германские власти «вследствие дальнейших потерь [на фронте] будут вынуждены пойти на уступки по отношению к малым народам». В листовке, озаглавленной «Протест рейхсканцлеру Германии против уничтожения балтийских народов», от имени «панбалтийского» движения выдвигалось требование изменить германскую политику в Прибалтике, в том числе удалить от власти балтийских немцев и ликвидировать германскую администрацию (очевидно, оставив лишь «местное самоуправление»). В ноябре 1943 г. в Латвии призыв латышей десяти возрастов на военную службу рассматривался как повод для «извлечения политической выгоды» в отношениях с германскими властями — «Латышский легион» воспринимался как «жертва латышского народа… за которую он должен быть вознагражден автономией»[832].

Во-вторых, мешала боязнь репрессий со стороны германских властей. Хотя и утверждалось, что «немцев ненавидят в Эстонии», эстонцы сетовали, что изгнать оккупантов они не могут, так как «эстонский народ не так многочислен». С другой стороны, у части населения оккупированной территории СССР германские власти смогли воспитать сильный страх перед возвращением советской власти. Советская разведка отмечала, что «население частично верит этой пропаганде, а пленные… боятся убегать из плена». В январе 1943 г. в Ростовской области отмечался «огромный страх мести со стороны большевиков», подогреваемый германской пропагандой. В Прибалтике в начале 1943 г. во всех кругах населения ходили слухи о «предполагаемом возвращении большевиков» и делались «печальные выводы» о судьбе латышского народа. Солдаты-эстонцы, воевавшие в коллаборационистских формированиях, боялись попасть в советский плен, так как верили рассказам немецких офицеров о том, что «русские в плен не берут»[833]. Советская разведка отмечала, что в Крыму сотрудничество крымских татар с германскими властями осуществлялось «меньше за совесть и больше за страх». Некоторые крымские татары боялись прихода Красной армии, думая, что «советская власть им не простит их измены и предательства». Оккупанты активно спекулировали на таких страхах[834].

В-третьих, мешала непродуманность и противоречивость целей несоветских подпольных активистов. Например, в Латвии одни деятели призывали «срывать мобилизацию», тогда как другие говорили: «Надо пойти в легионы, это ядро будущей национальной латвийской армии»[835].

В-четвертых, часть населения оккупированной территории выражала готовность к сопротивлению, однако находилась в стадии «выжидания». Особенно это относилось к западным территориям СССР. Несоветское сопротивление в Прибалтике сознательно не инициировало вооруженное сопротивление, так как оно «только помогло бы Советскому Союзу»[836]. В апреле 1943 г. советская разведка отмечала, что «большинство литовцев надеется на восстановление полной государственной самостоятельности» и при этом «многие… якобы имеют оружие, которое они предполагают применить при благоприятной обстановке против немцев». В листовке, изданной латышским Сопротивлением, население Латвии призывали «быть дальновидным», так как «придет время, когда сыны Латвии должны будут горячо сражаться за свою собственную землю». В эстонских коллаборационистских формированиях были распространены ожидания того, что «когда Германия ослабнет, то Эстония будет восстановлена как самостоятельное государство». Эстонские солдаты рассчитывали на то, что, «когда придет время», они «повернут… оружие против немцев и выгонят их из Эстонии»[837].

В реализации своих устремлений прибалты возлагали надежды на помощь стран Запада — прежде всего Великобритании и США, в соответствии с Атлантической хартией 1941 г., которая провозглашала уважение к праву «всех народов избирать себе форму правления, при которой они хотят жить». К началу 1943 г. в Прибалтике широко обсуждалась тема создания «Северного блока государств» под главенством Швеции. Латвийский центральный совет, имевший связь со странами Запада, надеялся, что «конец войны оставит и Германию, и СССР ослабленными, позволяя Латвии восстановить свою независимость при поддержке Запада». В Эстонии надежды на помощь Запада были столь ярко выраженными, что в июле 1943 г. руководство политической полиции этого региона издало циркуляр о борьбе с англофилами. В апреле 1944 г. абвер в Эстонии раскрыл деятельность подпольной организации, которая была связана с британской разведкой. В июне 1944 г., после открытия второго фронта «англофильские настроения» в Эстонии усилились. Распространению прозападных настроений в Латвии способствовало то, что в этом регионе можно было слушать передачи британского радио, которое, в отличие от советского, «было очень хорошо слышно». В Эстонии широко распространялись слухи, что она «отойдет к Швеции». Распространенность прозападных настроений в Прибалтике была известна на советской стороне[838].

В Крыму и на Кавказе, в свою очередь, в период оккупации ярко проявился «турецкий фактор». Так, балкарские антисоветские деятели планировали отделение Балкарии от Кабарды и объединение ее с Карачаем под протекторатом Турции[839]. Этнорелигиозную связь крымских татар и ряда народов Кавказа с Турцией понимали и германские власти — заигрывая с ними, А. Гитлер «всерьез рассчитывал на поддержку со стороны Турции и мусульманского мира»[840].

В то же время часть населения СССР — особенно в западных регионах страны — в течение всего периода оккупации оставалась в состоянии политической апатии. Как отмечали германские власти, в Западной Белоруссии местное население и ранее — как при польской, так и при советской власти — «страдало экономически и этнически и поэтому, как правило, терпеливо несет трудности немецкой оккупации». В Латвии в июле 1943 г. отмечалось «апатичное отношение латышского населения ко всем политическим вопросам», тогда как «вопросы питания и экономики все еще находились на первом плане». К октябрю 1943 г., «несмотря на озабоченность населения событиями на фронте», изменений в настроениях латышей выявлено не было[841]. В заключительный период оккупации основная масса населения Западной Белоруссии как не принимала участия в советском партизанском движении, так и уклонялась от работы на оккупантов и участия в деятельности созданных германскими властями политических организаций — Белорусской центральной рады и Союза борьбы против большевизма[842]. Выжидательную позицию занимало население Прибалтики. Впоследствии некоторые жители, например в Риге, оправдывали свое бездействие тем, что они были не вооружены[843]. Политическая апатия и пассивность части населения оккупированной территории СССР были обусловлены необходимостью ежедневного выживания людей в тяжелейших условиях оккупации.

Воздействие германской пропаганды выразилось в воспитании у части населения оккупированной территории СССР боязни перед советской властью и Красной армией. В марте 1945 г. советские воины обнаружили в германском городе Картхауз[844] два письма от «советских военнопленных, находящихся на службе в германской армии», в которых пленные спрашивали: «Товарищи бойцы… скажите, пожалуйста, за что вы, русский народ, убиваете тех, которые находятся у немцев в плену?»[845] Жители Риги «были очень запуганы немцами и боялись прихода Красной армии, а еще более боялись возвращения НКВД, о котором немцы рассказывали самые ужасные вещи»[846]. Рижане опасались, «что если большевики придут, то в Сибирь увезут»[847].

Принес оккупантам свои плоды и использованный ими метод «Разделяй и властвуй». В частности, более лояльное отношение к местному населению Западной Белоруссии привело к его «умиротворению». Германские власти подчеркивали, что «приказы немецких властей выполняются местным населением» и лишь «редко заметно небольшое игнорирование, в основном из халатности». Здесь не было «преступлений по политическим мотивам», воздействие советской пропаганды было «очень слабым», и лишь малая часть населения «верила партизанам», деятельность которых местные жители воспринимали как «набеги» и «боялись их». В г. Скид ель в октябре 1943 г. слухи, пришедшие из Варшавы, о том, что «большевики уже в Минске… вызвали волнения среди местного населения», однако, когда слухи оказались ложными, население успокоилось[848].

Хотя нацистская политика и пропаганда не смогла вызвать масштабные проявления национальной розни на оккупированной территории СССР, однако она смогла разжечь тлевшие локальные конфликты. Самым трагическим из них был украинско-польский (так называемая «Волынская резня»). Вражде между этим народами способствовали в равной мере исторические противоречия между этими народами и политика оккупантов. Хотя нацисты доверяли полякам меньше, чем украинцам, они предпочитали вербовать в полицейские и иные органы на Западной Украине первых, так как среди них было больше людей со знанием немецкого языка и «западноевропейских порядков». ОУН — УПА претворяла в жизнь политику геноцида по отношению к полякам, призывая уничтожать их как «колонистов». В Западной Белоруссии германские власти отмечали «противоречия между польским и белорусским народами». К сентябрю 1943 г., в результате арестов членов польского движения Сопротивления, антагонизм между двумя народами обострился. В белорусской прессе поляки подвергались «яростной критике». Однако в целом белорусско-польские противоречия не переросли в вооруженные столкновения. Проявила себя и польско-литовская вражда. Оккупационные власти отмечали также, что в Эстонии между русскими и эстонцами создалось «явное взаимное неприятие»[849].

Нацисты разожгли антисемитизм, который ярче всего проявился на западных территориях СССР, где открытое участие в осуществлении геноцида еврейского народа приняли местные националисты. Во Львове после вступления германских войск украинские националисты учинили расправу над коммунистами и евреями[850]. В июле 1941 г. в Каунасе было убито 7800 евреев[851]. К январю 1942 г. в Литве нацистскими айнзац-командами, состоявшими на 80 % из литовцев и на 20 % из немцев, было уничтожено более 136 тыс. евреев (до 80 % еврейского населения). В Латвии к октябрю 1941 г. при поддержке местной полиции было уничтожено около 30 тыс. евреев (около 50 % еврейского населения). К январю 1942 г. еврейское население Эстонии (около 2 тыс. человек) при поддержке местных нацистов было полностью уничтожено[852]. Румынские оккупанты в Одессе также пытались разжигать «национальный антагонизм между евреями, русскими и украинцами»[853]. Транснистрия стала лагерем смерти для 100 тыс. советских и румынских евреев[854]. Летом 1942 г. из Бессарабии в концлагеря Транснистрии также было также выслано 6,1 тыс. цыган[855].

В целом в тяжелейших условиях оккупации, когда любая антигерманская деятельность каралась нацистскими властями вплоть до смертной казни и значительная часть населения пребывала в состоянии политической апатии, развитие советского сопротивления на оккупированной территории страны было несомненным успехом советской политики и пропаганды. Настроения жителей оккупированной территории СССР были бы еще более просоветскими, если бы не ошибки советской власти, допущенные ею в довоенный период при проведении национализации, коллективизации, расказачивания, репрессий и пр. Так, некоторые коллаборационисты сообщали советским партизанам, что они перешли бы на сторону советской власти, если бы она «обещала отменить колхозы»[856]. Население Прибалтики, традиционно питавшее антигерманские настроения и оказавшееся в предвоенный период перед угрозой захвата Третьим рейхом, также могло активнее поддержать СССР, если бы не ошибки, связанные с ускоренной «советизацией» Прибалтики. Эту ситуацию можно проиллюстрировать словами жителя Риги А. Орэ: «Больше мы тяготели к России, и наше желание исполнилось — в 1940 г. Латвия стала советской. Но когда русские увезли в свой тыл около 40 тыс. латышей, у многих из нас появился перевес симпатии к немцам. К тому же немцы, оккупировав Латвию, проводили усиленную пропаганду, что большевики разорят и нарушат самостоятельность Латвии»[857].

Еще одной проблемой, затруднившей развитие сопротивления на оккупированной территории СССР, стала слишком поздно начатая перестройка советской политики. Сознание многих граждан Советского Союза — особенно молодежи — было испорчено антипатриотичной идеологией 1920-х гг. В составленной ЦК ВЛКСМ «Докладной записке о некоторых вопросах массово-политической работы в освобожденных районах» от 17 мая 1943 г. утверждалось, что одной из причин предательства и морального разложения молодежи на оккупированной территории СССР стали недостатки в преподавании истории: «В школах и вузах воспитание проводится слабо, занимаются перечислением дат, имен, рассказывают о борьбе вообще, о культуре вообще. Ничего не говорят о том народе, который создал эту культуру. Не показывают, что великий русский народ и его передовая часть — русский рабочий класс — в своем развитии опередили весь мир, совершив Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Не показывают и не доказывают, что называться русским, украинцем, грузином и т. д. есть великая честь, не воспитывалось понятие чести, национальной гордости. Замалчивалось все национальное, растворяли все великое, [что] создано тем или иным народом, в общем понятии интернационализма. В воспитании проводилось не всегда правильное понятие интернационализма, не как поднятие каждой национальности до общего высокого уровня развития, а как проповедь, что нет никакой разницы между русскими, немцами, французами и т. д. Это привело на практике к делению немцев на „добрых“ (немецкие рабочие и крестьяне, к которым-де надо хорошо относиться, „просвещать“ их) и на „злых“ — фашистов». Авторы докладной записки подчеркивали экстренную необходимость «воспитывать у нашей молодежи чувства глубокой любви к родине, национальной гордости, патриотизма»[858].

Тем не менее в целом советская национальная политика в период Великой Отечественной войны была эффективной. Для отношений между разными народами СССР была характерна атмосфера национальной терпимости и уважения, взаимопомощи и поддержки[859]. При этом война приобрела «национальный характер» — как столкновение между враждующими народами — советским и германским. Такая окраска войны была подмечена британским журналистом А. Вертом еще в июле 1941 г.: «Я часто спрашивал, что заставляет русских так воевать? Они защищают… свою страну, свой режим, которые… являются частями одного целого. Больше нет разделительной линии между „советский“ и „Россия“. Даже старшее поколение приняло это»[860]. Эффективность советской политики признавали оккупационные власти[861], которым были известно, что «отнюдь не коммунистически настроенные советские граждане с энтузиазмом борются в рядах Красной армии, будучи уверенными, что они защищают не коммунизм, а Россию»[862].