22. Наши пришли

Ночь с 8-го на 9-е мая 1944 года напоминала ночь перед входом немцев в город в июне 42-го. И бомбежка, и минометно-артиллерийский обстрел были так же интенсивны и длились почти до рассвета. Потом наступила полная тишина. Как только канонада закончилась, отец отправился в Артиллерийскую бухту навстречу переправлявшимся с Северной стороны войскам. По дороге его остановила передовая группа солдат во главе с армейским капитаном. Задание у группы было прочесать определенные подозрительные участки развалин как раз в нашем районе. Капитан осведомился, знает ли отец Севастополь и может ли проводить группу в указанные места. Он дал отцу гранату и сказал, что если отец подведет и они наткнутся на засаду, то застрелит его на месте. К восходу солнца группа обшарила весь район, и солдаты расположились на привал на перекрестке ул. Подгорной и Греческой. Капитана отец пригласил к нам «домой». Маме где-то удалось раздобыть маленькую водки и десяток яиц. Гостю был устроен роскошный завтрак. Такого мне не доводилось видеть многие месяцы. Капитан в вылинявшей до бела гимнастерке, с колодкой орденов на груди был белобрыс и сероглаз. Вел он себя развязно, как хозяин, не чувствовалось и тени сомнения в том, что именно так должны его потчевать. Для него мы были люди второго сорта, раз были под немцем. Появился мой малолетний брат Виктор, рожденный в августе 1942 года, вскоре после прихода немцев. У брата были льняные кудрявые волосы и голубые глаза. С нехорошей усмешкой капитан, указывая на брата, сказал: «От немца?». Полное несовпадение временных сроков его не «колыхало». Неужели хотел обидеть? Все присутствующие промолчали. Мне было обидно и обидно еще долгие годы, потому что чувство нашей вины за то, что мы были в оккупации, культивировалось еще несколько лет. Это чувствовалось в школе, у отца на работе и в быту. В 1947 году школьное комсомольское собрание приняло меня в ряды ВЛКСМ, а в горкоме комсомола сероглазый белобрысый член бюро в патриотическом запале заявил: «Как мы можем принять его в комсомол, ведь он был в оккупации? Может быть, его отец служил в полиции?». Оставалось сказать, что я воевал на стороне немцев. В комсомол меня приняли после вмешательства секретаря парторганизации школы. Родной брат отца Владимир Михайлович, директор завода пограничных катеров, в Питере, прежде чем посетит нас, по каналам НКВД наводил соответствующие справки. Абсурд! Мы были виноваты в ошибках и просчетах вождей и военоначальников. Неужели же ещё в том, что выжили?

Я думаю о моем дорогом отце Константине Михайловиче Задорожникове, 1906 года рождения, белобилетнике, не годном к военной службе по состоянию здоровья. Каково ему было в жизни? Несмотря ни на что, он оставался патриотом своей Родины, и я видел подтверждение этому не раз. Он ненавидел немцев. Несмотря на приказ «снимать головной убор перед немецкими офицерами», никогда этого не делал. Однажды мы шли с ним по узкому тротуару, нам навстречу двигалась довольно плотная группа немецких солдат. Отец взял меня за запястье крепко, не как обычно, и сказал сквозь зубы: «Идем прямо, не сворачиваем». Продолжая свои громкие разговоры и гогот, солдаты прошли мимо.

В соседней половине дома, в который мы вынуждены были перебраться из запретной зоны, поселился немецкий офицер. Хозяев, старика и старуху Потемкиных сместили на кухню. Оказалось, что офицер – русский, и как сам о себе заявил, потомственный князь (я забыл фамилию). Одет он был в немецкую полевую форму, выглядел подчеркнуто элегантно и подтянуто. На его фуражке обратили на себя мое внимание череп и две кости в овале.

У него были красивые холеные белые руки с маникюром (так сказала мама). При знакомстве с отцом он представился и протянул руку для пожатия. Отец рубил в это время дрова. Он сказал: «Грязные руки». Потом дал для пожатия своё запястье, кисть при этом была сжата в кулак.

Я думаю, его заставили рано утром 9 мая идти навстречу наступавшим войскам и чувство долга, и возможность, пусть на всякий случай, реабилитировать себя и защитить семью от несправедливых подозрений. Помню, как усталый, но счастливый он возвращался домой во второй половине дня 9-го. Я увидел его в перспективе, в начале улицы, и побежал к нему. Он подхватил меня под мышки, поднял высоко над своей головой к небу, потряс и воскликнул: «Ну, Жорка, теперь все будет хорошо! Теперь некого бояться! Будешь жить!».

Отец рассказывал, что солдаты переправлялись с Северной стороны на подручных средствах: плотах, бочках, надутых автомобильных камерах. По личной инициативе он поднял из затопления свой баркас и несколько суток подряд практически без сна перевозил военных с Северной стороны к Графской пристани. Несколько раз мы с мамой приносили ему еду. Не прекращая работы, он на ходу быстро все поедал, а для возвращения посуды и кастрюль брал меня с собой в очередную ходку. На обратном пути мне разрешалось некоторое время вести баркас. Вскоре отца вызвали в Особый отдел, где документированные сведения об его пребывании в оккупированном городе уже имелись. Следователь кратко допросил его. Потом отец описывал такой эпизод. На столе следователя лежал пистолет ТТ. Задав очередной вопрос, следователь поднялся и отошел к окну покурить, повернувшись к отцу спиной. Зачем? Испытание реакции допрашиваемого или обыденный, ничего не значащий и не преднамеренный поступок? Так или иначе, отца отпустили. Ему было предписано принять участие в восстановление автобазы ЧФ, где он работал до войны. Там он и проработал до пенсии в качестве начальника авторемонтных мастерских. Мастерские были его детищем. Здесь в полную меру выразились его организаторские способности и талант изобретателя и рационализатора. Дисциплина в коллективе была железной. Почтительно сотрудники называли его «Хозяин».

Я немного отошел от основной темы рассказа о первом дне в освобожденном городе. Продолжаю. Было, наверное, около 8 часов утра, когда я вышел из подвала на улицу Подгорную. Синее небо слилось с кромкой синего моря так, что казалось, Константиновский равелин повис в однородной голубизне пространства. Тишина. Над сгоревшим куполом здания Панорамы – красный флаг.

Группа солдат на привале в конце улицы, на ступеньках лестницы, ведущей в Карантин. Впервые слышу, как они между собой называют друг друга – «славяне».

Командир строит группу в две шеренги. Перекличка, и солдаты уходят в глубину городских развалин.

Возвращаюсь к своему наблюдательному пункту у разрушенной стены, откуда виден весь город и бухта. Вдруг мое внимание привлекает буксир, идущий посередине бухты на полной скорости, как бы удирая, как бы спасаясь, во всяком случае, во мне возникает это мимолетное ощущение и еще предчувствие, что сейчас что-то произойдет. Через несколько секунд следует глухой толчок взрыва, возникает столб воды, и когда он опускается, то буксира уже нет. Уверен, что я был единственным зрителем. На протяжении всей жизни я иногда возвращался к этому эпизоду, по-моему, это были немцы, пытавшиеся вырваться из города. Тому же, как я мог за секунду предчувствовать взрыв, объяснения не нахожу.

Спустя несколько дней после освобождения города состоялся митинг, посвященный этому событию. На площади Ленина (ранее площадь Третьего интернационала) собрались уцелевшие севастопольцы. На мой взгляд, нас оказалось около пятисот человек. И как удивительно мне теперь, спустя 65 лет, было видеть заполненный до отказа зал бывшего дома политпросвета. Многим собравшимся не хватило кресел, и они стояли в проходах и снаружи, очень многие уходили. Где вы были, ребята, в 1944 году?

В день митинга памятник Ленину отсутствовал. Взрывной волной фигуру вождя с вытянутой рукой и пальцем, указывающим на Запад, снесло с пьедестала. Это случилось еще в осаду. Он упал, пробив пальцем корку асфальта, теперь рука указывала нам направление к центру планеты. Мой двоюродный дядя Александр Ольхин по кличке Бемс, хороший парень, но слегка дементный, цинично шутил о том, что раньше вождь нам указывал дорогу к светлому будущему, а теперь – «всем лечь в землю».

Фигуры Ленина и окружавших его солдата, матроса, рабочего, крестьянина убрали. Остался голый мраморный пьедестал, вокруг которого и теснились мы, уцелевшие. Митинг долго не начинали. На жарком солнце мы прождали около двух часов. Наконец, появились группа офицеров и взвод солдат. Первым выступал полный, невысокий полковник, говорил долго. Дальнейшее стерлось из памяти. Кажется, в начале и в конце духовой оркестр играл новый Гимн Советского Союза. Мы слышали гимн впервые, он вошел в жизнь, пока мы были в оккупации. Прежним гимном, который мы знали, был «Интернационал».

На пустующий пьедестал со временем вернулся памятник Павлу Степановичу Нахимову, а памятник Владимиру Ленину установили высоко на центральном холме города, не далеко от Владимирского собора. Удивительные совпадения, удивительные вольности позволяла себе советская власть. Символично выглядит: Христос и Антихрист рядом.

Очень скоро возобновились занятия в школе. Для школы было взято то же здание в конце Пироговки, что и при немцах. Мне шел одиннадцатый год, и для второго класса я был переросток. Кроме того, если я начну заниматься со второго класса, то мне светило загудеть в армию, не закончив школы. Поэтому моя мама и жившая по соседству учительница Нина Владимировна, решили, что я должен за май-июнь закончить третий класс и поступить в четвертый. Она занималась со мной в течение предыдущего года дома. Посему считала, что я вполне готов и достоин проскользнуть через все испытания и чудесным образом очутиться в четвертом классе. Так и случилось, однако, не без давления моей дорогой учительницы на педсовет. Ибо итоговый диктант за третий класс, который Нина Владимировна принесла показать маме, содержал потрясающе небывалое количество всех видов ошибок. А понятия из арифметики наибольшего общего кратного для меня осталось навсегда угрожающим сочетанием непонятных слов. Пробел в знаниях программы второго и третьего классов погубил меня. Обдумывая теперь свои трудности в дальнейшей учебе, я склоняюсь к тому, что не только отсутствие базовых знаний за второй и третий классы послужили тому причиной. Немаловажным было отсутствие коллективного процесса познания и той благодатной среды сверстников, в которой незримо, но постоянно происходит энергоинформационный обмен и закрепление знаний даже у самого нерадивого ученика.

До окончания школы я шел в троечниках по русскому языку. Прекрасно, что в старших классах исчезла арифметика. В математике мне удалось разобраться, по остальным предметам были нестойкие, из-за лени, но приближающиеся к отличным, успехи.

Итак, закончен третий класс. Я буду учиться в четвертом классе школы № 19. Но перед этим состоится местный праздник в старой школе. Будут «представители» и, самое главное – киносъемка. Об этом за сутки заявила мне и маме учительница Нина Владимировна. А посему я должен прочесть перед всеми праздничное злободневное стихотворение, которое безжалостной рукой мне вручила радостная учиха. Стихотворение большое и трудное я должен выучить за один день. Раз будет киносъемка, то меня снимут, а потом журнал покажут в Ленинграде, и вся тамошняя немалая родня узнает, что мы живы. Так рассуждала мама, определяя своего сына на позор.

Длинный, жаркий летний день, мне бы на море с пацанами, а я должен зубрить ненавистные стихи: «Севастополь, ты гордость наша! Вновь над тобой засиял рассвет, и отступили страха потёмки». Барабанная дробь и трудновыговариваемое сочетания «страха потёмки» ужасает и поныне. Вечерняя проверка показала, что я отупел и поглупел. Стихотворение было воспроизведено с трудом, коряво. Срочно требовался логопед, но о таких тогда не знали. Взрослым отступать было нельзя. Утром на свежую голову (нужна ли была свежая голова стрельцу «В утро стрелецкой казни») мне надлежит все повторить, и все закрепится.

Меня ведут на школьный двор. Надевают красный галстук, хотя при немцах вступить в пионеры я никак не мог. Стоят осветители и шаткая деревянная вышка оператора. Однако «кина не будет», киношники не приехали. Спасибо им! Стоит неровный строй школьников. Перед ними выступают «представители». Конец. Сейчас всех отпустят. Но моя учительница громко и по-прежнему безжалостно сообщает, что сейчас ученик, имя рек, прочтет стихотворение. Ужас! Она подталкивает меня к деревянной вышке оператора. Я лезу по скрипучим ступеням, растерянный, злой, трусливый. Король Карл, Мария Стюарт, каково вам было восходить на эшафот? Вот и лобное место, то есть деревянный квадратик метр на метр. Палач запаздывает. Чтобы публика не скучала, я начинаю читать стихи. Конечно же, я сбиваюсь, забываю текст. Внизу учительница с листком пытается суфлировать, но я ничего не слышу. В толпе царит неприличное случаю веселье. Я не закончив чтение, отменяю казнь взмахом руки и схожу с эшафота. Горят уши, но главное – невидимые миру злые слезы. Больше я никогда не декламирую стихов.

Здравствуй девятнадцатая школа – школа бандитов, джентльменов удачи и пай-мальчиков, где не читают стихов!