1

1

В первые же дни Великой Отечественной войны, когда мы стали собирать писательские силы для работы в «Красной звезде», я позвонил Алексею Толстому на его дачу, в подмосковную Барвиху, и попросил: не сможет ли он приехать к нам, в редакцию.

— Сейчас приеду, — сразу же услышал я ответ и почувствовал, что Толстой обрадовался этому приглашению.

Часа через полтора открылась дверь — и в мой кабинет вошел Толстой с женой Людмилой Ильиничной. Большой, грузный, в светлом просторном костюме, в широкополой мягкой шляпе, с тяжелой палкой в руках, едва переступив порог, сказал своим высоким баритоном:

— Я полностью в вашем распоряжении…

Нетрудно понять, как я был рад согласию выдающегося советского писателя работать в «Красной звезде» в эти дни великих испытаний. Я усадил Алексея Николаевича и Людмилу Ильиничну в кресла, заказал для них чай с печеньем. И прежде чем начать деловой разговор, признался:

— А знаете, Алексей Николаевич, я человек не из трусливых, но звонить вам боялся.

Толстой с недоумением посмотрел на меня. Я напомнил ему случай двухлетней давности. Мы готовили тогда номер газеты, посвященный 21-й годовщине Красной Армии, и нам очень хотелось, чтобы в этом номере выступили большие писатели. Я набрал номер Толстого. Откликнулся его секретарь. Объяснив, зачем понадобился Алексей Николаевич, я попросил пригласить его к телефону. Через несколько минут последовал ответ секретаря:

— Алексей Николаевич занят. Он не сможет написать для вашей газеты.

Не скажу, чтобы это меня обидело, но какая-то заноза засела в душе. По тогдашней своей наивности, что ли, я не мог понять, что ничего шокирующего в таком ответе нет.

Выслушав теперь мое напоминание об этом, Толстой, как мне показалось, несколько смутился. Даже стал вроде бы оправдываться:

— Как раз в то время я работал над романом. Людмила Ильинична «отрешила» меня ото всех дел. Виноват без вины…

Когда с этим недоразумением было покончено, перешли к делам. Толстой попросил познакомить его с обстановкой на фронте.

— Вот в газете написано: идут ожесточенные бои на бобруйском, тернопольском, полоцком, борисовском направлениях. А все-таки где именно — по ту или по эту сторону тех городов?

Конечно, мы в редакции знали больше, чем сообщалось в сводках Совинформбюро. Я подвел писателя к стене, на которой висела большая карта военных действий. На ней красными флажками была отмечена более точная линия фронта. Бобруйск и Тернополь уже в руках немцев, а за Полоцк и Борисов еще шли бои.

Толстой снова уселся в кресло. Помолчал, а потом заметил:

— Понимаю… Дела трудные. Но на войне нередко о сданных городах сообщают с опозданием, а об отбитых у противника — с опережением…

Алексей Николаевич сказал, что он хорошо это знает: в первую мировую войну был военным корреспондентом и помнит, как кайзеровские военачальники всегда спешили объявить о захвате чужих городов еще до того, как овладевали ими. А немецкие генералы — те особенно ретиво стараются выслужиться перед своим фюрером и спешат с победными реляциями.

— А нам торопиться не надо, — сурово заметил писатель. — Не мы начали эту войну…

Сказал это за пятьдесят лет до наших дней, словно предчувствовал, что найдутся такие «деятели» и «писаки» вроде перебежчика-шпиона Резуна, присвоившего себе святое для нас имя Суворова. В своей книге «Ледокол», полной лжи, Резун скажет, что войну начал не Гитлер, а Советский Союз, причем безрассудно сошлется на разные придуманные им источники, в том числе и на меня…

Вспоминая наш разговор о захваченных и отбитых городах, невольно думаю о Брестской эпопее. 24 июня сорок первого года в сводке Главного командования Красной Армии сообщалось, что «после ожесточенных боев противнику удалось потеснить наши части прикрытия и занять… Брест». А ведь Брестская крепость, высокий подвиг которой на вечные времена обессмертили ее защитники, еще долго держалась после этого. До 20 июля герои Бреста крушили врага.

Не торопиться с признанием потерь городов — по сути к этому призывал Алексей Николаевич тогда в нашей беседе. Брест показал, что он был прав!