3

3

Был конец августа сорок первого года. Мы сидели четверо — Алексей Толстой, Михаил Шолохов, Илья Эренбург и я — в моей комнатке, где я, как и почти все работники редакции, жил на казарменном положении. Веселый и шумный Алексей Николаевич, как всегда, держал в своих руках камертон шуток и острот, и его раскатистый смех разносился через тонкие стенки комнат по всему второму этажу. В ту встречу мы обсуждали фронтовые новости, редакционное житье-бытье. Толстой рассказал, как он недавно побывал у летчиков, Шолохов — о поездке на Западный фронт, а Эренбург — о командировке на Брянский фронт. Зашла речь о том, что встречается еще у наших бойцов благодушное отношение к врагу. Эренбург вспомнил свои беседы под Брянском. Он встретился с поразительной наивностью: некоторые наши бойцы все еще рассчитывали на то, что в тылу Германии вспыхнет восстание против Гитлера, а на фронте у «добрых» немцев заговорит совесть и они повернут оружие против Гитлера.

Я тоже рассказал об одной из своих поездок на фронт. Немцы были в пятистах метрах от нашего переднего края. Они ходили открыто, во весь рост и хорошо были видны даже без бинокля. Я «проник» в наш окоп, взял у одного красноармейца винтовку. С трудом открыл затвор — его заклинило грязью и песком. Проверил другую — тоже ржавая. Ясно было, что давно из них не стреляли. Почему? «Так и немец не стреляет», — ответил мне боец. В общем, устроили «перемирие».

Толстой вспомнил 1914 год и солдатские настроения в ту пору. Тогда в войсках первое время особой ненависти к противнику не было. Но сейчас другой враг и другая война. Не на жизнь, а на смерть!

— Против благодушия, — сказал Толстой, — есть одно лишь средство — ненависть. Такая, чтобы не давала ни спать, ни дышать… Надо об этом писать больше, острее, постоянно. — А затем мы услышали слова, ставшие одним из наших девизов: «Нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души»…

И он писал…

Кстати, эта фраза Толстого, появившаяся в газете, точь-в-точь повторилась в официальном документе — первомайском приказе наркома обороны в сорок втором году. Это было месяцев через восемь после выступления Толстого. Умел писатель смотреть вперед, чувствовал веление времени!

Мне особенно запомнилась статья Толстого «Лицо гитлеровской армии», опубликованная 31 августа сорок первого года. История ее такова. Дней за десять до этого в «Красной звезде» была напечатана его же статья о расстрелах красноармейцев, попавших к фашистам в плен, убийстве детей, женщин, стариков на оккупированной гитлеровцами советской земле. Толстой обличал немецко-фашистских захватчиков: «Зверями вас назвать нельзя, — дикие звери жестоки, но они не убивают для наслаждения убийством и не проливают крови себе подобных. Нельзя назвать вас и сумасшедшими, — вы совершаете зверства обдуманно и планомерно».

Я не раз вспоминал эти слова Толстого: «обдуманно и планомерно», когда читал материалы Нюрнбергского процесса, вскрывшего всю обдуманность и планомерность гитлеровских злодеяний.

А тогда, в сорок первом году, вскоре после выступления писателя, больше, чем кто-либо, раскрывшего существо гитлеровских злодеяний, мы получили «перехват» Берлинского радиоцентра. Геббельс пытался отрицать все, что было написано в статье Толстого, нагло обвиняя его в том, что он «бессовестно лжет», пишет «окровавленным пером».

Когда мы познакомили Толстого с этим «опровержением», он сразу же сказал:

— Я отвечу им…

И попросил нас дать новые факты фашистских зверств, скупые и точные, как он их потом назвал, рассказы свидетелей. Для этого мы, понятно, не пожалели трудов. Корреспондентам газеты были посланы задания написать все, что они видели на фронте и в немецком тылу, встретиться с воинами, вырвавшимися из плена, а также с партизанами. Материалов было много. Все это было передано Алексею Николаевичу, и он быстро откликнулся статьей «Лицо гитлеровской армии», привел рассказы очевидцев, которые «в любой час могут быть опрошены международной комиссией, если такая будет создана».

Писатель смотрел вперед, предугадывая еще в сорок первом году, что такие комиссии и у нас, и в международном масштабе будут созданы. Не знал только он, что и ему придется много поработать, одному из первых, в этих комиссиях и своими глазами увидеть ужасы «лагерей смерти», созданных гитлеровскими изуверами.

Относительно же своего «окровавленного пера» Толстой отвечал: «Заявляю на весь мир, всем, всем гражданам и воинам свободных стран, борющимся с фашизмом, а также германскому народу. Я заявляю: немецкие солдаты и охранные отряды фашистов совершают столь непостижимые уму зверства, что — прав Геббельс — чернила наливаются кровью, и, будь у меня угрюмая фантазия самого дьявола, мне не придумать подобных пиршеств пыток, смертных воплей, мук, жадных истязаний и убийств, какие стали повседневными явлениями в областях Украины, Белоруссии и Великороссии, куда вторглись фашистско-германские орды».

Тогда мы еще ничего не знали о майданеках и освенцимах, керченских рвах и бабьих ярах — Толстой как бы предупреждал, что фантазия фашистских дьяволов не остановится и перед такими злодеяниями.

Конечно, какой редактор не хотел бы, чтобы «старшая газета» перепечатала уже опубликованный им впервые материал? А статья Толстого была такой важной не только для армии, но и для всей страны, для всего мира, что я, укротив в себе «краснозвездовский» патриотизм, позвонил редактору «Правды» Поспелову и редактору «Известий» Ровинскому, предложил напечатать статью одновременно. Она и была напечатана в один и тот же день тремя газетами, а потом и передана радиовещанием на иностранных языках по всему миру.

Толстой не делил свои выступления на значительные и незначительные. Небольшие заметки он писал с тем же тщанием, как и большие, трехколонные «стояки» и «подвальные» очерки и статьи.

Вспоминается небольшая статья Толстого «Смерть рабовладельцам!» Наши фронтовые корреспонденты прислали письма, найденные у убитых солдат и офицеров. Это были поражающие своим цинизмом письма новых рабовладельцев. «Кто бы подумал, Вилли, — писали немецкие жены на фронт, — что такое животное, как наша украинка, умеет прекрасно шить»; или: «Удрали три белоруса, но уже заменены русскими. Это даже дешевле. Мы ничего не потеряли. Прокормить этих русских можно очень дешево. Они получают только хлеб из свеклы…»

Эти письма мы вручили Толстому.

— К вам внеочередная просьба, — сказал я ему. — Нужны лишь всего-навсего две-три страницы на машинке. Если можно, обязательно сегодня.

В тот же вечер статья размером в две страницы была уже у меня на столе, утром ее читала вся армия. Статья состояла из этих выдержек и нескольких авторских абзацев: «Прочтите эти письма, товарищи. Они найдены в карманах убитых немцев. Эти документы потрясают своим цинизмом. Вы в них увидите судьбу советских людей, насильно увезенных в подлую и темную Германию. От вас, от вашей стойкости, от вашего мужества и решимости разгромить врага зависит, будут ли бесноватые немки хлестать по щекам русских, украинцев, белорусов, кормить одним хлебом из свеклы, как скотину».

И заключительный абзац: «Воин Красной Армии, закрой на минутку лицо своей рукой. Больно русскому читать эти немецкие строки. Штыком своим, омоченным в фашистской крови, зачеркни их.

Смерть рабовладельцам!»

На второй день «Правда» и многие другие газеты перепечатали эту статью, и ее прочла не только армия, но и вся страна.

Толстой не уходил от фронтовой действительности. Острые темы вызывали у него желание не только к ним прикоснуться, но и раскрыть их со всей силой истинной правды. Одним из свидетельств этого является история с Днепрогэсом.

С Южного фронта вернулся начальник авиационного отдела газеты Николай Денисов. Он был там, когда шли бои на подступах к Запорожью, видел, как эшелон за эшелоном «уходили» на восток наши предприятия. Но он был очевидцем и того, как мы сами, своими руками взрывали Днепрогэс, первенец первой пятилетки, красу и гордость страны.

Об этой трагедии на Днепре надо сказать во весь голос. Кому, как не Алексею Николаевичу? И он сказал. И не для слез. «У нас их нет, их иссушила ненависть. А ради клятвы: „За гибель — гибель“». Это было в дни самой напряженной битвы за Москву. И Алексей Николаевич сумел историю с гибелью Днепрогэса связать с московским сражением так мудро, что его талантом оставалось только восхищаться.

Я безмерно хвалил его за трехколонник, который он назвал «Кровь народа», сказал, что за него придется повоевать. Я имел в виду, что такого рода материалы нам не разрешали печатать; они не появились ни в официальных сообщениях, ни в сводках Совинформбюро, хотя это было более чем странно. Ведь не кто иной, как Сталин, в своем выступлении еще 31 июля 1941 года, следуя примеру Ленина, сказал, что «все ценное имущество, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться».

Предчувствие меня не обмануло. Горькая и суровая правда этой статьи испугала нашего цензора, полковника по званию, и высокое начальство из ЦК партии, и она была снята с полосы. «В сообщениях Совинформбюро ничего о Днепрогэсе не говорилось», — вот и весь резон. И только через три дня, в кризисное для Москвы время, когда события, как никогда, потребовали от газеты, несмотря ни на что и ни на кого, не скрывать правды, наших трудностей и жертв, горькой действительности, мы ее напечатали уже сами. В статье говорилось о великой жертве, которую приносит наш народ во имя победы над врагом.

«Но жертвы самой большой, — во весь голос сказал Толстой, — Москву в жертву мы не принесем. Пусть Гитлер не раздувает ноздри, предвкушая этот жертвенный дым. Звезды над Кремлем кинжальными лучами указывают русским людям:

„Вперед! Вперед на сокрушение врага. Вперед — за нашу свободу, за нашу великую Родину, за нашу святыню — Москву!“»

О том огромном впечатлении, которое произвела эта статья на умы и сердца советских воинов, свидетельствовал известный критик Александр Дымшиц, работавший тогда в армейской газете:

«Помнится, в дни, когда враг угрожал столице, в полку агитатор читал бойцам перед строем статью Толстого „Кровь народа“. Люди стояли молча, охваченные глубоким душевным волнением. Волновался и агитатор, голос его то срывался, то возвышался до крика. Чувствовалось, что от слов Толстого, ясных и веских, каждому бойцу становилось легче на душе, ибо каждый из нас верил писателю, утверждавшему, что поход Гитлера на Москву закончится нашей великой всенародной победой».

В тот вечер Дымшиц отослал по полевой почте письмо в «Красную звезду», Алексею Николаевичу.

Это была статья, которая, как писал потом Толстой в своей автобиографии, получила наибольший резонанс. Была еще одна статья, которую тоже отметил сам Толстой. Она называлась «Родина» и тоже была опубликована в критические дни боев за Москву. Тема была раскрыта с такой убедительностью, на которую способен художник. Ее величавый, былинно-величавый слог волновал душу, звал на смертный бой с врагом. Пророческие слова этой статьи «Мы сдюжим!» я читал потом в заголовках и «шапках» фронтовых газет, на стенах домов по фронтовому пути, они звучали как клятва в бою, на собраниях и митингах защитников столицы…

Больше всего Толстой писал в дни битвы за столицу. В критические дни сорок первого года, когда немцы стояли под Москвой и уже имели возможность из орудий обстреливать ее, писатель возвысил свой голос, предвещавший нашу победу. Именно эти выступления имел в виду Илья Эренбург, когда писал: «В дни войны Алексей Толстой оказался на посту. Его слова приободряли, веселили, горячили бойцов. Толстой не ушел в молчание, не ждал, не ссылался на отчужденность муз от музыки войны. Толстой говорил в октябре 1941 года, и Россия этого не забудет».

Работал Алексей Николаевич много и безотказно. Писал очерки, статьи, рассказы и даже репортажи. Однажды зашел у меня такой разговор с писателем:

— Завтра открывается сессия Верховного Совета для ратификации договора с Великобританией. Нужен очень ответственный репортаж. Не смогли бы вы взяться за это?

Попросил, и самому стало неловко: репортаж Алексею Николаевичу? Он, видимо, почувствовал в моем голосе смущение и сразу же сказал:

— Напишу. Я ведь когда-то писал такие газетные вещи. Дело для меня не новое. Старый репортер…

И написал. Хорошо написал. С писательской страстью. Главное — репортаж дышал верой, верой в нашу победу. Под таким заголовком он и был напечатан.

Алексей Николаевич как сотрудник газеты был очень аккуратен. Сам начинавший свою литературную деятельность как журналист, он хорошо понимал нашу работу, чувствовал газетный темп и никогда не подводил редакцию; если Толстой обещал, что статья будет в такой-то день и час, можно было смело оставлять для нее место не только в макете номера, но и в сверстанной полосе. То, что он приносил, никогда не откладывалось даже на день, а сразу же шло в номер. Он внимательно прислушивался к тому, что просила редакция написать, к нашим предложениям.

Нередко Толстой приносил статью или очерк, который мы ему не заказывали, и это нас тоже радовало. Вот, скажем, Толстой приехал в редакцию и, не успев поздороваться, шагнул к карте, внимательно разглядывая новую линию фронта. Увидев, что Смоленск, не столь уже далекий от столицы город, и Житомир, совсем близкий к Киеву, в руках немцев, покачал головой, затем грузно опустился на кресло и задумался. Несколько минут он оставался в той же неподвижной позе. А потом встрепенулся и стал у меня выпытывать все, что я знал о положении на фронтах войны. Все, что я знал, рассказал Алексею Николаевичу, а заодно пожаловался: по всем газетным канонам, центральной военной газете следовало бы дать обзор военных событий, сказать прямо, что обстановка очень тяжелая и опасная, хотя и не безнадежная, терять оптимизм нет оснований. Но какой же это будет обзор, если фронты нельзя обозначить, а города зашифрованы загадочными «А» и «К»? Толстой посочувствовал мне, но я не предполагал, что этот разговор он намотает на ус. А через день он принес в редакцию свою статью.

— Вот я написал, может, сойдет за обзор. — И вручил мне отпечатанную на машинке рукопись страничек на восемь.

Прочел я. Удивился и обрадовался. Без всех тех таинственных «А» и «К» Толстой нарисовал общую картину сражений с немецкими войсками, сказал все как есть, дал оценку боевых действий наших главных родов войск. Удивился я и тому, что все, что я узнал в Генштабе и рассказал Толстому, он, не записывая, запомнил. И настолько по-военному грамотно написал, что даже наши дотошные редакционные специалисты не смогли ни к чему придраться.

Каждая строка статьи дышала неистребимой верой в наши силы, в нашу победу. И заголовок статьи Алексей Николаевич дал оптимистический: «Почему Гитлер должен потерпеть поражение». А вера в наши силы, в нашу победу нужна была в те дни как никогда. И для тех, кто шел в бой и надеялся увидеть ее зарю, и для памяти о тех, кто остался на поле брани, зная, что кровь его пролита недаром…

Толстой в штате редакции не состоял, но дай бог каждому штатному так работать в газете, как работал Алексей Николаевич. Он действительно чувствовал себя краснозвездовцем, а работники редакции чувствовали его своим! Он дружил с ними и часто беседовал с журналистами, особенно с теми, кто только что вернулся с фронта.

В редакции Толстой чувствовал себя как дома. Когда задерживался, ожидая гранки, верстку, а иногда и сигнальный номер газеты — хотел увидеть как будет выглядеть «Красная звезда» с его выступлением, — он укладывался в моей комнатушке на диване и дремал. Он никогда не стеснялся попросить еды, но мы старались предупредить его желание. А аппетит у него был всегда хорошим.

В редакции Толстой встречался и со своими старыми друзьями и знакомыми — Михаилом Шолоховым, Ильей Эренбургом, Петром Павленко и другими писателями, работавшими в «Красной звезде». Здесь он впервые познакомился с новым литературным пополнением, чьи таланты проявились в военную пору.

Однажды мы заговорили с Толстым о Константине Симонове. К этому времени Симонов уже напечатал в газете немало корреспонденций, очерков, стихов, стал заметной фигурой на фронте, а также среди писателей и журналистов. Толстому нравились его стихи и очерки, и он сказал мне об этом.

— Симонов только что вернулся с фронта, — сказал я Толстому. — Он здесь, в редакции. Хотите, я позову его?

С Алексеем Николаевичем Симонов был знаком лишь издалека. Он не раз видел Толстого в Союзе писателей в Центральном Доме литераторов. Как-то Алексей Николаевич сказал добрые слова о стихотворении «Генерал», и это было дорого для Симонова, ибо именно оно, по мнению поэта, положило начало его серьезной поэтической деятельности. В 1941 году Симонов написал цикл лирических стихов «С тобой и без тебя». Правда, тогда он думал, что до конца войны их вряд ли удастся напечатать, — не до лирики, мол, сейчас. Но они были не только напечатаны, но и встретили теплый прием у читателя.

Появился Симонов, худой, долговязый, с загорелым от фронтовых странствий лицом.

Они уселись в креслах друг против друга, и Толстой стал говорить о том, что ему понравилась любовная лирика Симонова. Диалог был у них пространный, и они заговорили вообще о лирике и поэтическом мастерстве. В общем, стихи Симонова понравились Толстому, с этого начался и этим закончился их длинный разговор.

Я поначалу рассчитывал, что разговор будет о делах фронтовых. Но о них на этот раз ни слова не было сказано. Говорили только о стихах. И все же эта беседа увлекла и меня, редактора военной газеты, которому в те дни было не до лирики…