Действительно ли Сербия «предостерегала» Австрию?

Вопрос этот имеет чрезвычайно большое значение, потому что в зависимости от утвердительного или отрицательного ответа делались разнообразные выводы.

С одной стороны, если сербское правительство предостерегало Вену, то это могло быть истолковано в двояком смысле: 1) в пользу Сербии, как доказательство того, что кабинет Пашича, узнав о заговоре, сделал все возможное для предупреждения преступления, и, таким образом, с него снималось всякое обвинение в этом деле, или 2) в пользу Австрии, в том смысле, что сербское правительство знало о заговоре и что австрийское требование допустить австрийских чиновников участвовать вместе с сербскими в розыске белградских сообщников было вполне обосновано, так как сами сербские власти никаких шагов в этом направлении не предприняли.

С другой стороны, если никакого предостережения сделано не было, то и в этом случае: или 1) сербское правительство могло утверждать, как оно это и делало, что оно раньше ничего не знало о заговоре и поэтому его ни в чем обвинять нельзя, или 2) Сербия была виновна в сокрытии заговора и, таким образом, являлась соучастницей преступления.

При возможности такого различного истолкования как отрицательного, так и положительного ответа на поставленный выше вопрос не приходится удивляться, что как сторонники Сербии, так и сторонники Австрии резко полемизируют между собой. Не приходится также удивляться и тому, что обе стороны представили множество противоречащих друг доказательств. При анализе их следует обратить внимание главным образом на три пункта:

1. Если предостережение было сделано, то кому именно?

2. Было ли оно сделано сербским посланником в Вене Иовановичем по собственной инициативе и неофициально или же официально, по поручению из Белграда?

3. Имелось ли в этом предостережении какое-нибудь указание на определенный заговор или оно представляет собой заявление, сделанное в самой общей форме относительно нежелательности поездки эрцгерцога в неспокойную провинцию?

Первое серьезное утверждение, что Сербия предостерегала Австрию, исходило от сербского посланника в России Спалайковича. В интервью, помещенном в петербургской газете «Вечернее время» через несколько дней после убийства, Спалайкович заявил, что сербское правительство предостерегало Вену относительно поездки эрцгерцога в Боснию. Оно узнало, что боснийцы, озлобленные австрийским гнетом, организовали заговор, так как считают, что ответственным за этот гнет является эрцгерцог. Но в Вене не обратили внимания на это предостережение. Однако это заявление Спалайковича, равно как и другие аналогичные заявления, было 3 июля официально опровергнуто венским Министерством иностранных дел[58].

В таком положении вопрос оставался в течение нескольких месяцев; он был заслонен австрийским ультиматумом и возбуждением, вызванным войной. Затем он был снова выдвинут известным французским профессором славянской истории, Дени, который писал:

«Г-н Пашич пытался осторожно указать Баальплацу [австрийское Министерство внутренних и иностранных дел] на опасности, которые могут угрожать эрцгерцогу; 21 июня сербский посланник [Иован Иованович] сообщил министру иностранных дел, что его правительство имеет основание предполагать, что в Боснии готовится заговор. Канцлер [Берхтольд] не обратил внимания на это сообщение»[59].

Это заявление профессора Дени пользовалось во время войны общим признанием за пределами Германии и Австрии, несмотря на то что Берхтольд решительным образом возражал, когда узнал о нем. Потом это заявление повторялось другими, например, Станоевичем, утверждавшим даже, что оно может быть подтверждено какой-то пачкой документов, находящихся в австрийском Министерстве иностранных дел под шифром «Beg. В. 28 VI 1914». Архивные работники нынешней Австрийской республики искали эти документы и утверждают, что бумаг с таким шифром не оказалось. Профессор же Станоевич не мог или не хотел сообщить, из каких источников он получил сведения о существовании этих документов.

Когда австрийцы отрицают, что Иованович делал какое-либо предостережение Берхтольду или Министерству иностранных дел, то это, безусловно, соответствует действительности. Если Иованович и сделал предостережение, то все данные говорили за то, что он выразил свои опасения не Берхтольду и Министерству иностранных дел, как это полагалось в обычном порядке, а Билинскому – австро-венгерскому министру финансов. Для того чтобы объяснить это курьезное обстоятельство, вызвавшее такое нарушение нормального порядка, мы должны на минутку отклониться в сторону.

Иован Иованович прибыл в Вену в качестве сербского посланника в конце декабря 1912 года на смену Симичу. Последний был старым, опытным дипломатом, исполненным такта и достоинства, он достаточно успешно справлялся со своими по меньшей мере весьма трудными обязанностями. Даже в нормальное время положение сербских представителей в Вене после 1903 года было не из легких, если принять во внимание национальный антагонизм между населением обеих стран и постоянное раздражение, вызывавшееся взаимными обвинениями в шпионаже, пропаганде, притеснениях и подстрекательстве к государственной измене.

Когда Иованович прибыл в 1912 году в Вену, положение было особенно щекотливым ввиду тревожных последствий первой Балканской войны и стараний, которые Австрия прилагала на Лондонской конференции к тому, чтобы лишить сербов плодов их побед. В отличие от своего предшественника Иован Иованович был молодым человеком, лет сорока, не больше. Даже по описанию одного из своих лучших друзей и коллег, новый посол с непокорными густыми волосами, темными глазами и огромными черными усами внушал гораздо меньше доверия, чем его респектабельный предшественник. В Вене, не стесняясь, утверждали, что Иованович в 1908 году вел агитацию против аннексии Боснии и Герцеговины и даже командовал отрядом комитаджей.

Поэтому, когда Иованович прибыл в Вену, его отнюдь не считали там persona grata. Говорят, что Австрия сначала не желала дать свое согласие на его назначение, а потом неоднократно давала понять, что она была бы довольна, если бы его отозвали. Но Белград не обращал внимания на эти намеки. Прием, оказанный ему, далеко не отличался сердечностью. Когда его представляли Францу-Иосифу, император, говорят, только кивнул головой, вместо того чтобы подать ему руку, как это обычно принято в таком случае. Эрцгерцог вообще не пожелал его видеть. Берхтольд был холоден и ограничил свои отношения официальными делами.

При таких неприятных обстоятельствах Иованович особенно ценил свои сердечные отношения с Билинским. Билинский незадолго до того был назначен союзным министром финансов Австро-Венгрии, и ему было подчинено гражданское управление Боснией и Герцеговиной. В связи с этим ему приходилось обсуждать много вопросов с сербским посланником. Так как он сам был славянином (галицийским поляком), то ему было легче, чем австрийскому немцу или мадьяру, установить дружеские отношения с сербом Иовановичем.

Действительно, для того чтобы улучшить отношения между обеими странами, в скором времени в Вене решили – и это было одобрено Францем-Иосифом и Берхтольдом, – что Билинский должен вести дипломатические переговоры с сербским посланником и затем докладывать о них Берхтольду. Это, конечно же, было совершенно ненормально и не соответствовало обычному порядку. Но, кроме приведенных уже оснований, это объяснялось еще и свойственным Берхтольду безразличием, а также честолюбивым стремлением Билинского сосредоточить в своих руках как можно больше власти и усилить свое значение. Этим и объясняется, почему весной 1914 года Иованович мог отдать предпочтение Билинскому и сделать именно ему, а не Берхтольду или кому-либо в Министерстве иностранных дел осторожный намек на опасность для эрцгерцога Франца-Фердинанда его поездки в Боснию.

В 1924 году по случаю десятилетия убийства эрцгерцога снова ожил спор относительно якобы сделанного Сербией предостережения Австрии. В письме, напечатанном в одной венской газете за подписью «X.V.», которое приписывалось Иосифовичу, секретарю сербского посольства в Вене в 1914 году, сообщалось следующее:

«18 июня 1914 года Иованович получил от Пашича шифрованную телеграмму с указанием отговорить эрцгерцога от поездки в Сараево или по крайней мере предостеречь его относительно угрожающих ему опасностей. Тогда Иованович сообщил об этом Билинскому 21 июня в 12 часов дня».

На первый взгляд это как будто подтверждало заявление Дени и Станоевича относительно официального предостережения, исходившего от белградского правительства. Но письмо это столь сомнительно в смысле своей достоверности, что на него совершенно нельзя полагаться[60]. Ему противоречат также некоторые заявления самого Иовановича, сделавшего неделю спустя следующее интересное сообщение в другой венской газете, которое мы здесь передаем в слегка сокращенном виде:

«Я рад дать вам аутентичное разъяснение относительно предостережения эрцгерцогу, которое исходило от меня и было сделано по моей личной инициативе. Я был посланником в Вене, когда узнал, что наследник престола собирается присутствовать на маневрах в Боснии.

[После этого приводятся не совсем точно некоторые подробности, касающиеся предполагавшейся поездки Франца-Фердинанда в Боснию, затем следует утверждение, что такая поездка рассматривалась бы сербами как провокация. Затем Иованович продолжает.]

После того как я надлежащим образом взвесил все эти слова, я решил посетить фон Билинского, который был тогда министром финансов и министром по делам Боснии. Насколько я помню, мой визит имел место 5 июня, то есть за 23 дня до убийства. Я вполне откровенно рассказал министру то, что мне было известно, а именно – что маневры собираются устроить в Боснии, на берегу Дрины, как раз на границе Сербии, и что сам эрцгерцог будет ими командовать[61]. Я сказал министру фон Билинскому: если это правда, то я могу заверить ваше превосходительство, что это вызовет огромное недовольство среди сербов, которые должны рассматривать это как провокацию. При таком условии маневры опасны. Среди сербской молодежи могут найтись люди, которые зарядят ружье или револьвер боевым патроном вместо холостого, и тогда пуля может задеть того, кто является виновником провокации. Поэтому благоразумие требует, чтобы эрцгерцог не ездил в Сараево, чтобы маневры не устраивались в день св. Витта и чтобы они вообще не происходили в Боснии.

На это ясное заявление Билинский ответил, что он принимает его к сведению и сообщит мне, как на это будет реагировать эрцгерцог, хотя сам он не верит в то, что маневры будут иметь такие последствия, какие я предсказываю. Наоборот, по его сведениям, Босния совершенно спокойна.

Через несколько дней я снова обратился к министру фон Билинскому по этому вопросу. Несмотря на все это, мне сообщили, что первоначальная программа остается в силе и что, невзирая на мои предостережения, все осталось без изменения. Эрцгерцог, несомненно, был поставлен в известность, но он не обратил на это внимания»[62].

Это сообщение Иована Иовановича, по-видимому, ближе к истине, чем то, что до сих пор исходило из сербских источников. В некоторых пунктах оно подтверждается (хотя в некоторых и опровергается) ценным сообщением Пауля Фландрака, который был в 1914 году начальником отдела печати в Министерстве финансов при Билинском, а после войны стал директором венского Депозитного банка. Этот, очевидно, сознающий свою ответственность и заслуживающий доверия человек недавно писал:

«В мае 1914 года, когда в публике стали распространяться первые слухи о поездке эрцгерцога в Далмацию и Боснию, Иованович явился в австро-венгерское Министерство финансов. Это был его последний визит. Придя, он сразу заговорил о предполагаемых маневрах и выразил опасение, что сербское правительство может счесть их за провокацию. Кроме того, он хотел обратить серьезное внимание министра финансов на то, что появление будущего правителя монархии неизбежно вызовет патриотические демонстрации и они могут породить недовольство по обе стороны границы. Он просил Билинского не рассматривать его заявление как официальное сообщение, и сказал, что им руководит исключительно желание предупредить все, что может, хотя бы временно, помешать переговорам, которые начались с целью улучшения взаимных отношений Австрии и Сербии.

Билинский не обратил особого внимания на это заявление и, как я полагаю, совершенно не поставил о нем в известность графа Берхтольда, хотя обыкновенно он имел привычку докладывать ему обо всех своих разговорах с сербским посланником… Хотя во время этой беседы Билинский еще не знал, что военно-инспекторская поездка эрцгерцога примет политический характер, но он был убежден, что момент для поездки Франца-Фердинанда в южную провинцию выбран по меньшей мере преждевременно, и откровенно высказал императору свои опасения.

Эта беседа сербского посланника Иовановича, о которой Билинский рассказал мне сейчас же после того, как она имела место, и которая до известной степени подтвердила его точку зрения относительно несвоевременности поездки эрцгерцога, породила за последние годы много легенд. Некоторые пошли так далеко, что из замечания Иовановича сконструировали предостережение относительно убийства и намеки на возможность его. Но сам Билинский, который, будучи министром финансов, не вел никаких записей, совсем не упоминает об этой беседе с сербским посланником в своих мемуарах, написанных до памяти, и это доказывает, что он не усмотрел в них ни явного, ни скрытого предостережения».

Было бы интересно услышать, что может сказать человек, получивший «предостережение». Но, как это ни странно, покойный Билинский в двух томах своих воспоминаний, в которых уделено очень много места его политической деятельности, ничего не говорит об этом предостережении. Отсюда некоторые авторы сделали вывод, что он никакого предостережения не получал, так как иначе он упомянул бы о нем ввиду его исключительной важности. Но более вероятно другое: ему не хотелось вспоминать это неприятное обстоятельство – то, что он не отговорил эрцгерцога от его роковой поездки или хотя бы в качестве министра, на котором официально лежала ответственность за управление Боснией, не позаботился о том, чтобы были приняты надлежащие меры для охраны эрцгерцога и произведены тщательные розыски в Сараеве для предупреждения покушения.

Ввиду ужасных последствий, которые имело это убийство для Австрии и всего мира, такое упущение должно было терзать его, как самый ужасный кошмар[63]. Когда война еще продолжала бушевать, один австрийский историк обратился к нему с просьбой, не может ли он пролить свет на так называемое сербское предостережение относительно сараевского заговора. Билинский ответил на это кратким письмом, содержание которого очень характерно. Он писал, что охотно готов беседовать о каких угодно моментах этого неприятного дела, но только не об этом вопросе, который он хотел бы предать забвению.

В своих мемуарах он только выражает сожаление, что с ним не посоветовались относительно организации поездки, так как эрцгерцог выразил желание, чтобы все это дело было передано исключительно начальнику области генералу Потиореку, губернатору Боснии и Герцеговины, как командующему войсками, и чтобы министра финансов не привлекали к этому деду.

«Против этого я не мог возражать, потому что я не вмешивался в организацию провинций, поскольку это касалось военного управления. В мое ведение входили только набор рекрутов и оплата связанных с этим расходов…

Слухи, что я предостерегал императора перед поездкой эрцгерцога, неверны, потому что я не имел права вмешиваться в поездку чисто военного характера, а на превращение ее в путешествие политического значения разрешение дано было помимо меня, и я о нем даже не знал».

Билинский говорит, что он изложил эти обстоятельства на аудиенции, которую имел у императора через два дня после убийства, и что император снял с него всякую ответственность. За исключением этой аудиенции, он никогда не говорил о поездке эрцгерцога, ни до того, как она была предпринята, ни после.

Из всех этих фактов можно сделать следующие выводы:

1. Приблизительно 5 июня сербский посланник в Вене Иован Иованович сделал предупреждение Билинскому, австро-венгерскому министру финансов, но не Берхтольду и не австрийскому Министерству иностранных дел, как должен был бы сделать, следуя нормальной дипломатической процедуре. Такое отклонение от обычной дипломатической процедуры было при данных обстоятельствах, пожалуй, неблагоразумно, как это и показали дальнейшие события. Но назвать это неестественным нельзя, ибо такова была практика в течение многих предыдущих месяцев.

Иованович также, несомненно, отдавал себе отчет в том, что ему предстояло сделать сообщение весьма щекотливого характера и что ему гораздо легче беседовать на эту тему с сердечно относившимся к нему Билинским, чем с холодным и подозрительно настроенным Берхтольдом. Он не хотел также придавать своему сообщению формальный или официальный характер, и сообщение, сделанное им своему приятелю Билинскому, носило менее официальный характер, чем беседа с министром иностранных дел. Но Билинский не был особенно встревожен положением в Боснии и сам собирался вскоре съездить туда с женой. Он не придал особого значения словам Иовановича и, по всей вероятности, не сказал о них ни императору, ни Францу-Фердинанду или Берхтольду. Неоднократные опровержения австрийского Министерства иностранных дел, утверждавшего, что оно никакого официального предостережения от Сербии не получало, являются поэтому вполне правильными.

2. Возможно, что Иованович, как он сам говорил, сделал свое сообщение по собственной инициативе, но надо заметить, что в более раннем своем письме к Богичевичу он об этом не упоминает. Более того, представляется странным, чтобы он предпринял столь важный шаг без разрешения или инструкции со стороны сербского министра иностранных дел.

Если же он действительно действовал по собственной инициативе, считая, что эрцгерцогу угрожает опасность быть убитым на маневрах вследствие нелояльности его собственных войск и возможной замены холостого патрона боевым, то почему он ждал до начала июня? О поездке было сообщено в газетах еще в марте; Иованович сам говорит, что это было решено уже в марте, и, таким образом, он знал о поездке еще на два месяца раньше. Относительно общего настроения боснийских войск, их лояльности или нелояльности он знал тогда столько же, сколько и после. Поэтому можно было бы ожидать, что если бы он действовал исключительно по собственной инициативе, то указал бы на эту опасность значительно раньше.

Является ли только случайным совпадением, что предостережение это последовало немедленно после того, как Пашич в «конце мая или начале июня» сказал Любе Иовановичу и другим членам кабинета, что какие-то люди собираются отправиться в Сараево и убить Франца-Фердинанда? Нет ли после всего этого некоторой доли истины в утверждении профессора Дени, что Пашич пытался осторожно указать на опасность, которой подвергался эрцгерцог, и поэтому поручил своему посланнику в Вене предпринять шаги для того, чтобы по возможности предотвратить трагедию?

Маститый сербский премьер был человеком достаточно хитрым и прекрасно понимал, до какой степени будет скомпрометирована Сербия, если обнаружится участие в заговоре Димитриевича и «Черной руки». Разоблачения Любы Иовановича достаточно красноречиво говорят об этой ужасной возможности. Сербия и так уже была слишком забрызгана кровью, чтобы выдержать обвинение в новом политическом убийстве, и притом особы столь высокого ранга. Сербия могла подвергнуться остракизму в Европе. Больше того, Пашич, которому хорошо были известны австро-сербские трения, существовавшие за последнее время, прекрасно понимал, что если заговор увенчается успехом, то Австрия предъявит Сербии очень резкие требования и, пожалуй, даже воспользуется преступлением для того, чтобы начать войну с беспокойным соседом.

Между тем Пашич в то время не хотел войны – или по крайней мере войны, вызванной такими обстоятельствами. Он знал, что Сербии нужно как минимум еще несколько месяцев мира, прежде чем она сумеет начать борьбу не на жизнь, а на смерть с Австрией. Ей нужно было предварительно оправиться от Балканских войн, навести порядок в своих новых территориях, которые она только что приобрела. Кроме того, он сомневался, согласятся ли Россия и Франция поддержать его в конфликте с Австрией, если вскроется истина, что убийство было организовано в столице Сербии при содействии офицера, занимающего высокий пост в сербском Генеральном штабе, а также при содействии других членов тайного сербского общества, известных политическими убийствами, совершенными ими в прошлом.

Пашич, несомненно, оказался в очень затруднительном и щекотливом положении. Он хотел предупредить убийство, опасаясь его возможных ужасных последствий. Но предостеречь Австрию таким путем, который один мог привести к цели, означало для него признаться, что он посвящен в заговор; этим признанием он еще пополнил бы длинный список убийств, которые замышлялись в Сербии против двуединой монархии. При таких обстоятельствах разве не исключена возможность, что он сделал некоторый намек сербскому посланнику, который заставил последнего выразить Билинскому свое сомнение относительно лояльности боснийских войск и вообще желательности предполагавшейся поездки эрцгерцога?

В таком случае, конечно, Иованович должен был стараться сделать вид, что он говорит неофициально и исключительно по собственной инициативе. Это весьма обычный дипломатический прием. Документы, опубликованные за последнее время из германских, русских и английских архивов, содержат бесчисленное множество примеров такого рода. Когда одно правительство желает позондировать почву у другого или сделать какой-нибудь намек по особо щекотливому вопросу, то общепризнанная тактика рекомендует дать послу поручение начать разговор об этом вопросе, предварительно заверив, что в данном случае посол выражает только свое личное мнение и действует исключительно по собственной инициативе.

То обстоятельство, что Сполайкович вскоре после убийства мог заявить в Петербурге, что Белград предостерегал Вену, дает основание думать, что Пашич сделал ему такое же указание, как и Иовановичу, относительно угрожающей опасности и косвенных шагов, которые надлежит предпринять для предупреждения ее. Далее, дипломатический этикет вряд ли допускает, чтобы сербский посланник в Вене позволил себе вмешиваться в такое чисто внутреннее дело другой страны, как маневры или поездка члена правящего дома. Поэтому трудно предположить, чтобы Иованович предпринял столь важный шаг и нарушил дипломатический этикет без специальных инструкций из Белграда. Пока сербские власти не найдут возможным полностью опубликовать переписку между Пашичем и Иовановичем за те несколько недель, которые предшествовали убийству, или по крайней мере опубликовать тот документ, в котором Иованович должен был сообщить Пашичу о своей беседе с Билинским, до тех пор можно сомневаться, действительно ли он действовал по собственной инициативе.

3. «Предостережение» было сделано в самых общих выражениях. Оно не содержало никакого намека на возможность убийства штатскими заговорщиками или на наличие какого бы то ни было заговора. В этом сходятся все сообщения, которые в остальных вопросах полны разногласий. Иованович говорил только о возможной опасности вследствие нелояльности войск. Поэтому не приходится удивляться, что Билинский не обратил особого внимания на такое заявление. Во всяком случае, это не снимает с сербского правительства вины за сокрытие сведений, касавшихся заговора на убийство, – заговора, в котором участвовали его собственные офицеры. В частной жизни такое преступление называется укрывательством.