Старания Австрии обмануть Европу

В эти дни, пока составлялся ультиматум и пока Берхтольд выжидал окончания визита Пуанкаре, он прилагал все старания к тому, чтобы сохранить содержание ультиматума в величайшей тайне. Он уверял, что, прежде чем предъявить требования к Сербии, он хочет выждать окончательных результатов сараевского следствия.

Для того чтобы устранить всякие подозрения относительно своих действительных намерений, Берхтольд устроил таким образом, что австрийский начальник штаба и военный министр покинули Вену и как будто бы уехали в отпуск[79]; все австро-венгерские должностные лица усвоили в своих выступлениях более миролюбивый тон.

Когда Тисса вернулся в Будапешт и на следующий день должен был отвечать на интерпелляцию в венгерском парламенте, он заявил:

«Наши отношения с Сербией, конечно, должны быть приведены в ясность, но каким образом… этого я, ввиду особого характера вопроса, сказать не могу. Вопрос находится еще в стадии обсуждения. Я могу только снова подчеркнуть, что правительство вполне сознает всю силу доводов в пользу сохранения мира. Правительство не считает, что решительное выяснение отношений должно обязательно повлечь за собой военные осложнения. Поэтому я не буду заниматься здесь никакими предсказаниями, а только укажу, что война – неприятное крайнее средство, которое надлежит применять лишь тогда, когда исчерпаны всякие возможности соглашения. Но всякое государство, всякая нация должны быть в состоянии прибегнуть к войне как к ultima ratio, если они хотят продолжать существовать в качестве государства и в качестве нации».

Это заявление, выдержанное в стиле Дельфийского оракула, в общем, оказало успокаивающее действие. В Вене некоторые усмотрели в нем намерение спокойно выжидать дальнейшее развитие событий, указание на то, что австро-венгерское правительство держится спокойной тактики; другие усматривали в этом скрытое намерение предпринять действия, которые пока еще не решены. В Париже даже «Temps» благосклонно отзывался об умеренности Тиссы и сказал несколько добрых слов об австрийском правительстве, но другие французские газеты указывали на контраст между тоном, в котором была выдержана речь венгерского премьера, и той нетерпимостью, которую проявляла до этого времени венгерская пресса; отмечали также пламенную речь лидера оппозиции Смерчани.

По счастью для Берхтольда, венгерский парламент был единственным законодательным органом, перед которым приходилось объясняться. Делегации и австрийский рейхсрат в это время не заседали.

Для того чтобы в дальнейшем избежать неприятных вопросов, Берхтольд прекратил свои обычные еженедельные приемы и перестал обсуждать сараевское убийство с представителями иностранных держав. Если же все-таки в Министерстве иностранных дел возникали какие-нибудь разговоры, то они велись в таком тоне, что должны были устранить всякие опасения и подозрения о приготовлениях Австрии к серьезным действиям против Сербии. Чиновники Министерства иностранных дел признавали, что в Белграде будут предприняты какие-нибудь шаги, как только расследование в Боснии установит наличие связи между Белградом и сараевским убийством. Но в то же время они говорили, что шаги эти не вызовут никаких осложнений. Французский посол в Вене Дюмен писал, что

«требования австро-венгерского правительства относительно наказаний за преступление и относительно гарантии контроля и полицейского надзора, по-видимому, будут совместимы с достоинством сербов; Йованович полагает, что они будут приняты. Пашич желает мирного решения конфликта, но говорит, что он готов и к активному сопротивлению».

Русский посол в Вене Шебеко несколько раз беседовал о положении с Форгачем, заменявшим отсутствовавшего Берхтольда, но не мог выяснить действительные намерения Австрии. Австро-венгерский посол в Петербурге Сапари, случайно по семейным делам находившийся в это время в Вене, сказал ему, что шаги, которые предполагают предпринять в Белграде, будут носить примирительный характер и не вызовут недовольства у России. Ввиду таких успокоительных разъяснений Шебеко отправился в Россию и не находился в Вене в первые дни развернувшегося вскоре кризиса.

В Белграде барон Гизль уверял 11 июля одного венгерского журналиста, что по окончании сараевского следствия «мы предпримем какие-нибудь шаги в самой примирительной форме и в пределах, допустимых в международной дипломатии». Неделю спустя он сказал своему английскому коллеге, что лично он не сочувствует слишком большому нажиму на Сербию, так как убежден, что сербское правительство готово принять всякие меры, которые можно от него требовать в пределах разумного, что и он не смотрит на положение пессимистически. А между тем генерал Гизль был известен как враг сербов, и назначение его в Белград, состоявшееся за несколько месяцев до этого, было равносильно тому, чтобы бросить зажженную спичку в пороховой погреб[80].

Сам Гизль в заключение обширной секретной иеремиады, направленной против Сербии, писал Берхтольду 26 июля, что, по его убеждению, самым лучшим было бы

«сокрушить врага, который угрожает нам, и, таким образом, обеспечить Австрии спокойствие после нескольких лет кризиса. Полумеры, предъявление требований, длительные переговоры и завершение их гнилым компромиссом было бы самым тяжелым ударом, какой можно нанести престижу Австро-Венгрии в Сербии и ее положению в Европе».

Такова была хитрая, макиавеллистская политика, при помощи которой Берхтольд и его подчиненные пытались убаюкать Европу перед тем, как должна была взорваться их дипломатическая бомба.