Двуединая монархия и югославы
Динамичность капиталистической экспансии усилила агрессивность австро-венгерского феодального милитаризма. Но измученному народу внутри страны и общественности за границей под видом правды преподносили нечто совсем иное. Фабриканты и коммерсанты в области создания общественного мнения в Вене и Будапеште – пресса, проповедники, политические деятели и профессора изображали войну 1914 года как оборонительную, причем не только против внешних, но и против внутренних врагов.
Это толкование было извращением, возникшим в результате дурного обращения Габсбургов с угнетенными народами. Тисса открыто признал в 1910 году, что по крайней мере некоторые из них находились в полуколониальной зависимости:
«Наши соотечественники – немадьяры должны… примириться с тем, что они входят в состав национального государства, которое не является конгломератом различных рас, а завоевано одной нацией»[103].
Олигархи Венгрии меняли свою поддержку короны в армии и на дипломатическом поприще на неограниченную власть во внутренних делах страны. Мадьяризация и дискриминация больно задели миллионы словаков, украинцев, сербов, хорватов, румын и немцев. Хозяева Австрии охраняли себя избирательным законом 1907 года, который предоставлял немцам, составлявшим 35,8 % населения страны, 45,1 % мест в парламенте, в то время как, например, представительство украинцев в парламенте составляло 6,3 %, хотя, даже по подтасованным статистическим данным, они составляли 13,2 % населения. В некоторых частях Венгрии, пишет Мэй,
«словаки… жили в пещерах, в ужасной нищете. Жизненный уровень крестьян-русинов был еще более низким и убогим».
В Боснии-Герцеговине фермеры-арендаторы – христиане были брошены на милость турецких помещиков и крестьян-собственников, а огромная часть боснийских батраков, по словам Мэя, оставались в цепях. Править, таким образом, стало возможно, лишь разделив жертвы и разжигая вражду между ними.
В результате была парализована деятельность местных сеймов, создалась финансовая неразбериха, возникли беспорядки в сельских местностях, имели место битвы студентов в Галиции. Это также привело к ирредентистскому движению в Тироле и Трансильвании, брожению поляков, борьбе чехов и немцев, кровопролитию в Словакии, столкновениям между словенцами и итальянцами, итальянцами и немцами, немцами и словенцами. Назревало восстание в Хорватии; в 1910 г. произошел крестьянский бунт в Боснии-Герцеговине. На знаменах организации «Сокол» и близких к ней организаций была надпись о свободе. Во все возраставшей сплоченности южных славян был заложен динамит.
Распад двуединой монархии оказался тем более неизбежным, что раскольнические элементы внутри страны имели друзей за границей. Забывая о календаре и времени (как это случается с системами, приговоренными историей к смерти), Австро-Венгрия сосредоточила внимание своей дипломатии на Балканах, с тем чтобы сохранить Турцию в качестве оплота против России, Югославии и Италии.
Из Балканских войн 1912–1913 годов, которые разрушили эту традицию, Сербия вышла с гораздо большей территорией, более сильная и уверенная в себе. Накануне этой войны один югослав, по словам Уикгема Стида, писал, что, если она «будет победоносной, [Двуединая] монархия перестанет быть великой державой»[104]. Тотчас же после победы премьер-министр Сербии Пашич заявил: «Первый тур выигран, теперь мы должны подготовиться ко второму – против Австрии».
Продвижение Сербии в Албанию, попытка слияния с Черногорией и союз с Грецией и Румынией были неприятны для австрийского Министерства иностранных дел. Более того, «на Сербию оказывала влияние Россия». Панславянская агитация последней и далеко идущие царские планы завоеваний за австрийский счет, сделали Сербию главным противником Австро-Венгрии.
Напряженность возрастала в связи с тем, что Сербское королевство быстро превращалось в «Пьемонт югославов».
Воодушевленные национальным освобождением, сербы всех классов протянули руку своим братьям, находившимся по соседству в оковах. Несомненно, что в соответствии с исторической задачей их усилия были направлены на создание общего государства. В составе их организаций были террористические группы, не считавшиеся ни с какими границами.
Но даже если бы господствующие группы и партии не положили в основу своей политики создание «великой Сербии», молодое королевство не могло не стать магнитом и маяком для семи миллионов хорват, словенцев и сербов, живших под гнетом Габсбургов. Перераспределение сил на Балканах вопреки противодействию Вены, а особенно возвышение Сербии уничтожили последние следы престижа империи среди сопротивляющихся подданных.
Тем временем страх и негодование толкнули австро-венгерских правителей на неверный путь: они стали еще хуже относиться к славянским провинциям. Медленно развивавшийся здесь средний класс с его предприятиями и банками обнаружил, что «политическое угнетение… сопровождается экономическим удушением»[105].
Австрийским славянам заманчиво было сравнить свой удел с успехами своих родственников, которые стали свободными. Было естественно, что боснийский фермер-арендатор, вынужденный отдавать одну десятую своего урожая правительству, а из оставшегося – одну треть помещику, размышлял о том, что в Сербии земля принадлежит крестьянам.
Летом 1913 года после пребывания в Хорватии один высокопоставленный чиновник из австрийского Министерства иностранных дел сообщил, что среди местной интеллигенции настолько популярна «идея о югославах под сербским руководством», что она «пугала австро-венгерского патриота»[106].
Не желая видеть, что надвигающееся восстание – продукт их собственного режима, эти «патриоты» настаивали на контрмерах. Урок с Пьемонтом, потеря Ломбардии и Венеции прошли даром для горстки правителей, склонных поддерживать расовое и социальное превосходство, из которого они извлекали выгоду и привилегии. «Триализм», то есть создание триединой империи из Австрии, Венгрии и Югославии, был отклонен мадьярами, не хотевшими принимать нового партнера, который мог ослабить их влияние в Двуедином государстве. Они настолько же не хотели дать возможность хорватам блокировать дорогу к Адриатическому морю, насколько австрийцы не хотели предоставить свободу словенцам и далматинцам. Обе нации господ не хотели создавать прецедента для чехов и других.
Помимо всего, олигархи из Вены и Будапешта не собирались освобождать «своих» крестьян, предоставлять свободу действий конкурирующей буржуазии, ослаблять свою власть над землями, где расположены их огромные поместья[107] и где имеются гигантские экономические ресурсы и стратегические возможности. Утверждали, что уступки могли бы кончиться только полным беспорядком, ибо ничего не предпринималось против «коварной агитации», идущей из Белграда.
Общее мнение нашло выражение в более позднем высказывании Маккио о том, что
«подрывная деятельность сербского ирредентистского движения, почти явная помощь которому со стороны официальной Сербии нам была известна, достигла в 1914 г. такого масштаба, что долгом всякого правительства было бы вмешаться… если оно не хотело подвергать риску целостность империи»[108].
Гойос, начальник канцелярии Берхтольда, писал, что исход Балканских войн создал «невыносимые условия на нашей юго-восточной границе». Посланник Австро-Венгрии в Белграде Гизль настаивал на «известной аксиоме, что политика Сербии основывается на отделении югославских территорий и впоследствии на уничтожении [Двуединой] монархии как великой державы». По утверждению Конрада, Сербское королевство было «смертельным врагом Австро-Венгрии, никогда не дающим покоя»; и, внушал он Францу-Иосифу, «к нему нужно относиться только как к таковому».
Баальплац и особенно его отдел печати (который почему-то называли «литературным бюро») сеяли чувство ненависти, подготавливая население к тому, что Гойос называл «хирургическим вмешательством в причину болезни». Уклонение от реформ привело к тому, что все неурядицы приписывались внешним причинам. Это превратило внутреннюю, в основном, проблему во внешнеполитический кризис. Неправильная внутренняя политика содействовала агрессивной войне.
Однако вышеизложенное было не единственной причиной конфликта. Война с Сербией назревала уже с 1903 года, когда новая династия положила конец вассальной зависимости Белграда от Габсбургов. В 1904 году австрийцы сорвали планы Сербии, направленные на достижение таможенного союза с Болгарией. В 1906 году они нанесли удар по основным видам экспорта соседа: по торговле зерном, черносливом и свиньями, которая находилась в зависимости от рынков сбыта и железных дорог на севере[109].
«Свиная политика» частично диктовалась возражениями аграриев из Двуединой монархии против конкуренции более дешевых сербских продуктов, частично – желанием заставить Сербию покупать вооружение у Шкоды, а не у Крезо, а главным образом – намерением вынудить ее путем нажима по линии торговли вернуться в лоно Габсбургов. Аннексия Боснии-Герцеговины в 1908 году была еще одним ударом со стороны того же противника. Договор 1911 года дал Австрии возможность вновь наводнить королевство своими изделиями и любой ценой сохранить запрет на нежеланных свиней.
Чтобы спастись от этого экономического удушения, которое имело целью нанести Белграду политический ущерб, Пашич стремился к выходу в Адриатику. После первой Балканской войны он добивался согласия Берхтольда на установление суверенитета Сербии над одним албанским портом с соединяющим железнодорожным коридором – в обмен на военные гарантии и преимущества в торговле. Но, хотя его соотечественники уже очистили некоторые районы Албании от турок, ему приходилось наблюдать, как Берхтольд (и Сан-Джулиано) создавали «независимое» государство принца Вида. После блестящей победы Сербии во второй Балканской войне Германия и Италия едва помешали Габсбургской империи броситься на смертельного врага. Однако начальник австрийского Генерального штаба продолжал настаивать на захвате Сербии и Черногории. «Решающей проблемой для монархии, – писал Конрад, – являются Балканы, и прежде всего решение югославского (или, точнее, сербского) вопроса». И Берхтольд больше не сомневался, что свести счеты с Сербией необходимо.