Традиционная государственность

Говоря о традиционной государственности, мы не имеем в виду некую схему или научную абстракцию, не имевшую или не имеющую практического воплощения в действительности.

Традицией же мы условимся называть мировоззренческий комплекс, систему четких представлений, определяющих религиозную, политическую и хозяйственную деятельность человеческих коллективов. Такой органически взаимосвязанный комплекс представлений, который имеет в своем основании фундаментальные духовные и нравственные ценности, находящие свое оформленное воплощение в религиозной системе данного сообщества и в ней же обнаруживающие константу своей поведенческой мотивации во всех сферах жизни, бытийную санкционированность Свыше.

Традиционализм отличается в корне от консерватизма тем, что имеет своим сокровищем и духоносным центром не ценности прошлых эпох, а вечные, духовные надвременные идеалы, определяющие как прошлое народа, так и его будущее максимально возможным воплощением этих идеалов конкретным этносом в исторической, земной реальности.

Следует также разделять социальную утопию и традицию, к которой общество обращается на современном этапе. Социальные утопии детально описывают механизм функционирования идеального государства или порядка, никогда ранее не имевших реального жизненного воплощения. Утопии, как и моделирование будущего, — черты Нового времени, черты утраты европейским обществом самой традиции, утраты старых ценностных ориентиров. Утопии не могут возникнуть на фундаменте традиционного общества. В известном смысле их появление — это сигнал того, что общество уже утратило традиционный дух. Смерть традиционного Мифа порождает веру в прогресс, которая сама по себе есть утрата истинной религиозной веры. Утопия не возникает в обществе, где существующий порядок вещей воспринимается как естественный порядок, но лишь в эпоху духовных надломов этносоциальных систем. Прогрессизм — это, в сущности, рационализированный, утопический социо-эволюционизм, пропитанный инстинктивным пантеизмом. Природа наделяется внутренним разумом, которому одному ведомы цели и задачи поступательного и линейного развития, понимаемого как совершенствование системы в целом. Человек мыслится включенным в этот общий эволюционный процесс вне зависимости, понимает, признает ли он этот факт, или нет. Логика природы — поступательное совершенствование. В этой логике нет места одноактовому творению личного Бога. Эта линейность далека от линейности христианского времени, где признается качественная инволюция всего, изначально тварного.

Традиционализм — это желание жить в мифическом времени, когда священный и уникальный акт творения из ничего волею Творца таинственно возобновляется циклически в сакральной жизни Церкви, и эта жизнь пропитывает собой все ткани социума, предохраняя ее от распада. Миф традиционализма — это не простое повторение и следование историческому эталону, но сакрализация всего, восприятие жизни как процесса вечного возрождения. В мифе прошлое идеализируется, а настоящее воспринимается как органическое свершение циклического процесса. Утопия же исходит из глубокого недовольства действительностью и, не имея ни опоры в мифическом времени, ни исторических примеров, пускается в сомнительное моделирование идеального порядка вещей, всегда имеющего субъективный окрас. Миф всегда открыт к комплексу светских дополнений, к своей изначально религиозной структуре, утопия всегда разрушает сакральный мир окружающей ее культурной действительности, нарушает гармонию мира. Мифологическое, традиционное настоящее не может быть плохим, так как оно порождено божественными энергиями, божественной силой священного прошлого. Традиционное общество — это общество гармонии в самом общем значении этого слова. Эта гармония создает необходимые предпосылки для индивидуума чувствовать себя счастливым, тоже в самом общем понимании счастья. Впрочем, в этих общих рассуждениях мы можем поставить верный акцент и на субъективном характере переживания счастья каждым человеком. Кто-то из мудрых заметил, что по-настоящему быть счастливым человек может только тогда, когда он счастлив на Родине. Несколько расширяя понятия Родины и возводя его к духовным высям, заметим, что Родиной для человека является не только клочок земли, где он родился, но в еще большей степени — идеальное и религиозно окрашенное представление о своей стране. Иными словами, человек видит свою Родину в свете идеальных представлений о ней, сложившихся в представлении народа. Такой образ Родины есть глубинный мифологический образ отчего дома, «золотого века». Он является аналогом или, лучше, отблеском утерянного Рая.

В литературе есть вечный, «кочующий» сюжет «блудного сына». Схема сюжета известна всем. Юноша полон фантазий о чудесных дальних странах, где только и возможно обрести полноту счастья. В поисках страны с молочными реками и кисельными берегами он преодолевает массу препятствий: завоевывает дальние страны, пробирается через смертоносные джунгли, тонет в бушующем океане, словом — проходит инициацию жизни. И вот пройдено полмира, огонь, вода и медные трубы, а чаемого счастья все нет. Героя вдруг нестерпимо тянет домой. И вот, после долгих странствий, он видит вдали маленькую пристань родного городка, и слезы застилают глаза. Он видит покинутых и повзрослевших друзей, он встречает постаревших родителей и с горечью понимает, что счастье, за которым он отправлялся в тридевятое царство, было дано ему от рождения. Это счастье — отчий дом.

Для нас как для народа этим отчим домом была наша историческая государственность, икона нашего государственного бытия — Святая Русь. И для обретения простого человеческого счастья всем нам в частном и общем порядке надо отказаться от прогрессистских утопий и внимать призыву архимандрита Константина Зайцева, написавшего после национальной катастрофы 1917 года о том, что нам надо бежать не вперед, но, наоборот, круто назад — назад в родную историю, назад в Отчий Дом традиции. Где же обретается погребенный под мусором веков фундамент нашей традиционной государственности?

В отечественной истории был длительный период сложения и расцвета традиционных институтов власти, которые были, в свою очередь, бездумно разрушены европейским реформаторством времен Империи. Вопрос этот заслуживает рассмотрения, и начнем мы смотреть на него извне, «из-за бугра», как, увы, стало для нас привычнее.

С мыслями философа И.А. Ильина о фундаментальных основах государства традиционного типа по-своему резонируют идеи Освальда Шпенглера, высказанные им в замечательной и до конца не оцененной в русских правых кругах работе «Прусская идея и социализм». Не вдаваясь в монотонное цитирование, возьмем лишь то, что свободно, без всяких натяжек, могло бы выйти у этого же автора с названием на титульном листе «Русская идея и социализм». А преобразовав под таким углом зрения его идеи, позволим себе некоторые замечания, которые действительно характеризуют русскую традиционную государственность.

Только оговоримся сразу, что социализм Шпенглера противопоставлялся в его работе социализму Маркса. Шпенглер совершенно справедливо считал, что марксизм незаконно узурпировал этот термин для определения своей прогрессистской утопии, построенной на умозрительной картине классовой борьбы и акцентирующего исключительное внимание на вопросах экономики, не являющихся вопросами первостепенной важности для традиционного сознания и для традиционного понимания социализма, каковым обладал не только Шпенглер, но и ряд выдающихся ученых того времени. Лишь вкратце отметим, что и выдающийся отечественный мыслитель К.Н. Леонтьев усматривал для грядущей России возможность построения государства на социалистических принципах, в которых он видел возможность творческого возрождения «нового феодализма», говоря словами Бердяева, построения такого государства, которое будет увенчано институтом монархии. Марксистский социализм по Шпенглеру — это еретическое направление всей социалистической мысли человечества за многие века ее подспудного существования. Отсюда и современный буржуазный этатизм (а равно и этатизм советской эпохи) Шпенглер понимал как искажение традиционного института государства. Современный этатизм — это тотальное вторжение государства в те области, которые традиционно были для него вторичными, вкупе с полным пренебрежением всем тем, что и составляло его главную священную задачу в качестве религиозно санкционированной организации бытия социума.

В традиционном государстве человек всегда стоял на службе, понимаемой им как религиозный долг, послушание. В современной этатистской государственной машине человек у государства в коммерческом найме.

С незапамятных пор живет в русском народе укорененное державное сознание того, что государственное тягло — это осознанное подчинение единичного целому, в котором сосредоточено наше самое дорогое и святое достояние, наше сокровенное наследие, которое отличает нас от всех иных народов. Мы — другие, и этот факт есть краеугольный камень нашей национальной истории. Если француз, кем бы он в реальности ни был, в душе всегда мещанин и буржуа, немец — всегда рабочий, а англосакс — предприниматель и торговец, то идеальный русский психологический тип — воин и крестьянин. Именно таковым и было подавляющее большинство наших пращуров. Читая древних авторов, которые описывали славянское население Поднепровья как земледельцев, перепоясанных мечом, мы понимаем, что именно этот тип поселенца и воина породил два основных сословия Московской Руси — дворянина-воина и землепашца.

Усвоив базовый факт того, что все население Московии было не совсем сословным, а скорее функционально разделенным, но, в сущности, равно включенным в ткань государства, разнящимся в правах и обязанностях, но и не отчужденным вовсе от государственного организма, с религиозно осознанным равенством в тягловом служении религиозно-государственной идее, двинемся дальше. Повторим вслед за Шпенглером парадоксальную мысль: «Республиканская форма правления не имеет ничего общего с социализмом, в особенности прусского, да и древнерусского типов». В действительности либерально-демократический парламентаризм и авторитарный социализм не являются чем-то новым в политической истории человечества. Это есть лишь обновленное в своей практике базовое проявление двух типов древних жизненных укладов народов, свойственных каждому в отдельности и не передаваемых от одного к другому. Русский государственный инстинкт свидетельствовал о том, что источником всякой земной власти является Всевышний. На земле же его представителем является монарх, олицетворяющий собой делегированную теократию, своего рода глава исполнительной власти, полученной Свыше, через церковное таинство миропомазания. Таким образом в России издревле сложилась особая политическая система, которую не грех назвать «теократическим авторитарным социализмом». Государство понималось русским национальным инстинктом как общее религиозное послушание, причем суверенность его несомненна, когда в нем правит православный Государь и все частное подчинено целому, имеющему не земную, но божественную инвеституру. Царь — это первый по рангу слуга Божий. Такой теократический и авторитарно ориентированный социализм, монархический по своей природе. Самая ответственная должность в таком организме и самая ответственная служба — у монарха. Однако он является не только слугой первого ранга, но и гарантом того, что вся система, весь организм будут едиными в своем служении и в своей национальной воле. Слугами Божьими являются и все его подданные. В таком государстве каждый служит на том месте, на которое он призван к служению фактом своего рождения. Из этого следует, что его место и ранг не есть акт сословной несправедливости, но исключительно промысел Божий. Собственно говоря, в стране профессиональных воинов-чиновников и крестьян, из которых составлялось и духовенство, белое и черное, нельзя было четко определить жесткие сословные рамки, как это было в Западной Европе. И уж подавно в этом достаточно гомогенном социальном организме не выделялось ни третье сословие, ни четвертое. Отсутствовали сами предпосылки того разделения национального организма, которые привели, например, во Франции к крушению монархии и созданию парламентской республики третьего сословия.

Наверное, не случайно февральский либеральный опыт в России закончился не просто крахом, но созданием жесткой парамонархической тоталитарной системы. Выбирать можно форму, внешний покров, но не дух народа. Можно написать и принять любые конституции, но важно только то, что извлекает из писаных и неписаных законов национальный инстинкт. Народ, исстари воспитанный в определенном духе, не может измениться, даже если он на время поддается самообману. Русская исконная государственная идея — это особое ощущение жизни, особый инстинкт и воля, невозможность поступать иначе, совокупность уникальных духовных и душевных свойств, с глубокой древности сформировавших наш народ. Особый земский строй воспитал в русском человеке допетровских времен чувство личной независимости и ощущение значимости сверхличной общности, ставших основой «теократического социализма».

Если говорить о современных парламентарных формах государственности, которые насаживаются по всему миру, то родиной их была Англия. Шпенглер абсолютно прав, когда говорит, что английский народный тип и тип прусский (а мы добавим — и русский) — это различие между этносами, один из которых развивался, чувствуя себя островитянином, а другой (или другие) вынужден был беспрестанно отстаивать свою суверенность с оружием в руках. В Англии остров заменил собой государственную организацию. Английский народ созидал себя сам, вернее, созидал особую буржуазную нацию, построенную на исключительно корпоративных, внегосударственных началах. Прусский народ — это плод усилий Гогенцоллернов, ставших служить «монашеской идее государства». Народ же русский — творчество династии Рюриковичей, давших ему форму, также подвизавшихся на поприще, которое Шпенглер гениально назвал службой «монашеской идее государства» и Православной Церкви, давшей ему душу.

Россия и Англия — это два полюса, два разных заряда государственной идеи. Россия по сути — это максимум социалистической государственности, Англия — минимум, если не вообще отрицание таковой. Характерная особенность английского либерализма состоит в том, что индивидуум почти не чувствует государства: оно не ставит ему отдельных требований, не доставляет никакого содержания, а служит исключительно подсобным средством. В Англии вроде как и нет государства, но есть общество.

Либерализм для континентальной Европы был, есть и будет неразумной, сумасшедшей, убийственной роскошью. Он не только не может дать континентальным европейцам того, что обычно обещает, но и отнимает то, что они всегда законно имели и что составляло предмет их гордости. В основе духа англосаксов лежит дух викингов, навсегда ушедших с Родины и живущих на корабле и кораблем. В основе Прусского государства лежал тевтонский монашеский орден. Русское же государство изначально — и огромный государственный монастырь, и одновременно воинский стан. Да, у нас не было рыцарских монашеских орденов, но только потому, что само Государство Российское представляло собой единый военно-монашеский православный орден. Этос англосакса — личный успех, этос русака и пруссака — долг и совестливое послушание. В Англии аристократия определялась денежностью, в России и Пруссии — военной службой. В этом проявляется глубинная этика двух разных основ жизнеустроения общества, капиталистического и авторитарно-социалистического. Это два строя человеческих отношений, один из которых базируется на богатстве, а другой — на авторитете. Для англосакса невозможно слушаться приказаний человека неимущего, для русского и пруссака нелепо преклоняться перед богатством.

Политические формы государства неразрывно и сущностно связаны с тем народом, в котором они исторически проявились. Они в крови этого народа, и только в этих формах национальная жизнь может протекать полнокровно.

Только историческая форма Государства дает народному организму здоровье, гарантируя отсутствие опасности тромбов в кровообращении национального организма. Монархическая форма не существует сама по себе, как не существует и кодифицированной формы облаков. Монархия и народ появляются в истории синхронно и неразрывно. Монарх создает народ, народ вживается в монархию. Инстинкт народа столь силен, что он способен перерабатывать любые внешние, заимствованные формы. Вот только нужно ли тратить энергию этноса на борьбу со всевозможными политическими вирусами, которыми его ради экспериментов заражают?! Английский либерализм делает бессильными и больными все государства, которым она под видом лекарства вводит яд собственных политических реформ.

Наше традиционное русское государство было настоящим государством в подлинном понимании этого слова. В нем не существовало частных лиц в том смысле, что частный интерес никогда не мог стать бациллой в государственном организме. Каждый живший в государственном организме был его живым членом, не желавшим организму ни хворей, ни болезненных реформаторских потрясений. Управление таким государством не было делом частных лиц, но лишь государевой, т. е. государственной службой. Современная либеральная политика частных лиц использует государство как инструмент для достижения частных интересов и ведет к его демонтажу как такового, ведь государство объективно становится препятствием для достижения все новых и новых интересов возрастающего частного эгоизма. Орудием такого демонтажа является и современный парламентаризм. Массы окончательно отчуждены от государства и политики, а иллюзия их вовлеченности в решение общенациональных задач поддерживается путем предоставления права раз в несколько лет отдать свой голос за кандидата или кандидатов, которых корпоративная система спускает им сверху. Имеем ли мы сейчас в действительности государственную систему власти, или живем в эпоху, когда государство уже полностью заменено буржуазным обществом?! А ведь это вопрос жизни и смерти национального организма. Наверное, уместным здесь будет еще раз сказать, что надежду на жизнь нам может подарить только возрождение традиционного государственного принципа власти с его изначальной (и эталонной) авторитарной формой правления. Любая республика сегодня есть служанка капитала, конечно, уже давно не национального. Только монарх, повинуясь традиции своей династии и опираясь на историческое миросозерцание народа, основанное на его призвании в истории, способен подняться над партийными и частными интересами ради интересов общенародных и общегосударственных. Он — третейский судья, и если в государстве традиционного социологизированного типа профессиональные объединения могут выбирать людей по их практическим способностям, то он может делать выбор и более узко — по нравственным качествам человека. Президент, премьер-министр, народный комиссар — креатуры партии или корпорации. Партии и корпорации — креатуры тех, кто их содержит. Только монарх способен защитить государство и народ от торгашества суверенитетом, идущим на убыль со страшной силой!

Как это безвозвратно далеко от принципов истинной государственности, когда каждому отдельному лицу на основании его практических, нравственных и духовных дарований предоставлялось право в определенной мере повелевать и повиноваться; ранг и степень ответственности были всегда соразмерны с талантами личности. Такая государственность зиждилась на основе постепенного отбора, коллективной ответственности и коллегиальности. Утрата этой государственности — трагедия нашей национальной жизни.

Но утрата эта не была подобна грому среди ясного неба. Она происходит постепенно, начиная с петровских реформ, и даже раньше. Наш блестящий мыслитель К.Н. Леонтьев советовал в конце XIX века для спасения тонущего Русского корабля прибегнуть к своего рода «тройственному союзу» между Самодержавием — носителем и защитником Православия, его слугами-стражами — проводниками монаршей воли и простым народом. Это была запоздалая попытка обратить внимание правительства на уже призрачную возможность реставрации традиционной структуры государственности. Не ужасно ли, что еще при жизни монарха-богатыря Александра III русское общество утратило традиционные ориентиры, которые сохранялись лишь небольшой кучкой одиноких и не понятых современниками мыслителей. Уже тогда Леонтьев писал пророческие и для нашего времени слова о том, что: «Без строгих и стройных ограничений, без нового и твердого расслоения общества, без всех возможных настойчивых и неустанных попыток к восстановлению расшатавшегося сословного строя нашего (имелся в виду служебно-сословный традиционный русский политический строй. — Авт.) — русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится еще быстрее всякого другого по смертному пути всесмешения… Для задержания народов на пути антихристианского прогресса, для удаления срока пришествия антихриста… необходима сильная царская власть. Для того же, чтобы эта царская власть была долго сильна, не только не нужно, чтобы она опиралась прямо и непосредственно на простонародные толпы, своекорыстные, страстные, глупые, подвижные, легко развратимые; но — напротив того — необходимо, чтобы между этими толпами и Престолом Царским возвышались прочные сословные ступени; необходимы боковые опоры для здания долговечного монархизма… Вот прямая и откровенная постановка государственного дела, без всяких лжегуманных жеманств…»

Особенно интересно в контексте этих размышлений вспомнить недавний советский опыт. У нас есть современные мыслители, которые любят рассуждать на тему того, что СССР был классическим образчиком общества традиционного типа. Согласиться с этим категорически невозможно, однако необходимо признать, что советская система для придания себе определенной устойчивости иногда очень активно использовала символику традиционализма и даже пыталась воспроизводить псевдотрадиционные и псевдосословные институты в рамках своей системы. И ведь это происходило в обществе, принципиально идущем к абсолютно бесклассовой социальной структуре. Так и непонятно на первый взгляд, для чего создавать некую идеологическую среду и пытаться в ней моделировать советские псевдосословия с наследственными профессиями? Никто ведь не будет спорить, что в СССР определенные функциональные общественные институты были построены в некотором подобии с традиционными институтами старой Европы.

Интуитивно ли, осознанно ли, но вожди в СССР поняли принципиальную установку, высказанную Леонтьевым, о том, что любая социальная система стабильна тогда, когда сложна, и рушится в момент наибольшего упрощения и универсализации.

Но вернемся к теме масс и их непосредственного участия в государственной жизни.

В Императорской России произошло то же, что впоследствии погубило и СССР. Массы были окончательно отчуждены от государства, от политического участия в нем, от самой идеи государства, которое потеряло для них и ценность, и привлекательность, в котором они перестали видеть необходимость. После этого логично было осознать и монархию ненужным институтом, который уже не венчал собой традиционный государственный народный монолит, но «зависал» в каком то средостении между буржуазным сообществом и пролетаризированными массами. Буржуазный миф материальной выгоды вытеснил из сознания масс миф о стоянии до конца под хоругвью последнего Православного Царства. Забыт был важнейший принцип национального бытия: власть вытекает из благочестия, а не благочестие — из власти. И власть перешла в руки тех, для кого не существовало и не существует самого понятия благочестия. Царская служба, как и царская радость — это соборная служба и соборная радость старой Московской Руси. Народ воспринимал носителя власти не как удобство или неудобство, но как Божие смотрение о нем! Божие благословение на власть являлось одновременно и делегированием самодержавных прав, и ограничением власти, когда самодержец все-таки был в ответе за свой народ перед Царем царствующих.

Московская Русь не была холопьим государством. Традиции высокой религиозно осознанной гражданственности были присущи русским задолго до того, когда толпы охлоса в Европе стали ощущать государство не чем-то враждебным себе и своему миру, а хотя бы нейтральным. Царь на Руси — это не верховный феодал, отделенный от народа непроходимой стеной сюзеренов, но в первую очередь — помазанник Божий. Власть его безгранична, но за каждый свой шаг он отвечает перед Господом, а в своих деяниях ограничен нравственными нормами и требованиями личной веры. Безусловно, монархия подразумевает глубокую и искреннюю религиозность общества. За грехи Государя кара могла постигнуть всю Русь. За грехи перед Государем Господь карал провинившихся раньше и скорее царского суда — в этом русский человек был абсолютно убежден. Все важные государственные дела Царь решал только после совета со «всей землей», созывая Земские соборы. Вся земля, каждый человек в государстве был приобщен к политической жизни. Только в Росси соборы обладали учредительными правами утверждать монархов. Такое и не снилось западным парламентам! Но это не призрак демократизма: утверждая монарха, собор свидетельствовал о своей лояльности к нему всей земли. Утверждение монарха на Руси — это акт присяги, а не своевольного выбора. Даже призывая на трон неродовитого Бориса Годунова, собор считал его уже отчасти Богом ставленным претендентом по родственной близости к последнему Царю из рода Рюриковичей Феодору Иоанновичу через его супругу, сестру Бориса. Любопытно, что Цари на Руси при входе в храм принимали челобитные от представителя любого сословия лично или через особых уполномоченных дьяков. Этот акт отражал факт священного равноправия личности перед священной же властью монарха. Советы Царя с боярской думой и первоиерархом поместной Церкви выражались любопытной формулой: «Царь повелел, и бояре приговорили». Служилая аристократия не была холопски подчинена монарху и не являлась лишь феодальным сюзереном, но, как и в Византийской империи, усваивала функции содержавства с монархом, функции своего рода делегированной монархии, усвоенные от делегированной теократии в лице государя!

Уж коли мы затронули вопрос о том, как традиционная власть гармонично и органично сочетала в себе исполнительные и законодательные функции, показательным является и судебное дело на Руси. Суды, в зависимости от важности дел, осуществлялись воеводами, старостами, приказчиками бояр и монастырей, но в любом из них заседали выборные от посадских людей и крестьян — по 5–6 «добрых и смысленых» людей. Это уже институт присяжных в его законченной форме на Руси, еще до преобразований Петра! Крепостная зависимость крестьян в Московской Руси состояла лишь в следующем. Помещик получал землю. Прикрепленные к данной земле крестьяне должны были содержать его и обеспечивать необходимым, что позволяло ему исполнять свои тягловые военные и административные обязанности. В зависимости от местных условий и урожайности существовали нормы снабжения землевладельца. В черноземных районах оно осуществлялось путем барщины — работы на участках, выделенных персонально помещику, в нечерноземной распространение получил оброк. Земля выдавалась помещику только на время его службы, и никакого личного рабства до европейских реформ Анны Иоанновны и Бирона не было в помине! В допетровской Руси труд крестьянина был государственным тяглом, равно как была и особым тяглом военная служба поместного дворянина. Крестьянин не являлся собственностью помещика и был прикреплен исключительно к земле. Крепостное право в его неприглядном виде, когда крестьянство было отчуждено от государства и попало в позорную личную зависимость к дворянству, освобожденному от государственного тягла службы, стало следствием именно европоцентричной парадигмы власти.

Любой крестьянин, хоть черносошный, хоть крепостной, мог свободно распоряжаться своим наделом, то есть своей долей в земле общины: мог завещать ее, разделить между детьми, продать, наконец, после чего идти куда душе угодно — хоть в ушкуйники, хоть в казаки. Соответствующим учетным юридическим статусом обладал не он, а его земля. Тот, кто купил ее или получил в дар, автоматически принимал на себя и тягло, обусловленное владением этим участком, выплачивая подати государю и помещику. Однако подданные обычно не платили очень больших налогов. Только в чрезвычайных обстоятельствах государство испрашивало «пятую деньгу» или «десятую деньгу» от всего имущества, тогда как в Польше, например, такой обременительный налог на землепашца был нормой. В России для введения чрезвычайных налогов требовался созыв Земского собора. Всей землей решали дела, на которые нужно было раскошелиться. Таким образом, мы видим, что традиционная монархическая государственность в России была не только централизованной монархией, но и опиралась на низовые демократические институты. Свобода личности каждого была гарантирована самой верой Православной. Человек чувствовал себя более свободным, чем любой обыватель теперь. Но, кроме того, эта свобода была обеспечена и собственностью на землю любого желающего, собственностью, обусловленной налоговыми обязательствами, но во всех иных отношениях полноценной.

Итак, традиционное государство есть такая форма организации народа, при которой верховная личная власть обеспечивает гарантированное участие каждого в политической жизни государства на правах человека, включенного в систему тягловой службы, и дарует любому человеку священное право собственности на землю, осуществляя при этом органическую связь между землей и государством.

Эпоха Царствия, эпоха московской Руси — это и эпоха органического роста Империи, национальной Империи русского народа, который включал в свою политическую орбиту все новые племена и культуры, сохраняя нерушимой национальную систему власти. Европейская же парадигма власти, то есть переход от национальной Империи к Империи вненациональной, от Империи православной к Империи светской с внешней православной атрибутикой, привел Россию к краху, точно так же, как пал Рим, который перестал быть латинским, а стал варварским. Точно так же пала и Византия, ставшая не Империей эллинов, каковой она процвела при царе Ираклии и его преемниках, а Империей всех народов, подмятых легионами под крыло римского орла.

Империя не гарантировала в Византии и единство веры. Многочисленные ереси и монофизитский раскол ослабили Константинополь, но, пока он был в основном эллинским, он стоял. Став же интернациональным, он пал перед национальной мощью османов. Не случайно, что во время штурма Константинополя турками на стены для защиты священного города христианского мира взошло всего 4 тысячи человек. И это при почти миллионном населении! Среди этих защитников были сербы, болгары, русские, генуэзцы, франки, но почти не нашлось греков. Город пил и гулял, пока горстка чужеземцев защищала дом Святой Софии. Империя перестала быть для греков своей, и они сдали ее османам.

Российская Империя последнего периода также перестала быть своей для массы русского народа. Именно поэтому с такой легкостью подхватывались слухи о мнимом предательстве Царицы в пользу немцев, а Временное правительство не брезговало пользоваться лозунгами, имевшими национальное русское звучание. Даже на уровне символики Временное правительство симулировало возвращение к исконной русскости: достаточно вспомнить двуглавого орла, срисованного художником Билибиным с печатей Московских Царей, только лишенного корон. Вспомним многочисленные плакаты революционной поры с образом всадника в красном плаще, колющего змея, как на иконах святого Георгия Победоносца. Что бы ни говорили поборники императорского периода России, но немецкий душок от бюрократического строя, да и от династии, окончательно отбил нюх русского народа на все государственное. А потеряв опору в лице монархии и государства, народ моментально утратил и национальное самосознание, задолго до революции 1917 года! Большевики просто ускорили не ими начатый процесс.

Важный урок — любое государство появляется на свет как плод политической деятельности конкретного народа. Если народ чувствует в себе политическую мощь, то ничто не может остановить его на пути к стремлению к Империи, то есть на пути к желанию сделать свой собственный национальный идеал универсальным законом, навязанным подчиненным. Достигнув естественных пределов роста, Империи переходят в фазу стабильного развития, уже чреватого застоем и деградацией. В первую очередь, вынужденно допуская покоренные окраины в организм государства, державный народ ослабляет этот организм. Изначальные, коренные, исключительно национальные ценностные установки постепенно обесцениваются в глазах потомков и наследников завоевателей и покорителей. Очень часто державный народ, неожиданно одряхлев, теряет живую связь с им же самим созданным государством, которое превращается в орудие для всевозможных корпоративных интересов, в том числе — и носящих этнический окрас некогда покоренных окраин. Это начало конца любой Империи, любой государственности.

Государства создаются конкретными народами через своих национальных вождей, и на первых порах они есть функция органического роста и развития культурных задатков данного этноса. Главнейшей задачей любого государства, если оно хочет жить, является охрана тех национальных начал и того народа, который его создал. Государство — это средство на пути к выполнению народом своей исторической миссии. Его собственная цель состоит в сохранении и в дальнейшем развитии того национального коллектива, которым оно стоит. Государство становится живым организмом народа, к которому нельзя самовольно пришить чуждые ему органы. Полезность государства определяется его полезностью в деле процветания культуры и жизни державообразующего народа. Государство есть высшее воплощение инстинкта самосохранения, заложенного в этносе. Если инстинкт увядает, то государство рушится, и никакой простой экономической целесообразностью оно не может удержаться на поверхности стихии исторического бытия. Государство не может существовать в форме формально-механического учреждения, поскольку оно — организм, а не мертвенный механизм. Потеря большинством населения правильного понимания смысла государства, а тем более — утрата понимания этого смысла верхами народа приводят к национальному краху.

Если в Московской Руси власть воспринималась как священная носительница христианского идеала и последняя наследница истинного православного царства, то после Петра она определяла себя в России как «европейское начало». Если для русского человека времен Царствия европеец был убогим варваром и еретиком, то в Империи эмансипировавшееся от государства и народа дворянство, а за ним и бюрократия стали испытывать буквальный страх и отвращение к своей, уже неполноценной в их глазах, природной русскости. К правительству эти круги тяготели только по причине того, что желали видеть в нем последовательного европейца в бескрайней азиатской пустыне. Традиционная же русская государственность погружалась во мрак ночи, под покровом которой народ ждала пьяная оргия керенщины, поножовщина большевизма и грабеж эпохи постсоветских реформ.