Эту реку надо переплыть

Я хорошо запомнил свои ощущения от начального курса химиотерапии. У меня с тех пор их было множество, но в душу запало именно первое впечатление. Я его назвал так: “Эту реку надо переплыть”. Как-то, валяясь без сил после очередных капельниц, я вспомнил, почему в голове возникли именно эти слова.

Дело было в детстве. Был отличный солнечный день, и я пошел с отцом на речку. На самом деле я толком не умел плавать. То есть двигаться в воде мог, а отдыхать на ней нет. Нырять тоже не умел. И тут мне захотелось переплыть на другой берег. Мы с отцом, пока шли, обсуждали приемы спасения на водах. Как транспортировать человека в сознании, как того, который уже захлебнулся… И вот я предложил отцу переплыть реку. Он согласился, и все шло нормально, пока я вдруг не задумался: “А далеко ли тут дно, берег-то уже рядом”.

К этому моменту я изрядно устал, так что был бы рад встать на ноги. Я перевел тело из горизонтального положения в вертикальное. Дна не было. Я упал “свечкой”, ногами вниз. Хорошо помню эту картину: вверху за толщей воды остается синее небо. Внизу дно все-таки было, я смог оттолкнуться от него и выпрыгнуть наверх. Но находился в тихом ужасе, который сильно мешал сконцентрироваться: я понял, что сил перевести себя в горизонтальное положение и продолжать плыть у меня уже нет. Правда, рядом находился человек, который только что мне рассказывал про приемы спасения на водах и в отличие от меня умел хорошо плавать. Но то ли он не понял размеров бедствия, то ли нашел в этом оригинальный воспитательный аспект, то ли еще что. Но я так и прыгал до берега, отталкиваясь от дна из последних сил, глотая воздух и с ужасом погружаясь обратно в воду. Зато у меня осталось это чувство: если начал плыть, у тебя нет возможности соскочить посередине. Реку придется переплыть всю.

Именно такое чувство вызвала у меня химиотерапия, вернув меня к давнему детскому ужасу: я тону, у меня нет сил, но я должен добраться до берега. И когда невозможно было есть из-за тошноты, жить с головной болью, такой, что не было желания ни сесть, ни открыть глаза, я “переплывал” свою первую химиотерапию. Рядом были врачи, родные люди. Но никто из них не мог переплыть эту реку за меня.

После третьего введения у меня сильно упали показатели крови. Я практически не мог подняться. Трудно объяснить, когда ты лежишь и откладываешь поход в туалет, “потому что это далеко и тяжело”. Тогда врач дала добро на введение мне подкожных уколов, стимулирующих работу костного мозга. Кроме обычного лейкостима, стимулирующего выработку лейкоцитов, мне укололи еще средство для повышения гемоглобина. Через сутки мне стало гораздо лучше! Я почувствовал себя человеком, которому неожиданно кинули спасательный жилет. И на следующем курсе, когда показатели опять провалились, я пошел требовать эти препараты. Так и сказал жене: “Теперь я понимаю чувства наркоманов: если она их мне не выпишет, я ее убью”. Этого вы не поймете. Это – самообман, попытка убедить себя, что есть средства, которые могут отменить тяготы моего заплыва.

Но понял я это позже, когда у меня на глазах убили человека. Есть такой препарат – дексаметазон. Или попросту декса, о котором я уже упоминал. Если вводить его систематически, то при общей бодрости человека его ресурсы буквально пожираются, ни снять человека с препарата, ни держать на нем становится невозможно. Словом, это – не спасательный жилет, а ловушка и смерть.

Был у меня пожилой сосед по палате. Его родственники платили медсестрам, чтобы те за ним ухаживали. И они ухаживали, но, может, им не хотелось возиться со стариком, который тяжело переносил химиотерапию. Поэтому они подсадили его на дексу. Перед очередным визитом родственников он выглядел бодрячком. Но когда врачи стали пытаться снять дедулю с дексы, как же он стал плох! Меня отпустили домой на побывку, а когда я вернулся, дед выглядел получше. Я порадовался, что кризис миновал, но другой сосед по палате объяснил, что старичок снова сидит на дексе. Палата, когда его кровать-каталку увезли в реанимацию, стала очень пустой. На стуле сидел и ждал вестей внук, у него были какие-то неживые глаза. И я не знал, что говорить в таких случаях.

Можно было привести вполне разумные аргументы, что человеческая смерть всегда трагедия, но для старика, прожившего большую жизнь, она не столь пугающа. По-моему, его внук думал: “Если бы не дексаметазон, может, все было бы иначе?” С тех пор я ненавижу дексу. Ненавижу, как мать наркомана ненавидит наркотики. Именно дексу мне кололи несколько дней назад американские врачи. “Сейчас все станет нормально – я колю тебе стероидный препарат, все будет хорошо!” “Декса!?” – я не спрашивал, а утверждал. “Да”, – медсестра удивилась моим познаниям в области фармакологии. И я закрыл от усталости глаза.

Второе введение брентуксимаба иногда вызывает побочные реакции. Меня об этом предупредили до начала инфузии: “Может начать першить в горле, и надо сразу нам об этом сказать”. Поэтому, когда у меня запершило в горле, я подумал: “Может, пройдет?” А потом у меня возникло чувство, будто голова сейчас лопнет. Я удивился и попытался встать – за мной потянулись хвосты капельниц. И я почувствовал, что не могу вздохнуть. В коридоре ко мне подбежали врачи.

Кто-то прикатил баллон и надел мне трубки, подал кислород. Другой подавал в капельницы медпрепараты, третий мерил давление, пульс, другие показатели. Когда я снова смог дышать, на несколько минут мне стало очень неплохо. Но потом начал колотить озноб, и медсестра стала вводить один за другим пакеты дексаметазона. Дальше было сложнее. Я провалялся без сил минимум час. Потом сумел-таки ответить на звонок телефона и успокоить любимую жену. Мне было ужасно жалко, что со мной ее нет, что она в Москве и что мне предстоит самому найти силы собраться, пройти к подземке, спуститься в нее, проехать две станции, выйти, подняться на восьмой этаж, дойти до комнаты, закрыть дверь, добраться до кровати и лечь. Это была моя река, и мне необходимо было плыть дальше. Поэтому, когда медсестра спросила: “Продолжаем брентуксимаб?”, я ей ответил: “Да”. Какие-то изменения произошли в душе, и мне не надо было долго думать, прежде чем снова впустить в свою кровь препарат, из-за которого еще час назад я не мог дышать. То ли я научился отдыхать на воде, то ли стал непотопляемым, но это решение далось мне с легкостью.

Моя сестра прошла типирование в качестве донора: восемь из восьми. Но врачи (по крайней мере российские) все же против того, чтобы использовать сестру – из-за ее собственных болезней. В международном банке нашлось 97 совпадений “восемь из восьми”. Это можно назвать ошеломляющим результатом. Все данные мой американский доктор отправил в клиники, занимающиеся трансплантацией костного мозга. Мы ждем ответа от них о возможности такой работы, сроках, ценах. Трансплантация раньше была чем-то “за далекими горами”, а моей заботой был тогда брентуксимаб. Теперь мне приходится планировать вопросы трансплантации, в которых обнаружился еще один многосерийный квест под девизом: “Найти место, где можно сделать дешевле, чем бесплатно”. Кто знает особенности трансплантации в России, тот поймет, о чем я.

Еще о том, как я воюю с раком. Я веду еженедельную колонку в журнале The New Times (“Новое время”). Там я оказался в одной компании с Валерией Ильиничной Новодворской. Надо сказать, первый раз я прочитал этот журнал после того, как согласился писать для него колонку. Так что назвать меня пламенным либералом, наверное, будет нечестно. Но журнал мне нравится. И я стараюсь писать для него качественно и вдумчиво.

7 марта 2013 года