Глава седьмая Соколов

Глава седьмая

Соколов

Впервые Чарин увидел Соколова в Ленинграде.

После долгой отлучки — пришлось работать в Москве — Чарин заскучал по своей питерской квартире. Поспешил на берега Невы. Но, оказалось, и в собственном трехкомнатном мирке, обставленном дорогой и удобной мебелью, бывает нестерпимо тоскливо. Семейная жизнь не сложилась, одиночество давило, особенно в пасмурные дни. Карты и женщины — только они могли развеять его меланхолию. И Чарина неодолимо потянуло в игорный клуб возле Михайловского манежа. Игроком Чарин был давним, азартным.

Игорный клуб нравился ему, хотя новые власти называли клуб притоном, «проклятым пережитком прошлого». Но ведь и он, Чарин, был частичкой этого прошлого, а оно для него не было проклятым.

Проигрывать Чарин не любил, но проигрыши его не угнетали. Деньги у него водились, остались кое-какие золотые безделушки от прошлой жизни.

К тому же он уже четыре года подряд получал в Госбанке около Фонтанки ежегодно по сто английских фунтов, а это — не шутка! — тысяча рублей золотом!

Получал из Лондона, от господина Бененсона, бывшего до революции главой отделения «Ленагольдфильдс» в России и одновременно председателем правления Русско-английского банка.

Друзьям и тем, кто интересовался, Чарин рассказывал, что Бененсон в 1918 году торопился выехать из России, ему были необходимы наличные деньги. А Чарин служил у Бененсона верой и правдой пять лет. И кое-что сумел скопить. Он выручил своего шефа, ссудил пять тысяч рублей. Золотом. Бененсон человек слова, к тому же — за границей денежки будут целей. И проценты пойдут.

В подтверждение Чарин показывал расписку Бененсона с обязательством выплатить долг по первому требованию.

Когда деньги понадобились, Чарин написал в Лондон, и Бененсон аккуратно, частями, стал возвращать долг.

Со временем Чарин сам поверил в это. Даже себе старался не напоминать, что он продолжает служить у Бененсона, отстаивая его интересы в СовРоссии, тайно добиваясь сдачи Ленских приисков в концессию «Ленагольдфильдс». А теперь Чарин пытался сделать Бененсона продавцом всей русской платины за рубежом. Он представил его Совету народного хозяйства как человека делового, авторитетного в кругах капиталистов, с широкими связями в Европе и Америке.

И Бененсон возвращал не долг, а платил жалованье Чарину. Расписка же была заранее заготовленной ширмой, ограждающей Чарина от подозрений.

Чарин достал из домашнего сейфа, вделанного в стену за книжными полками, которые легко отодвигались, крупную сумму и направился в игорный дом.

Он всегда вначале осматривался, приглядывался к ставкам, к тем, кто играет, уходил от столов, где видел шулеров. А он знал их в лицо, но не выдавал, за это они оказывали ему определенные услуги, связывая с преступным миром, когда необходимо было сбыть золотишко или платину, попадавшие иногда в руки Чарину.

Его внимание привлек страстный игрок. Он явно рисковал, ставил на одну карту.

«Трусы в карты не играют», — одобрительно отметил Чарин.

Сразу было заметно, что азартный картежник — бывший офицер. Выправка — позавидуешь! Сидит, как в седле. Спина прямая, голова гордо поднята. Английский френч — не первый год на плечах, но ни пятнышка. Накладные карманы не оттопыриваются, лишь один из четырех, на правом боку, несколько перегружен, что-то тяжелое лежит. Сапоги модные — до самого колена! — начищены до блеска. Аккуратист.

Чарин был неравнодушен к таким офицерам. Он когда-то мечтал о военной карьере, да не приняли его в кадетский корпус, куда в основном зачислялись дворянские сынки да потомки кадровых военных.

Чарин стал следить за этим игроком, мысленно окрестив его Офицером.

С виду нуждающийся. Значит, не свои деньги ставит, стремится выиграть во что бы то ни стало. А может, игрок с рождения? Глаза горят. Карту заносит с размаху. Саблю бы ему вместо карты червонной. Стол бы разрубил с одного маху! Иной раз проведет по голове рукой, словно кудри свои смоляные, непокорные хочет пригладить.

А природа черной краски на кудри не пожалела. И вообще, видна аристократическая порода.

Чарин подсел к офицеру. Включился в игру.

Офицер внимательно посмотрел на него:

— Извините, мы с вами в кадетском не сталкивались?..

Чарину польстило, что его принимают за выпускника кадетского корпуса: всего-то в России было двадцать восемь таких училищ.

Чарин вздохнул:

— Нет. К сожалению, я не попал в кадетский… Не приняли…

— Виноват, обознался, — офицер еще раз внимательно вгляделся в Чарина. — Но вы поразительно похожи на моего однокашника, князя Воронцова.

О, как было приятно услышать это Чарину, он так мечтал сравняться в свое время с сильными мира сего, завидовал всем князьям, графам, баронам, которым титулы и деньги доставались с рождения, и они без труда оказывались в кругу избранных. И хотя революция их лишила всего, многих вымела за границу, Чарин не отказался бы и сейчас от княжеского звания.

Чарину не хотелось признаваться, но он все же произнес:

— К глубочайшему сожалению, я даже не из дворян.

— Это не столь важно, — бросил офицер, — я чувствую в вас благородство, образование, ум. А это поважнее дворянства…

Чарину все больше становился по душе этот офицер. Он не выдержал:

— Рад с вами познакомиться. Чарин, горный инженер.

— Очень приятно, коллега, я тоже горный инженер… Соколов Николай Павлович…

— Какой институт кончали? — заинтересовался Чарин.

— Швейцарский… Университет… — Соколов заглянул в свои карты.

— О-о! — уважительно протянул Чарин.

Их перебили:

— Ваш ход!

Офицер еще раз посмотрел в свои карты и улыбнулся: ему везло — сплошные козыри!

Повезло в этот день и Чарину.

Набив карманы деньгами, они вышли на улицу. Накрапывал нудный питерский дождик.

— Карты вину братья! — довольный выигрышем и знакомством, изрек Чарин. — Не пойти ли нам в ресторан? Я тут одно заведение знаю — готовят превосходно. Да и всё, как до Октября!

Швейцар с бородой, расчесанной на две стороны, в несколько потускневшей ливрее — золото галунов словно поистерлось — при виде Чарина расплылся в угодливой улыбке:

— Пожалте, Петр Сергеевич, пожалте…

Официант бросился навстречу:

— Ваш любимый столик у окна свободен… Подать, как обычно?

Чарин с удовольствием заметил, что Соколов, несмотря на поношенный френч, вписался в столичный, сверкающий хрусталем люстр и бокалов зал.

Разговорились. Выяснилось, что Соколов вынужден работать в маленьком шахтерском городке. А жена у него — Антонина, Тоня, Тонечка, красавица, модница, транжира — привыкла не отказывать себе ни в чем. Все-таки дочь богатого екатеринбургского часовщика. Но ее отец — скупой рыцарь. Поприжимистее пушкинского. Народ подметил: «За копейку удавится». Так этот за копейку любого удавит, прежде чем сам полезет в петлю. Приходится Соколову зарабатывать жене на наряды игрой в карты. Благо что картежник опытный. Вот и сейчас тесть попросил, узнав, что Соколов командирован на две недели в Ленинград, купить ему партию новых часов. Предварительно заставил Соколова дать честное слово, что не растратит его капитал. Слово офицера!

Соколов все же рискнул пустить денежки тестя в оборот. После такого выигрыша жена полгода может шить себе любые сверхмодные платья, выезжая для этого в Екатеринбург.

Соколов, словно оправдываясь, почему он должен играть в карты, достал из нагрудного кармана френча фотографию молодой женщины. Каракулевый серебристый воротник темного пальто закрывал шею, подчеркивал овал лица. На воротник падали волнистые локоны. Антонина сфотографировалась без шляпки. Или без шапочки. Потому что к этому воротнику должна была бы пойти меховая шапочка. Аккуратный носик, сочные губы, задорный кокетливый взгляд.

У Чарина загорелись глаза:

— Богиня! — только и выдохнул он. — Богиня… Вы счастливчик, Николай Павлович.

— Это со стороны так кажется. Подобная женщина — хлопоты, ревность… У нее масса поклонников, где бы она ни жила — в Свердловске или в шахтерском поселке…

— А почему вы, инженер с иностранным дипломом, торчите в этой дыре, да еще с малым окладом? — полюбопытствовал Чарин.

Соколов сам разлил по рюмкам коньяк, не ожидая приглашения, тоста, выпил жадно, налил еще.

— Обстоятельства, обстоятельства, милейший Петр Сергеевич. Как говорят русские люди: «Рад бы в рай, да грехи не пускают!»

— А много у вас грехов-то? — Чарин подмигнул. — Кайтесь, исповедуйтесь, я вам все грехи отпущу!

— Не могу, Петр Сергеевич, не могу… Я вам верю, но… Скажу коротко. Вынужден отсиживаться в поселке, — Соколов показал на рубец под подбородком: — Это след от большевистской пули… Сами понимаете…

— Понимаю, понимаю, — успокаивающе улыбнулся Чарин, а сам подумал: «Это же наш человек. Он может быть полезен организации. Надо посоветоваться с Пальчинским. Но прежде все-таки узнать биографию, подлинную биографию Соколова… Сейчас не стоит расспрашивать, спугну, уйдет от меня».

…Вскоре такой случай представился. Командировка Соколова затягивалась. Они каждый вечер встречались в игорном клубе.

Азарт Соколова возрастал. Его рискованные ходы тревожили: «Так и контроль над собой можно потерять. И проиграться!»

Чарин не ошибся: Соколов проигрался в пух и прах.

— Всё, — встал Соколов. — Простите… Я банкрот, — и пошел на негнущихся ногах к выходу.

Чарин догнал его на улице:

— Что вы хотите делать?

Соколов нехорошо усмехнулся:

— Я нарушил офицерское слово, растратил деньги тестя, у меня один исход, — и он похлопал по правому карману.

Чарин схватил за руку Соколова:

— Вы что? Хотите стреляться?.. Не теряйте головы, Николай Павлович… Сколько вы проиграли? Тысячу? Я вам дам эту тысячу. Конечно, под расписку. Вернете долг, когда сможете, через год, через три, через десять лет… Я в деньгах не нуждаюсь.

Соколов недоверчиво покосился на Чарина, потом его бледное лицо залил румянец, Соколов вытянулся, как на плацу перед генералом:

— По гроб буду обязан. Что ни потребуете, если это не бесчестно, сделаю для вас. Не за тысячу, а за вашу доброту, за вашу широту души русской…

Вечером они вновь сидели в ресторане.

Соколов все еще хмурился.

— Пусть вас эта расписка не огорчает. Если надо, я могу ее разорвать, — утешал Чарин, он был в прекрасном настроении — от своей щедрости, от того, что нашел для организации человека дела, умеющего владеть оружием.

— Кстати, откуда у вас револьвер? — поинтересовался он.

Николай Павлович вновь наполнил рюмки.

— Это у меня не оружие, а талисман семизарядный… Я уже более десяти лет не расстаюсь с ним. И, знаете, этот талисман меня неизменно спасал в самых, казалось бы, безнадежных ситуациях! Выпьем за мой талисман!

В тот вечер они засиделись в ресторане. А потом, прихватив несколько бутылок коньяка и шампанского, уехали к Чарину. И у Соколова развязался язык.

Был он, как и предполагал Чарин, сыном кадрового военного. Блестяще окончил кадетский корпус. Предрекали ему незаурядную офицерскую карьеру. Но тут у своей барышни, в которую влюбился по уши, Соколов познакомился с руководителем боевой организации эсеров, человеком неимоверной храбрости, участником террористских актов. Эсеровские боевики за несколько лет ликвидировали двух министров внутренних дел — Сипягина и Плеве, затем великого князя Сергея Александровича.

Эсеры покорили воображение Соколова. И он пошел в бомбометатели.

За отвагу и удачливость был назначен командиром эсеровской дружины. В девятьсот пятом году вдоволь пострелял в жандармов. Но его выследили. Пришлось бежать за границу. Там повстречал знакомых по партии, которые помогли ему поступить в университет в Швейцарии. Как и в кадетском, учился блистательно. Получил звание бакалавра. Учителем его был видный геолог профессор Дюпарк. Дюпарку довелось попутешествовать по свету, он проводил геологические съемки, в том числе и на Северном Урале.

Дюпарк помог Соколову вернуться на родину, взяв его своим помощником в экспедицию.

Это было накануне мировой войны.

Жандармы не тронули Соколова. Видимо, решили, что он отошел от революции. С эсерами не встречался. Соколов и впрямь разочаровался в их лозунгах и действиях. Потянулся к большевикам.

Июньские выстрелы в австрийского эрцгерцога в Сараево породили пушечное эхо в Европе.

В первый августовский день Соколова мобилизовали. Присвоили офицерский чин. Орден святого Георгия — лучшее свидетельство храбрости Соколова. Такой орден давали редко. А в семнадцатом Соколов как солдатский делегат штурмовал Зимний дворец. И пошел по фронтам гражданской войны красный командир Соколов. Но в двадцатом году случилось страшное: заставили Соколова расстреливать мятежников-эсеров. А среди них — трое его друзей, лучших боевиков его дружины. С ними в девятьсот пятом он за черный люд сражался.

Так взглянули они ему в глаза, что даже сердце сбилось с ритма. И тогда Соколов повернулся к своим красноармейцам:

— Братцы, вы мне верите?

— Знамо, верим! — отвечают. — Не в одном бою с нами бывал!

— Братцы, вы знаете, кого сейчас жизни лишаете?

— Ясно кого, — галдят, — контру, сволочей белогвардейских…

— Неправда, — поднял руку Соколов, — героев революции 1905 года, верных крестьянских защитников.

А комиссар отряда — старый партиец, питерский рабочий за маузер схватился.

— Продался, золотопогонная твоя душа! Не слушайте его! Изменник он!

Не дали комиссару выстрелить, обезоружили. Часть красноармейцев из крестьян ушли с Соколовым и его дружками.

Хотели эсеры хлопнуть комиссара. Но Соколов не разрешил:

— Я вас не дал расстреливать и его не дам. Каждому — свое.

В общем, отпустил Соколов комиссара и бойцов из рабочих, пожалел их, а они-то обо всем рассказали его командованию.

Объявили Соколова предателем. Заочно приговорили к смерти. Выхода у него не было. Подался он со своими дружками к эсеру Антонову на Тамбовщину — в крестьянскую армию. Антонов — тоже эсеровский боевик в прошлом — слышал о Соколове. Приблизил к себе.

Да антоновскую армию так Тухачевский прижал, что стало ясно: антоновщине пришел конец.

Соколову снова пришлось скрываться, ведь у Антонова он работал в контрразведке. Так что прощения от Советов не жди!

Соколов приехал на Урал, устроился на службу в маленьком шахтерском поселке. Да на беду в Екатеринбурге, куда приезжал в командировку, встретил свою Антонину, Тоню, Тонечку… Женился, а она не хочет жить в медвежьем углу… Требу…

Не закончив фразы, Соколов заснул.

Чарин долго смотрел на его красивое лицо, лихорадочно вспоминая, кто же из бывших антоновцев есть среди его знакомых. И вспомнил:

— Тихонов! Картежник! Профессиональный игрок. Точнее, шулер! Точно! Он же сам рассказывал об этом. Только что-то давно его не видно? В Ленинграде ли он? Не раскрыли ли его чекисты?

Чарин взглянул на часы. Почти утро! Чарин осторожно вышел в другую комнату, плотно прикрыл двери, покопался в записной книжке, снял трубку телефона. Через несколько минут услышал сонный недовольный голос:

— Какой дьявол спать не дает?

Чарин извинился, представился.

В трубке послышался невежливый зевок, хриплый кашель:

— Слушаю. Чем могу быть полезен, Петр Сергеевич?

— У вас там, где ты находился в гражданскую, был Соколов, черноволосый красавец, приближенный главного?

— Соколов… Соколов… Соколов? Был такой… Доверенное лицо самого…

— Спасибо, Иван Васильевич, спасибо… — Чарин положил трубку и потер руки: значит, Соколов тот, за кого себя выдает! Тихонов врать не будет. Проверен не в одном деле. Ах, Чарин, Чарин, какой ты молодец! Какой ты умница — великолепную находку сделал для организации!

Наутро Чарин проснулся бодрым, словно и не было хмельной бессонной ночи. Напоил Соколова чаем.

— Мне надо выехать в Москву. Едем со мной — через столицу — на Урал. Я вас устрою на денежную должность в Свердловске. Жена ваша будет довольна. Вы нужны нам. Мы — это такие же, как вы, не нашедшие общего с коммуноидами. Я вам верю. Но вынужден посоветоваться в Москве-матушке с одним человеком. Так как? Согласны?

— Хорошо, — решительно поднялся Соколов, — я с вами, Петр Сергеевич, хоть куда, вы мой добрый гений!.. Встретимся на вокзале, я только в гостиницу забегу… за вещами…

Чарин кивнул головой, он думал, а что скажет ему Пальчинский?