3

3

У Федора не было пока определенного дела. Чаще он выполнял отдельные поручения, дважды побывал в командировках, одна из которых была связана с сопровождением специального поезда. Трижды в неделю по вечерам ходил на занятия в областное управление НКВД, где собирали таких же, как и он, молодых работников.

Он поселился в городке чекистов, питался в столовой, возвращался домой поздно, уходил на работу рано. И узнавал, узнавал, делал то, что Юра Паклин называл знакомством с обстановкой. Большой город жил своим рабочим порядком, вечерами приветливо вспыхивали огнями подъезды театров, ярче высвечивались рекламные щиты кино, оживали веселым гомоном улицы. Но теперь Федору было уже известно, что есть и другая жизнь, спрятанная в глухих переулках и старых окраинных кварталах, да еще «шанхаях», появившихся совсем недавно. Там селились те, кто не хотел работать, кто избрал своим уделом грабежи и разбой, прожигал жизнь в пьянстве, в драках и поножовщине. Город знал это, возмущался и требовал порядка.

В конце августа на общем совещании сотрудников отдела с докладом выступил Славин.

Он сообщил, что по решению партийных и советских органов Свердловскому областному управлению НКВД и дорожно-транспортному отделу совместно с милицией поручено безотлагательно разработать и осуществить мероприятия по выявлению и задержанию преступных элементов и сомнительных лиц, совершавших преступления или подозреваемых в склонности к серьезным правонарушениям и проживающих без прописки. Такая мера предпринималась по требованию общественности: в редакции газет поступали сотни писем с требованием навести порядок, в адрес милиции и судебных органов сыпались упреки в попустительстве нарушителям общественного порядка.

— Мы должны не просто прийти на помощь милиции, но в ходе этой работы воспользоваться возможностью активизировать выполнение наших задач, — говорил Славин. — Вам известно, что нашими органами до сих пор разыскивается много тех, кто нанес государству большой политический и моральный ущерб. Я имею в виду скрывшихся от наказания участников кулацких бунтов, на чьих руках осталась кровь партийных и комсомольских активистов. Есть и другие скрывающиеся преступники, еще посерьезнее. Но, повторяю, и ко всем другим фактам нарушения законов следует относиться с неменьшей серьезностью.

Славин был подчеркнуто строг в словах. За месяц Федор узнал о нем много. Павел Иванович пришел в ВЧК в первые же дни ее организации, участвовал в ликвидации эсеровского мятежа в Москве. В последующие годы успел побывать с важными заданиями в Закавказье, в Сибири и в Средней Азии, а орден получил за предупреждение серьезных диверсий на транспорте во время, когда Дзержинский был наркомом путей сообщения. Начальником дорожно-транспортного отдела в Свердловск приехал из Москвы три года назад. В его характере отмечали способность смело принимать самостоятельные решения в самых сложных обстоятельствах.

После совещания сотрудники Ухова, товарищи Федора, занялись было прогнозами на ближайшее будущее, но начальник остановил их:

— Вы занимайтесь своим делом, только еще повнимательнее, — сказал он добродушно, — это от вас требуется прежде всего. Вы что, не понимаете, что наши вокзалы — это те же «шанхаи», о которых говорилось на совещании? Только на колесах. И люди появляются там самые разные. Да и в «шанхаи» прибывают через нас… А милиция дела подкинет, долго ждать не придется.

«Шанхаями» в городе называли районы временных застроек. Появлялись они моментально где-нибудь на пустырях, на задворках окраинных кварталов в самых, казалось бы, неподходящих местах. Начиналось все с какой-нибудь летнего типа постройки, вроде сарайчика, а то и просто с землянки. И тут же к ней без всякого порядка начинали лепиться другие сооружения разной величины и формы. Соседей там чаще называли по прозвищам или только по имени, не интересуясь, настоящие они или нет. Конечно, большинство жителей «шанхаев» были не преступниками. Но именно в этих муравейниках чаще всего искали приюта уголовники и люди без определенных занятий.

И надо же было случиться, что на первой же неделе после совещания у Славина Ухов вызвал к себе Федора и обыденным, вполне доброжелательным тоном объявил:

— Вот тут дельце одно есть, Григорьев. Пустяковое, в общем-то, через прокуратуру пришло… Мужик один (фамилия названа) пытался квартиру ограбить. Его поймали, составили протокол и отпустили: за недостатком улик, написано. А вчера наш транспортный прокурор обратил на него внимание — и вот санкция на арест… Арестовать предложено нам. Так… живет он в «шанхае».

Федор моментально сообразил, что ему предстоит, и попробовал отговориться:

— Так ведь «шанхаи»-то городу принадлежат.

— Понимаю, — сказал Ухов. — Вся закавыка в том, что задержала-то мужика транспортная милиция на железнодорожном рынке.

— Как так? Вы же сказали, по квартирной краже он?

— По квартирной. Так и указано. — Ухову, видимо, надоел этот разговор, и он протянул Федору тонкую папочку, — В общем, разберись, Федор Тихонович.

— Слушаюсь…

Федор пришел в свой кабинет, сел за стол, раскрыл дело с несколькими листками, исписанными неразборчивым почерком, молча уперся в них взглядом.

— Ты чего? — спросил его Алексей Колмаков.

— «Шанхай» подкинули, — тоскливо сказал Федор. — Попытка на квартирную кражу.

— Да… — протянул Колмаков. И стал серьезным: — А ты не расстраивайся. Главное — держи нашу марку…

* * *

…Совершившего попытку ограбления звали Афанасием Бердышевым. Из беседы с милиционером линейного отдела Федор узнал, что неделю назад Бердышев, обитавший у своей сожительницы в «шанхае», поутру отправился за пивом на железнодорожный рынок. По дороге туда обратил внимание на один дом, дверь которого была закрыта на маленький висячий замок. Замок этот показался Бердышеву каким-то несерьезным. И действительно, потянув его легонько, он обнаружил, что замок был просто накинут на петли, но не закрыт. И Бердышев решил зайти в дом…

Каково же было его удивление, когда он, войдя в комнату, увидел на кровати здоровенного мужика.

— Чего тебе? — спросил тот, освобождаясь от одеяла.

— Ничего… — эхом отозвался опешивший Афанасий.

— Жулик, значит? — спросил мужик, вставая и поддерживая подштанники.

— Чего? — глупо изумился Афанасий, пятясь.

— Нет, ты погоди! — угрожающе загремел мужик.

Афанасий задом толкнул входную дверь, выскочил в тамбур, бросился к калитке.

— Нет, ты погоди! — навис над ним басовитый крик. Преследуемый этим криком, Афанасий побежал что было сил. Базар был уже совсем близко, когда преследователь заревел по-другому:

— Держите вора, вора держите!

Люди возле базара обернулись на крик. К базару бежал только один человек — это был Афанасий. Его сцапал в охапку молодой парень-крепыш и спросил весело:

— Это ты, что ли, вор-то?

— Он, гад! — крикнул подбежавший мужик и влепил Афанасию затрещину.

Парню это не понравилось, и он, не выпуская Афанасия, вдруг сурово осадил мужика:

— Ну ты, дядя, не хулигань! А то сам получишь! Давай по порядку.

Рядом с парнем встали еще такие же здоровяки, как он сам. Видимо, приятели. А через минуту собралась уже толпа. Сквозь нее продирался к месту скандала милиционер.

…Задержанный, Бердышев Афанасий Иванович, 1894 года рождения, уроженец деревни Затечье Шадринского района Челябинской области, объяснил, что приехал в Свердловск в гости к зятю. В ходе предварительного допроса выяснилось, что Бердышев ранее судился за кражу, нигде не работает, но, по его словам, уже договорился о работе в Свердловске.

Бердышев не мог назвать почтовый адрес зятя, объяснив только, что тот живет на Уктусе. Поэтому милиционер не решился его отпустить, а вместе с ним пошел в «Шанхай» к его сожительнице. Ею оказалась двадцативосьмилетняя Куницина Анна Никифоровна, уборщица на ипподроме. С Бердышевым познакомилась недавно на ипподроме после бегов. Она подтвердила, что в Свердловске у Бердышева действительно зять есть, но где живет, сказать точно тоже не может.

— Вот что, Бердышев, — решил милиционер. — Сходишь к своему зятю, принесешь его точный адрес. Будем решать, что с тобой делать. И главное: ты мне говорил, что уже подыскал работу в Свердловске… Если не врешь и в трехдневный срок оформишься, принеси справку.

— А как же я без паспорта?

— Ничего. Пусть нам позвонят. — Уходя, еще спросил: — Все понял, что я тебе сказал?

— Понял.

* * *

Через четыре дня дело о попытке квартирной кражи Бердышевым Афанасием Ивановичем было прекращено за недостатком улик. Бердышев за документами не явился. Милиционер объяснял это тем, что тот, видимо, задержался с устройством на работу. И поэтому пока в отдел его не вызывал.

Федор, выслушав милиционера, спросил:

— А вы знаете о том, что прокурор дал санкцию на арест Бердышева?

— Да, мне сказали. Но материалы не у меня.

— Они у меня, — сказал Федор. — Вы знаете, где живет Куницина, и нам придется отправиться туда за Бердышевым вместе. Если он еще не сбежал, — добавил Федор.

— Куда ему бежать? Документы-то его у нас, — ответил милиционер.

— Если грозит тюрьма, такой человек не задержится из-за документов, — предположил Федор. — Короче, завтра в четыре часа утра я буду у вас.

— В четыре?!

— Да. И встретиться нам лучше не здесь, а в вашем пункте на рынке. Оттуда, как я понимаю, до Кунициной ближе.

Федор был серьезен, говорил о том, что предстоит, с безапелляционной уверенностью, словно о заранее продуманном плане. Когда он закончил, милиционер поднялся:

— Слушаюсь.

…На рассвете следующего дня Бердышева доставили в линейную милицию. Поняв, что распоряжается здесь человек не в милицейской форме, он заволновался. И когда Федор сел за стол напротив него, не выдержав, спросил:

— Я арестован, что ли?

— Пока задержаны. Вот протокол о вашем задержании.

Федор решил пока не говорить о санкции на арест.

— Так ведь меня отпустили.

— Да. Но вы не явились за документами. Сейчас речь пойдет о вашей попытке совершить квартирную кражу.

— Это еще доказать надо, — серьезно сказал Бердышев.

Взгляды их встретились: настороженный, со скрытой враждебностью — Бердышева и внимательный — Федора.

— Знаю, что надо доказать, — ответил Федор.

Он сознавал, в какое затруднительное положение ставил его этот арест. Кто он, Бердышев? Уже судим ранее за воровство. И новая попытка — не случайность, конечно. Оттого, что Бердышев не смог совершить кражу, он не стал в глазах Федора чище. Но как его обвинить, если юридические нормы на этот раз работают в его пользу? Ведь к одному свидетельскому показанию против Бердышева требуется хотя бы его самопризнание. Его нет. А времени на доказательство вины всего неделя…

«Узнай человека», — жил в памяти совет Ухова. Вспомнился и Славин с его убеждением: «Вы получитесь…»

В конце того же дня Федор с милиционером и Бердышевым поехали на Уктус. Небольшой домик Бердышевского зятя стоял на отшибе за поселком пивзавода в улочке, упиравшейся в насыпь челябинской линии вблизи железнодорожного моста.

Зять оказался дома. Он встретил Бердышева в сопровождении милиционера без особого удивления. Всех пригласил в дом.

Федор заговорил с зятем:

— Дом этот ваш?

— Купили семь лет назад.

Документы Зырянова Петра Никифоровича оказались в порядке. Все семь лет он работал на одном месте — в автомастерских.

— Жена на работе? — спросил Федор.

— Нет. С дочкой в баню ушла. Она только по утрам работает. Уборщица.

— А ее документы можно посмотреть?

— Должны быть… — Зырянов порылся в стареньком комоде, достал паспорт жены.

Зырянова Екатерина Ивановна была на шесть лет моложе брата. Но Федор обратил внимание на другую запись: местом рождения Зыряновой называлась деревня Мостовая Колчеданского района Челябинской области. Тут было что-то не то…

Федор вернул паспорт.

Первое, что сделал по возвращении в отдел, это посмотрел паспорт Бердышева. Подозрение оправдалось: брат и сестра, судя по документам, родились не только в разных деревнях, но и в разных районах. Почему такое расхождение?

— Проверять нужно их документы, — докладывал Федор вечером Ухову. — Не чисто там… Запросы хочу сделать.

— Это правильно, но учти, что времени у тебя мало: в срок не уложишься, выпустишь Бердышева. И еще: коли собрался запрашивать, поинтересуйся характеристикой Бердышева из колонии, в которой он отбывал срок.

Не откладывая, Федор отправил телеграфный запрос в колонию, а еще через полчаса договорился по телефону с шадринским оперативным пунктом о проверке паспортных данных Бердышева. Уже к вечеру оттуда позвонили и сообщили, что в деревне Затечье семья Бердышевых ни до революции, ни после не проживала.

Бердышев врал. Но как могли появиться эти данные в паспорте? Федор не спешил с допросом Бердышева, но перевел его в следственную тюрьму НКВД, предъявив ему санкцию на арест.

— Санкция так санкция — все одно бумажка. Зря таскаете меня, — выразил свое отношение к решению прокурора Бердышев.

А колония молчала. И Федор снова пошел к Ухову.

— Иван Алексеевич, колония, в которой отбывал наказание Бердышев, находится на территории нашей области. Разрешите мне съездить туда. — И выложил еще один козырь в пользу командировки: — Кроме того, деревня Мостовая, указанная местом рождения Зыряновой, всего в двадцати километрах от колонии. Так что и ее проверю.

Ухов доложил просьбу Григорьева Славину. Тот ответил сразу:

— Пусть едет. Парень проявляет самостоятельность. Это в любом случае хорошо.

…Характеристика Бердышева в колонии была самая отрицательная: постоянно уклонялся от работы, был груб, особо отмечалась его склонность к побегу. Установить подлинное место его рождения тоже не удалось, так как данные о его рождении были вписаны в справку об освобождении на основании приговора. А судился Бердышев в Петропавловске…

Оставалась деревня Мостовая. В конной легкой пролетке Федор добрался к полудню до сельсовета Мостовой. Но и там его ждало разочарование: семьи Бердышевых не знали и здесь.

— Я тут с двадцать девятого года, — говорил ему молодой председатель сельского Совета, — коллективизацию проводил в этих местах. О Бердышевых не слыхал и в окраинных деревнях.

— А если поговорить со старожилами? — не сдавался Федор. — Бердышевы могли жить здесь раньше, до революции, положим. У меня и фотография его есть. Вот…

— Не видел такого, — ответил председатель, внимательно вглядываясь в фотографию. Заметив, что Федор помрачнел, приободрил: — А старожилов обязательно спросим.

После обеда председатель повел его к Захару Пологову.

— Из активистов самого первого Совета он. Сейчас уже не работает, ревматизм его замучил, да и года вышли. Если что и делает, так больше по дому, а то с внучатами возится.

У дома Пологова их встретил бойкий мальчуган.

— Дед дома? — спросил его председатель.

— Хворает. Поясница отнялась, лежит.

Захар встретил гостей с извинением, с трудом сел на постели, всунул ноги в теплых носках в валенки.

— По делу к тебе, дядя Захар, — после приветствия приступил председатель. — Вот товарищ из Свердловска человеком одним интересуется.

— А фамилия какая? — спросил Захар.

— Бердышев.

— Бердышев… — Захар упер бороду в грудь, замолчал на-долго. Покачал головой, только потом сказал: — Нет, не припомню такой фамилии.

Председатель взглянул на Федора. Тот вытащил фотографию Бердышева, протянул Захару:

— У нас вот еще что есть. Может, по ней узнаете?

Захар взял фотографию, огляделся беспокойно, остановил взгляд на мальчугане, который встретил гостей.

— Васька! Подай-ка мне очки, в горке они где-то…

Приложив очки к глазам, Захар долго всматривался в фотографию, а потом удивленно сказал:

— Слышь, ребята, а ить я видел где-то этого мужика. Ей-богу, видел! А вот где?.. — Казалось, он спрашивал не только себя, но и гостей. Потом вздохнул: — Не вспомнить.

Он отдал фотографию. Теперь ее снова надолго взял председатель. Удивлялся:

— Вроде я народ наш тоже знаю…

— Ребята! — вдруг встрепенулся Захар. — А ежели вам такую штуку испробовать?.. Тут у нас старуха есть шибко вострая. Ты должен знать ее, — обратился Захар к председателю. — Парасковья-костоправка. Она, почитай, всех деревенских за жизнь перещупала. То кости правит, то бабам ослобониться помогает, то ворожит… А память у нее нисколь не замутилась. Она скажет, и кого где крестили, и кого отпевали, и про родню, у кого на отшибе, тоже знает. Все помнит. Вам непременно к ней надо.

— Где ее найти? — спросил Федор.

— Я ее знаю, Федор Тихонович, — тронул за рукав Федора председатель. — Здесь не Москва, найдем.

Председатель повел поиск по-своему: по дороге к сельсовету выловил на улице с десяток ребятишек и послал их по деревне. Не прошло и получаса, как Парасковья-костоправка была обнаружена.

— И что у вас за дело срочное?, — удивлялась она, — Какая от меня польза может быть, от старухи?

Но председатель объяснился коротко:

— Человека не можем найти нужного. Захар Пологов его встречал, а где — не помнит. Сказал, ты должна знать.

— Вот чё! А что за человек-то?

— Бердышев его фамилия.

Парасковья как будто испугалась, хотя и ответила сразу:

— Сроду не слыхивала.

— Вот фотография, — протянул ей снимок Федор.

Парасковья отвела фотографию подальше, разглядывая. Нахмурилась, и снова на ее лице мелькнул испуг.

— Вроде и мне знаком, только старый… Как фамилию-то вы называли?

— Бердышев.

— Нет… А звать как?

— Афанасий, — ответил Федор. Добавил: — Иванович.

— Так это не Бердышев никакой, — подняла на него ясный взгляд Парасковья. — Этот Кашеваровым Афанасием должен быть.

— Какой Кашеваров? — спросил председатель.

— Этих Кашеваровых и нет уж давно в Мостовой-то. Как гражданская утихла, так и они вскорости пропали.

— Ты объясни толком, — занервничал председатель.

— А ты пойди обратно к Захару. Он в те годы активистом по деревне ходил. Он лучше меня объяснит…

…Второй разговор у Захара получился другим. Глядя на фотографию, он только удивлялся:

— И как это я опростоволосился!

Кашеваровы были из коренных жителей. Хозяевали крепко, имели земли больше ста десятин, держали работников, нанимая в страду еще до десятка сезонников. В хозяйстве держали девять лошадей, много скота, завели машины, торговали мануфактурой.

В девятнадцатом году два старших брата Кашеваровых добровольно вступили в армию Колчака. Старший, Петр, как ушел, так и не объявился больше в Мостовой. Говорили, сгинул на той войне. А второй — Афанасий — запомнился всем: он появился в родной деревне при офицерских погонах и с отрядом военной следственной комиссии. Две недели и пробыл в деревне, а беды принес — не обсказать: четырех активистов расстрелял, а пятого сжег в доме вместе с семьей. Захару Пологову удалось тогда скрыться из деревни. После учиненного разбоя Афанасий Кашеваров из Мостовой ушел, а в двадцать втором году вдруг появился снова. Но теперь уже присмиревший, в маломальской одежонке: видно, жизнь здорово потрепала его.

Какие были у него намерения, никто не знал. Но мужики, посоветовавшись, на другой же день сочинили на бывшего карателя заявление и отправили с ходоком в Каменск. Через день ходок вернулся в Мостовую с двумя вооруженными уполномоченными, но Кашеварова и след простыл. Кто-то, видимо, проговорился о заявлении.

— Сказывали, — припоминал Захар, — что скоро его изловили где-то, но он из-под стражи сбежал, с концом сбежал.

— А родственники его ведь здесь жили, с ними-то что? — спросил Федор.

— Иван-то Кашеваров, отец ихний, еще до революции овдовел. Когда Советская власть пришла, он уж плохой стал, правую половину у него отняло. А как белых прогнали, он вскорости и вовсе помер… Девка еще у них была, так ту то ли в Долматово, то ли в Шадринск какая-то дальняя тетка забрала. Так и кончились Кашеваровы в Мостовой.

* * *

На следующий день Федор вернулся в Свердловск. В областном архиве НКВД нашел дело Кашеварова.

Открывало его большое заявление крестьян из Мостовой.

После революции, когда города оказались в плену голода, в деревню пошли продотряды. Хлеб брали у тех, кто старался обратить его в наживу через спекулятивный рынок. Появился такой отряд и в Мостовой. Приход его ознаменовался коротким общедеревенским митингом с речами в пользу мировой революции. Но слова словами, а запоры на хлебных закромах бывают разные. Отдавали хлеб мужички покрепче, делились зерном по мере сил и бедные. Но была семья Кашеваровых, которая сказала, что хлеба у нее нет. Сказала в глаза всей деревне, которая издавна ходила у нее в долгах, кланялась в пояс и унижалась.

Но хлеб у Кашеваровых нашли: восемьдесят мешков пшеницы погрузил на телеги отряд из кашеваровского тайника. Налитыми кровью глазами провожали те телеги Кашеваровы. Потому-то, наверное, когда пришел Колчак, оба брата Кашеваровы ушли к нему добровольцами.

А вскоре явился в Мостовую конный отряд Афанасия Кашеварова. Не спрашивал Афанасий, кто здесь враг его или друг. В тот же день деревенские активисты оказались под замком и охраной.

Но не хотел каратель начинать расправу без главного обидчика своего, бывшего батрака в их хозяйстве — Егора Ермолаева, который и открыл тогда продотряду тайные кашеваровские сусеки с зерном.

А Егор спрятался. И жену свою Ольгу с дочерью укрыл у надежных людей.

Четырех арестованных Афанасий допрашивал целый день: палками бил, отливал водой, потом опять бил. То ли не знали мужики, где схоронился Егор, то ли не хотели выдавать, только на следующий день привели их к дому Егора Ермолаева, поставили в ряд, и Афанасий последний раз спросил про Егора.

Молчали мужики. И тогда Афанасий подал сигнал своим помощникам. Те выдернули шашки…

И в это время в окошке Ермолаевской избы появился сам Егор.

— Не тронь мужиков, Афанасий, — крикнул он, — они невиноватые, и ребятишек у них помногу. А я дома. Хотя тебе, паразит, живым не дамся!

Один из карателей рванулся было к избе, но тут же запнулся о выстрел, который прогремел ему навстречу. Не стал убивать Егор солдата, только упредил. Никого такое не удивило: многие знали, что Егор воротился в восемнадцатом году раненый, но с винтовкой. Видно, сберег ее…

— Слышь, Афанасий, — кричал Егор, — отпусти мужиков. Воюй со мной, зверь, если хошь!

Замер Кашеваров на минуту. Потом коротко распорядился, и конные рванулись к четырем стоявшим мужикам. Взметнулась пыль посреди улицы, с храпом завертелись на месте кони, сверкнули на солнышке шашки, а когда всадники отскочили в разные стороны, те, кто только что стояли, уже лежали на земле.

Кто-то из баб, кого могли нести ноги, с воем бросился в сторону от толпы, но большинство осталось на месте, замерев. Помощники Афанасия уже палили по окошкам Егоровой избы. Стрельба начала стихать, но из избы опять послышался голос Егора:

— Что, не напился еще крови, Афанасий?

Кашеваров снова распорядился. Часть его людей осталась на месте с ружьями, другие побежали по ближайшим дворам, вернулись с охапками соломы, стали обкладывать Егорову избу.

И тут все увидели Ольгу, жену Егора. С девочкой на руках она подошла к своей оградке, зашла во двор. Никто не остановил ее. В воротцах она обернулась, сказала:

— Афанасий, твой-то отец ведь крестный наш…

Кашеваров упер в нее невидящий взгляд, с хрипом выдавил из себя:

— Иди… Скажи своему голодранцу: пусть выходит. А то я перекрещу вас всех на свой лад!

Ольга поднялась на крылечко, еще раз обернулась и толкнула дверь в избу. Улица притихла.

— Начинай! — кому-то крикнул Афанасий.

…Изба Егора начала окутываться дымом. Потом огонь по углу добрался до тесовой крыши и забегал по ней красными кошками. Пламя бралось круто.

В толпе то и дело вздымалось что-то похожее на вздох: не может деревенский мужик молчком глядеть на огонь, ему бы броситься на него… Но толпу отгородили вооруженные люди, которым смерть нипочем: четверо мертвых уже лежали перед ними. И люди немо глядели перед собой.

Крыльцо уже занималось, когда Ольга с девочкой на руках появилась в темном проеме двери.

— А!.. — злорадно прорычал Афанасий, толкнув коня к ограде. — Жарко стало!

Он вытянул навстречу женщине руку, хлопнули один за другим выстрелы, и Ольга, отшатнувшись, опрокинулась в сенки.

Толпа, охнув, дрогнула. А через мгновение люди уже бежали, наскакивая друг на друга, бежали без крика, объятые ужасом.

С темнотой ни в одном доме Мостовой не засветилось окошка.

Только на большом кашеваровском подворье не утихала гульба, взрываясь то руганью, то песнями под осипшие голоса гармошек, а то вдруг и бабьим криком.

На две недели оцепенела Мостовая. Никто не видел, как прибрали изрубленных мужиков, никто не решился прийти на Егорово пепелище — там пожар управился со всем без людской подмоги.

Молча покидал карательный отряд деревню, шагом проехал по пустынной длинной улице, скрывшись за поскотиной.

Кашеваровский дом стали обходить стороной…

* * *

Федор временами надолго отрывался от документов. Казалось, едкий дым начинал застилать от него строки крестьянского заявления из Мостовой, давил на уши криками людей, стрельбой, пьяной гульбой после страшного дня.

Он дошел до того листа — подшитого к делу донесения, в котором сообщалось, что Афанасий Кашеваров арестован в одной из деревень Покровского района. Но это не вызвало в нем ни удовлетворения, ни облегчения, потому что он знал наперед — вот-вот встретится и другое донесение, с известием, что но дороге в Свердловск Кашеваров сбежал из-под конвоя.

Дальше шли десятки копий запросов во все концы области и за ее пределы о розыске опасного преступника и коротких ответов с одним и тем же словом в конце: «…не обнаружен». Год за годом — одно и то же.

Федор не только остро почувствовал, но и не мог не осознать того, что эти два дня в колонии и Мостовой, поначалу обыкновенной служебной командировки, не только открыли ему новую, незнакомую по собственному опыту сторону жизни, но и безжалостно смяли, перевернули его давно усвоенные, устоявшиеся, ставшие привычными представления о совести, чести, долге, о человеческом назначении вообще.

Федор ловил себя на мысли, что постоянно думает о Кашеварове. Но думает не о его прошлом, которое не вызывало в нем ничего, кроме жажды возмездия, ни, тем более, о деле, которое увело его в эту командировку, казавшееся теперь по сравнению с тем, что он узнал, всего лишь грязным и отвратительным поступком утратившего всякое человеческое достоинство человека. Федор попытался понять жизнь Кашеварова, который не мог не знать, что зло, причиненное им людям, поставило его вне закона, лишив всякой надежды на пощаду. Почему он цеплялся за такую жизнь? А может быть, у него была цель, ради которой он хотел остаться живым? Тогда в чем же она заключалась? И как она сообразуется с жизнью обыкновенного, всеми презираемого мелкого уголовника, вора, каким только и представляется сегодня Кашеваров? И опять ответа не было.

А Федору получить их было необходимо. Прежде всего для себя, чтобы он мог честно и убежденно сказать Ивану Алексеевичу Ухову, Павлу Ивановичу Славину, которых считал своими учителями: да, я разглядел этого человека и понял — это враг, враг не только вчерашний, но и сегодняшний. Но он понимал и другое: так сказать он может только в том случае, когда его обвинение будет признано неоспоримо всеми.

* * *

Федор появился в отделе, как всегда, подтянутым и аккуратным до франтоватости. Колмаков и Паклин заметили, однако, что он заметно осунулся, был молчалив и задумчив. После доклада Ухову он уселся за стол и сосредоточенно занялся папкой Бердышева-Кашеварова, приводя в порядок новые документы.

Покончив с этим, он надолго задумался.

Кашеваров был уверен, что о его прошлом не знают. Кроме того, Федора мучила мысль, что прошлая судимость за кражу была у Бердышева-Кашеварова не первая. Это побуждало к новым поискам.

После обеда Федор доложил свои соображения Ухову. Они сводились к тому, что сейчас, когда Бердышеву-Кашеварову уже можно предъявить серьезные обвинения по его прошлому, дальнейшее содержание его под стражей будет вполне оправдано.

— Я не хотел бы торопиться, — говорил Федор. — Мне кажется, что за Бердышевым-Кашеваровым есть и другие преступления, о которых мы не знаем. Надо попытаться их установить. В общем, прошу еще неделю.

Ухов не торопился с решением. Но он присматривался к Федору, видел его волнение. Заметил и то, что молодой сотрудник охвачен какой-то новой, ранее незнакомой ему, его начальнику, решимостью, решимостью осмысленной. Это был порыв. И Ухов не хотел тушить его своими сомнениями.

— Федор Тихонович, ты пока делай, что наметил, — по обыкновению, просто и буднично посоветовал он. — Что касается срока твоей работы, так ты знай: если возникнет необходимость продлить его, мы что-нибудь придумаем.

Федор вернулся к себе. Пожалел, что ни Колмакова, ни Паклина на месте не было: он хотел посоветоваться с ними. Но и сидеть без дела не мог.

Через час Федор приехал в автомастерские, где работал зять Бердышева-Кашеварова Петр Зырянов. Тот, увидев Федора, казалось, не удивился его появлению. И тогда Федор заговорил с ним просто:

— Я насчет Бердышева к вам.

— Понимаю, — коротко ответил Зырянов.

— Вы когда женились? — спросил Федор.

— А что? — почти растерялся Зырянов. И стал подсчитывать: — Так… Девчошке у нас двенадцать годов… Значит — тринадцать. Выходит — в двадцать шестом.

— Да я не о том… — Федор тоже смутился немного. — Когда вы познакомились с Бердышевым? На свадьбе?

— Нет. Там только тетка была.

— Из Шадринска?

— Нет, из Долматово.

— А когда увидели впервые Бердышева?

— У нее же. Он объявлялся там года через два после нашей свадьбы. Говорил, в Троицке живет, за Челябинском где-то. На элеваторе робит.

— Слушайте-ка, — решил Федор, — поедем к вашей жене. Она дома?

— Где ей быть? Поехали, раз надо, — согласился тот. Спросил: — А бригадир что скажет?

— Не беспокойтесь.

Когда шел этот разговор в автомастерских, в кабинете Славина сидел Ухов.

— Понимаешь, Иван Алексеевич, — говорил Славин, — эти четыре месяца для Григорьева были началом. Уж если говорить правду, он ведь по указочке ходил. И вот встретился: перед ним — враг. Думаешь, это просто для него: вот так, лицом к лицу? — Славин вздохнул. — Спрошу тебя: ты помнишь, когда сам-то первый раз взволновался?

— Было, — отозвался Ухов.

— И я помню… — с каким-то сожалением сказал Славин. — Давненько, правда, было. Нам приказали взять квартиру на Самотеке, это еще в Москве. Все было уже известно: кто там, зачем заседают. Рассчитывать, что такие так просто отдадутся, не приходилось. Взяли мы наших ребят, всего четверых. Мало, конечно, но знали, что ребята смелые. Идем. Вдруг видим — трамвай катит к кольцу… И в это самое время откуда-то парнишка появился, беспризорник, увидел арбузную корку прямо посреди трамвайной колеи. Обрадовался. Наклонился над ней. А трамвай в трех шагах от него уже. И тут наш Ванька — кто его укусил! — метнулся туда, вышиб мальчишку на сторону, а сам попал под вагон. Без ноги теперь… Взяли мы, конечно, ту квартиру. Еще одного насовсем потеряли, да и меня царапнуло тогда… А я потом все время думал не о той квартире, не о себе. Думал о Ванюшке, что из-за того мальчишки без ноги остался…

— Все правильно, — сказал Ухов.

— И я так думаю, — согласился Славин. И не то посоветовал, не то приказал: — Пусть Григорьев сработает сам. Может, как раз сейчас из него чекист и получается.

А Федор делал свое дело. Екатерина Зырянова говорила с ним откровенно. Судьба старшего брата, казалось, мало волновала ее.

— Меня из дома тетка забрала в девятнадцатом году, когда отец умер. С той поры я и жила в Долматово. Афанасий первый раз заезжал в году двадцать четвертом, из Средней Азии, говорил. В городе Чарджоу жил. И тогда у него фамилия была не своя — Тушков или Трушков, не помню точно. Его еще тетка спрашивала, почему такая фамилия. Он сказал тогда, что со своей-то ему жить нельзя. И не стал ничего объяснять. — Она подумала, а потом решилась: — У него и Воробьев фамилия была, это уже в то время, когда колхозы пошли. Из Томска приезжал тогда. Метался, в общем, он все время. Ни кола у него, ни двора. Мы никогда не знали, где он живет, чем занимается. За всю жизнь ни одного письма от него не получали. А в этом году нас здесь нашел, в Свердловске. Через тетку, наверное…

Вечером у себя в отделении Федор записал на отдельный листок все фамилии Бердышева-Кашеварова и города, о которых упоминала Екатерина Зырянова. Адрес Долматовской тетки записал особо, подумал, что придется ехать к ней.

Но дело неожиданно повернулось так, что нужда в дальнейших поездках отпала.

Из тюрьмы сообщили, что Бердышев ведет себя беспокойно и даже спрашивал, почему его не вызывают на допросы.

На другой день Федор решил увидеться с ним.

— Спрашивали? — обратился к арестованному, когда того ввели.

— Так ведь время, — сказал Афанасий. — Хотели решать. Доказывать.

— Вот я и пришел за этим, — стараясь быть равнодушным, ответил Федор. — А вы по-прежнему отрицаете свою вину?

— Отрицай, не отрицай, вы народ упрямый. Власть. Знаю: задумали посадить, так посадите, — рассуждал Афанасий, а Федор видел, как он нервничает, как выдают его глаза, в которых пробивается тревога. Он старался скрывать ее, но не мог. И как обдуманное заранее, стал вдруг торговаться:

— Положим, я возьму эту дохлую попытку на кражу… Сколько мне отпустите: год? полтора?

— Маловато. У вас уже есть одна, за которую недавно отсидели. Наверное, учтут, — сказал Федор.

— А больше все равно не выйдет, — уверенно возразил тот.

— Ладно. Сколько выйдет, столько выйдет, — согласился Федор. — Садитесь, пишите сами, как все было. Да и не мне срок вам определять, на то суд есть. Мое дело обвинительное заключение предъявить. А в нем ни прибавишь ни убавишь.

Афанасий притворно вздохнул: он согласился.

Федор уступил ему место за столом, дал бумагу, чернила. И тот стал писать.

Кашеваров трудился минут тридцать, сорок. Все это время Федор прогуливался по тесной камере, служившей следователям комнатой для допросов.

Наконец Афанасий положил ручку. Подвинул Федору лист, исписанный с обеих сторон.

— Смотрите, ладно или нет?

Федор бегло посмотрел показания. Отдал лист.

— Сойдет. Сразу видно, что не первый раз пишете. Внизу укажите, что написали собственноручно.

Положив лист в папку, Федор велел Афанасию пересесть на табуретку в сторонке. Сам вернулся за стол.

— Так вот, мало вам одной «дохлой кражи», как вы сказали, — начал Федор. — Мало, гражданин Кашеваров…

Кашеваров окаменел. Казалось, в нем умерли все чувства. Он смотрел на Федора, но Федор был почти уверен, что тот в этот момент не видит ничего.

— Это тоже надо доказывать? — спросил Федор Кашеваров.

Вопрос, видимо, помог Афанасию прийти в себя.

— Что доказывать?..

— Что вы Кашеваров. Что семнадцать лет вас ищут, а вы бегаете по России и прячетесь по тюрьмам под чужими фамилиями?

Кашеваров, все еще ошеломленный, не мог выговорить ни слова.

— У меня есть заявление ваших земляков от двадцать второго года, — сказал Федор. — Там про вас все написано. Был я позавчера у них, есть еще люди, которые хорошо помнят и вас, и дела ваши. Если этого недостаточно, могу организовать вам очные ставки с ними. Мостовая близко…

— Не надо! — Афанасий вскинул руки и бессильно уронил их на колени. — Ох, дурак! Ох, дурак!

— Это вы про кого? — спросил Федор.

— Про себя… Ведь сразу почуял неладное, когда у Нюрки взяли! Еще подумал, зачем этот зеленый с лягавым пришел? Зачем на базаре от кражи отказывался?! Сейчас сидел бы спокойно в тюрьме, как человек.

— Здорово! — вдруг недобро повеселел Федор. — Как человек.

— Да, вор я, вор! — вскипел Кашеваров. — Нету Кашеварова, нету! И не ответчик он больше за старое: амнистия! Еще двенадцать лет назад снято с меня все властью!

— Ошибаетесь. На ваших руках кровь! Амнистия не для таких, как вы. Еще раз спрашиваю: очные ставки нужны?

— Не надо, — окончательно сник Кашеваров.

* * *

Колчаковский доброволец Афанасий Кашеваров сразу обратил на себя внимание начальства крайней жестокостью по отношению к тем, кто сочувствовал революции. С особым усердием выявлял он по деревням родственников тех, кто служил на красной стороне и организовывал Советы, глумился над ними, стараясь кончать дела расправой.

После разгрома Колчака Афанасий Кашеваров не решился объявиться в родных местах. Ненависть к Советской власти, подогреваемая сознанием полного поражения и утраты всяких надежд на возвращение старых порядков, в первое время увела его в белогвардейские банды, состоящие из таких же недобитков, как и он сам. Эти банды, лишенные всякой поддержки населения, опиравшиеся на отдельные контрреволюционные элементы, почти сразу превратились в шайки отъявленных уголовников, промышлявших грабежом и разбоем, обитающих в лесах, на покинутых выселках.

Особую ярость у них вызывали крестьянские кооперативы и товарищества по различной взаимопомощи, в которых уже зримо угадывалось стремление бедноты строить свою жизнь по-новому. С руководителями таких объединений, как и с представителями власти, при случае они расправлялись с особой жестокостью.

Но был во всем этом и прямой политический расчет. Пусть даже на время создавая беспорядки в отдельных районах, парализуя террором нормальную жизнь людей, вселяя в людей страх, они старались подорвать веру в силу Советской власти, вызывая нарекания и неуверенность в ней среди малосознательной части населения.

А власть крепла. Она не оставляла без внимания ни одного злодеяния. Банды сами оказались в обстановке постоянного преследования. Даже самое короткое появление не только в селах и деревнях, но и вблизи превращалось для них в смертельную опасность, потому что они уже не рассчитывали на пощаду. Они готовили налеты и засады, а люди старались сделать так, чтобы те попали в них сами. Каратели все чаще находили бесславную гибель. Другие, уставшие от такой жизни, бежали кто куда, надеясь хоть где-то найти неприметный приют, прижиться, уйти от расплаты, уцелеть. По-воровски тихо, улучив удобный момент, откололся в начале двадцать второго года от своей шайки и Афанасий Кашеваров.

А куда податься?

Вопрос этот сразу засверлил сознание, как только Афанасий Кашеваров выскочил за пределы Красноярского края, где еще гуляла его шайка.

Желание побывать дома, как на стену, наталкивалось на страх, память услужливо вытаскивала из прошлого кровавое лето восемнадцатого года. И не только родная Мостовая, изуродованная им, вспоминалась в такие минуты. Слезы и горе он сеял тогда всюду. Больше всего ему хотелось надеяться, что его забыли, схоронили вместе с Колчаком, но он понимал: вспомнят.

А побывать так надо было! Не родные места тянули — ничего уже к тому времени не осталось у него в душе родного. Да и отца-старика хотел увидеть вовсе не для того, чтобы излить свою тоску по человеческому житью. Знал Афанасий, что водилось у старика золотишко. Больше всего-то и рассчитывал, что подмогнет ему в черную пору родитель. Деньги всему начало, с ними и осесть полегче где-нибудь с порядочным обличьем, не бродягой среди людей появиться. Не видел другой дороги Афанасий.

И потому все укорачивал в уме срок своего пребывания в Мостовой, пока не остановился на спасительном: «Хоть на день…» С тем и переступил свой страх. А когда явился, все внутри упало.. Дом встретил пустой. Куда сунуться? Вспомнил о безродной старухе Фекле, которая прожила в их доме с девок, потому как на нее за слабый рассудок за всю жизнь ни одни мужик не взглянул. Укрылся у нее.

Да разве в деревне спрячешься! Сама-то Фекла, увидев его, испугалась, на «здравствуйте» не ответила, только охнула.: «За что, господи?!» День у нее перемаялся, как из колоды деревянной, выдавливал, что знала о родных. Отец умер, узнал, сестра у тетки, старшего брата, как ушел с белыми, никто не видел. А к ночи Фекла забеспокоилась, засобиралась из дома. Узнать добром ничего от нее не смог, тряхнул слегка, и та призналась с ревом: «Придут за тобой, поди, и стрелять начнут…»

Поспешил уйти сам. Пришел трусливым, уходил злым. Ни с чем уходил. Еще мелькнула в голове мыслишка заглянуть в Долматово, да страх гнал мимо. До Средней Азии добежал тогда, в Туркмении оказался. Хотел оттуда через Каспий на Кавказ добраться, да так и не смог: по дороге не удержался, украл двух коней. Попытался на базаре продать, тут его и поймали. Был бы туркменом, может, и сошло бы. А то русский, да незнакомый, и торгует лошадьми. Эту промашку ему уж в тюрьме объяснили, А когда забирали, документов не было, назвался Тушковым. Проверять долго, записали со слов. Под такой фамилией и срок отбыл. Освободился со справкой гражданином Тушковым… А паспорт — по справке. Так и документом обзавелся.

С паспортом опять решился повидать своих, Мостовую из головы давно выкинул, заглянул в Долматово. Пробыл день. Понял, что у тетки не поживиться, а вот милиция, рассказали, наведывается, справки о нем наводит. Пришлось, не откладывая, убираться подальше…

Устроился на работу в Петропавловске грузчиком в железнодорожные пакгаузы. Увидел, как люди работают, как забывают лихое время, улыбаются, хорошей жизни ждут. Невыносимо стало, что все это его не касается, и тогда поджег зерновой склад. Поймали, на этот раз получил восемь лет. Думал — все… Но удалось сбежать.

Когда попался на краже, опять назвал другую фамилию…

Восемь раз умудрился Кашеваров побывать в тюрьмах за эти годы, в злобе своей все ниже опускаясь на человеческое дно, пять фамилий сумел переменить, пока Федор Григорьев не вернул ему первую, с которой начал он свою противную людям жизнь, — фамилию карателя Кашеварова.

Для Кашеварова это был конец.

Для Федора Григорьева это стало началом в новом его назначении. Он понял, что в жизни еще остались баррикады и есть люди, которые стоят на той стороне.