36
36
Молодой чекист Саша Ковалев знал, что такое физическая измотанность. Институт он кончал в несытые послевоенные годы, разгрузка железнодорожных платформ и вагонов была для него одним из основных источников приобретения средств на дополнительный кусок хлеба — чтобы держали, не подкашивались ноги; на починку обуви — чтобы было во что сунуть эти ноги. Ночами, до перелома спины, выгребал уголь, скидывал доски, песок и щебенку, скатывал неподъемные, пропитанные лесосплавной водой бревна.
Знал усталость и от умственного напряжения. Хотелось ясных, весомых знаний. Проникнуть в их глубину мешали «хвосты», прижатые бревнами, застрявшие в песке и гравии. Вытягивая «хвосты», набивал мозоли в извилинах.
Но, оказывается, есть еще один вид утомления. Моральное, духовное? Формулировки ему Ковалев не находил. Все дни пребывания в Минске ощущал непривычную, обжигающую изнуренность. Признаки этого явления возникли, кажется, после чтения документов тайной полевой полиции. Нет, не хлопался, как красная девица, в обморок — отдавался работе по двенадцать — четырнадцать часов в сутки, памятью и карандашом фиксировал результаты натужного труда, не терял способности разбирать, исследовать, оценивать изучаемые материалы, сводить их в своеобразные аналекты по смыслу, направлению, значимости. Но уставал и не знал названия этой усталости. Снять ее можно было только переменой труда, но его, иного труда, пока не было. А тот, что был, давил и давил.
«…Кардаш Иван Брониславович. 1919 года рождения. Белорус. Образование высшее медицинское…»
От чтения показаний только его одного никакая психика не выдержит.
«Я работал старшим государственным санитарным инспектором облздравотдела и в августе — сентябре 1944 года в составе областной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их пособников, участвовал в обследовании захоронений советских граждан, уничтоженных гитлеровцами в районе Витебска.
На окраине города, на территории бывшего 5-го железнодорожного полка, обнаружены и обследованы около 400 мест захоронения. Они ничем не выделялись на местности — распаханы, засеяны травой. Работали мы около двух месяцев. Найденные могилы представляли собой ямы размером десять на пятнадцать метров и глубиной пять метров, семь на восемь метров и глубиной до четырех метров. Были и поменьше: три на два метра. Наиболее мелкие учету не поддавались.
Для определения глубины могилы сбоку ее отрывались шахты до нижнего слоя трупов. Если осматривалась большая могила, таких шахт отрывалось две и больше — с разных сторон.
Жертвы располагались в несколько слоев, в зависимости от глубины могилы. Подсчитав их количество в верхнем слое и количество таких слоев, мы определяли общее количество трупов в захоронении.
Члены комиссии, и я в том числе, осматривали трупы верхних слоев и выборочно — расположенные ниже. В подавляющем большинстве были захоронены мужчины 20—30 лет, одетые в советскую военную форму. У многих жертв кисти рук связаны за спиной веревками, проволокой и даже колючей проволокой. Были трупы и в гражданской одежде. Установить их точное количество не было возможности, во всяком случае — несколько тысяч. В основном это женщины в возрасте до 30 лет, подростки и малолетние дети.
На трупах обнаружены повреждения костей черепа, причиненные тупыми предметами, и пулевые раны, причем входные отверстия — в спину и в затылок. У трупов отсутствовала подкожно-жировая клетчатка, что свидетельствовало о крайней степени истощения жертв. Помню, что в одной большой яме находились трупы советских военнопленных, имевших прижизненные ранения: были хорошо видны перевязки из бинтов, металлические шины на местах переломов.
Как правило, в первом-втором рядах трупы были высохшие, а глубже — покрыты плесенью, цвет мышц красно-зеленоватый. Давность захоронений от четырех месяцев до четырех лет.
Комиссия пришла к выводу, что на территории лагеря погребено не менее 80 тысяч человек…»
Ковалев достал папиросу. Покручивая ее в пальцах, он собирался встать, чтобы выйти на перекур, но следом за показаниями доктора Ивана Кардаша шли показания жителей Витебщины о бесчинствах карателей. Не записывая, пробежался по строчкам:
«Зимой сорок второго в деревне Сморгонь собрали все население и отправили в деревню Прудино Домниковского сельсовета. Четыре дня держали в холодном сарае, потом вывели к яме, где уже были трупы. Сверху я заметила детей двух и трех лет… Стали стрелять, я упала. Легко раненная, в сумерках выбралась из ямы и ушла к партизанам — в бригаду Марченко…»
«В марте 1943 года жителей деревни Щухвоста согнали в два сарая и сожгли…»
«В колхозе «Вторая пятилетка» стреляли в комсомолку Клавдию Загрещенко, семнадцати лет. Выкололи ей глаза, выломали руки… Убили ее братьев, пятнадцатилетнего Николая и четырнадцатилетнего Василия. Застрелили и двухлетнюю сестренку Марусю…»
«В колхозе «Красный двор» расстреляли 41 человека, среди них Москалевы: Марк — 81 год, Мария — 76 лет. Убита семья Грищенко: Татьяна — 35 лет, Галя — 10 лет, Миша — 8 лет, Гена — 7 лет, Леня — 6 лет, Володя — 4 года…»
«В деревне Марковичи Николаевского сельсовета начальник полиции Станкевич Адам Адамович лично расстрелял жену коммуниста Чжан-Ван фу Варвару. Всего в этом сельсовете расстреляно, сожжено и замучено 607 человек…»
Ковалев подошел к столу Новоселова, положил перед ним только что прочитанное.
— Оторвись ненадолго, познакомься вот с этим.
Юрий взял бумаги, скользнул взглядом по нескольким строчкам. Но и этого было достаточно, чтобы дочитать не отрываясь.
Александр вышагивал по комнате. Просунув руку в прутья оконной решетки, распахнул створки, сел на подоконник и прижег папиросу. Проспект застраивался, там и сям высились журавли подъемных кранов, урчали бетономешалки, сновали автомобили. Наискосок за высоким забором с колючей проволокой поверху и сторожевыми вышками по углам работали пленные немцы. Все верно, все логично… Но как же быть со слоями человеческих тел? Покосился на Новоселова. Тот сидел со сгорбленной спиной, устремив взгляд в одну, только ему видимую точку.
— Юра, ты слышал, конечно, такой термин: культурный слой земли? — обратился к нему Ковалев.
Задумавшийся Новоселов не сразу уловил суть вопроса, откликнулся через паузу:
— Слышал. У археологов, кажется.
— У них. Так именуют они пласты с остатками человеческой деятельности.
— Утиль наших предков?
— Не совсем. Развалины жилищ утилем не назовешь. Правда, мусор, кости, пепел — это так… Ну а кости вот этих? — показал жестом на лежащие перед Юрием бумаги. — Пепел сожженных в заколоченных хатах? Тоже «остатки человеческой деятельности»? Когда при раскопках наши потомки наткнутся на витебские захоронения, какое они употребят выражение? Культурный слой?
— Они скажут — садизм.
Мрачный Ковалев неожиданно чему-то криво усмехнулся.
— Что веселого услышал, начальник группы? — расширил глаза Новоселов.
— Подумалось вот… Писатели, как известно, — деятели культуры. Француз де Сад был писателем. Австриец Захер-Мазох — тоже писатель. А нарицательность их имен…
— Они же не были истязателями, они лишь писали о нечеловеческих пакостях… Кстати, где-то я вычитал, что Гитлер был мазохистом. Доставалось, наверное, бедняжке Еве.
Ковалев не посочувствовал Еве Браун, произнес задумчиво:
— Можно ли забыть все это, вытравить из памяти?
— Нет, Саша, такое у людей каленым железом не вытравишь. Еще древние говорили: когда забывают войну, начинается новая. А кому она нужна?
— Кое-кому нужна, Юра.
— О старой напоминать надо.
— Одними напоминаниями ничего не добьешься.
— Что предложишь?
— Работать надо, — со значением произнес Александр.
— По-ра-бо-таем… — отвлекаясь от всякого тяжкого, протянул Новоселов.
Опираясь на столешницу и спинку стула, сделал стойку. Из кармана посыпалась денежная мелочь. Юрий чертыхнулся, присел, устроившись на собственных пятках, стал собирать и пересчитывать медяшки. Потом объявил:
— Трех копеек не хватает — алтына. Закатился куда-то.
Ковалев, понимая намек, усмехнулся.
— Три полка перевернул, — сказал уже серьезно Новоселов, — всю двести первую дивизию. Седьмой добровольческий казачий — фон Рентеля. Четыреста шестой гренадерский — фон Папена. Шестьсот первый стрелковый — фон Мюке. Фон, фон, фон… Всякие садисты-мазохисты на этом фоне, а нашей сволоты нет! Ни Алтынова, ни Мидюшко.
Но, как говорят, накликали: в тот же день в их руки попало немецкое следственное дело: «По обвинению, согласно Имперского уголовного кодекса…» Только подумать, кого! Алтынова Андрона Николаевича. Не просто Алтынова, а командира роты 624-го казачьего батальона. Того самого батальона, в котором Мидюшко Прохор Савватеевич, по данным Центра, служил «на командных должностях».
Правда, обвиняемый значился уральским казаком, уроженцем станицы Павловская Оренбургской губернии, где тавдинский Алтынов никогда не был. И годков меньше на пять — с 1916 помечен. Но это, памятуя предупреждение Павла Никифоровича Дальнова, мало тревожило. Чтобы попасть в добровольческое казачье формирование, видимо, потребовалась эта фальсификация. В чудовищно недоброе совпадение верить друзьям не хотелось.
Да и о каком совпадении могла идти речь, если в деле — фотография. Алтынов в немецком френче, на груди какой-то значок с треугольной колодкой. Уж не гитлеровская ли медаль?
«По обвинению, согласно Имперского уголовного кодекса…» Только перевести это и еще несколько строк было позволено Новоселову. Саша Ковалев, отбирая у него трофейную папку, с притаенной насмешкой сказал:
— Юрий Максимович, толмач ты, конечно, непревзойденный, но этот текст поручим все же Серафиме Мартыновне.
От дальнейших притязаний на роль переводчика Юрий, никогда не сомневавшийся в своих знаниях немецкого, немедленно отказался.
В чем же обвинялся немцами их прислужник? Неужели опамятовался? О жене, о дочерях, о своем народе задумался? Почему же молчал о сем похвальном, стоя перед военным трибуналом в 1945 году? Не было даже намека на это. Видимо, по основательной причине не было… Не трудно предположить, что дело «по обвинению» не очень-то обвиняло его, поскольку позже имел чин ротного командира во власовской армии…
Ковалев и Новоселов, пряча друг от друга дьявольское нетерпение, продолжали свою муравьиную работу. Переводчицу Серафиму Мартыновну Свиридович, приставленную к ним старанием все того же Дальнова, не видели три дня и не пытались ее разыскивать, сознавая, что 112 страниц немецкого текста — не пустячок.