Глава одиннадцатая Соколов

Глава одиннадцатая

Соколов

К Соколову в Уралплатине привыкли быстро. Привык к нему и Доменов.

Соколов показал себя работником расторопным, исполнительным, молчаливым.

Лишь однажды Соколов не выдержал.

Доменов протянул ему пачку денег:

— Здесь три тысячи рублей… Это, считайте, премия… Вам.

— За что? — недоуменно поднял брови Соколов.

— За отличную, как сейчас говорят, ударную работу.

— Точнее?

— За то, что сохранили французской анонимной компании платину в целиках, пустив драги мимо них.

— Значит, деньги от французов.

Доменов оглянулся на двери кабинета:

— Я вас ценил за то, что вы не проявляли излишнего любопытства. Понимали все с полуслова.

— Извините.

— Бог с вами, Николай Павлович. Но с вами я в прятки играть не намерен. Когда мы добьемся передачи Березовских золотых рудников и Тагильских платиновых приисков в концессию французам, то получите в двадцать раз больше.

— Что мне с ними делать? — посмотрел на пачку банкнотов Соколов.

— Спрятать в карман, чем живее, тем лучше… А при случае отдать долг Чарину. Он скоро прибудет в Свердловск.

— Вы знаете… обо всем?

— Порадуйте свою молодую жену. Слышал, она любит драгоценности и наряды?

Соколов постоял в нерешительности:

— Что ж, последую вашему совету. Но мне хочется отблагодарить вас за все доброе, что вы для меня сделали… Устрою-ка я на эти деньги прием. Простите, званый… еще раз простите, товарищеский ужин. Надо встряхнуться. И жена скучает. Жаждет поблистать в мужской компании. Приходите. И приглашайте всех ваших, — Соколов помялся, не зная, как точнее сказать, — компаньонов, коллег, в общем, единомышленников. Приходите. Нам никто не помешает. Мы сняли весь второй этаж в кирпичном двухэтажном доме на тихой улочке. Сад огромный. Весь в черемухе и сирени. Кухарку подыскал. Молоденькая, но уже мастерица… У матери и отца научилась. Мать искусница готовить и отец — повар в ресторане. Такое подаст — язык проглотите!

Доменова осенило: «Вечеринки в доме у Соколова. Самый лучший вариант для встреч с коллегами. Можно поговорить обо всем. А конспирация — полная!»

Через день Доменов со своими дружками заглянул к Соколову.

Потом стали приходить чуть ли не через день, засиживались допоздна. Как не засидеться за столом, на котором теснились бутылки с оригинальными этикетками — прозрачные четырехугольные с коротким горлом, темные, раздутые и высокие, изящные… А в серебряном ведерке всегда стояли между кусков льда, невесть откуда добытого, бутылки с шампанским. Глаза разбегались!

— А вы не из рода виноторговцев? — пошутил как-то Доменов. — Не дед ли уберег от революции свои винные склады?

Часто гости приводили командированных из Москвы и Сибири.

Кто только не перебывал у Соколова.

Буквально через месяц-полтора Соколов знал о каждом такое, что ни в одной анкете не пишется…

Сам он не интересовался приходящими. Но его жена — Антонина, Тоня — преображалась при виде гостей, походка пружинилась, глаза начинали сиять.

Она встречала гостей в коротком модном платье, сшитом рубашкой с напуском, на груди вытянутый галстук.

А иногда она обряжалась в бальное платье без рукавов с громадным треугольным вырезом на спине, кончающимся где-то ниже пояса, и декольтированной грудью.

Бальное платье тоже было до колен, вискозные блестящие чулки подчеркивали волнующие линии длинных ног.

У мужчин этот наряд вызывал шок.

Они восхищенно ахали-охали, хвалили вкус хозяйки, плотоядно поглядывали на вырезы, а Тоня простодушно восклицала:

— Жаль, что не могу продемонстрировать мою новую шляпку. Она такая милая. С мягкими полями, открытая-открытая спереди!

Но больше всего мужчин поражало лицо Тони — округлое, без единой морщинки, чистое, с уходящими до висков, изогнутыми, чуть подрисованными бровями… А глаза! Широко распахнутые… То беспечно-веселые, иной раз глуповатые. То вдруг обретающие задумчивую глубину.

Короткая мальчишеская стрижка подчеркивала шею, обвитую бусами.

При знакомстве Антонина начинала отчаянно кокетничать, глаза ее обещали столько, что кавалеры теряли голову. И всегда ей хотелось узнать побольше о тех, кто приходил, словно она выбирала более достойного, чем Соколов.

— Ой, а это кто? Инженер? Богат? Женат? Сколько у него детей? — щебетала она. И ей, подвыпив, выкладывали все, что знали.

Вот около нее пристроился Савельев. Василий Васильевич. Мужчина еще в соку. Лет сорока восьми — пятидесяти. Видный горный инженер. Главноуправляющий Ленскими приисками, которые недавно сданы в концессию «Ленагольдфильдс». Кто-то сболтнул, что в период Ленских расстрелов в 1912 году Савельев занимал должность заведующего нижним управлением, и рабочие требовали его уволить за бездушность.

Но сейчас он вновь процветает. Правда, выдает себя за главноуправляющего, хотя Доменов сказал, что он помощник управляющего. Возвращается Савельев в Сибирь с курорта, с берегов Черного моря. Остановился в Свердловске у своих бывших коллег по Ленским приискам, Матвеевича и Стахевича. Они и привели его к Соколову.

Василий Васильевич хватает Антонину за руку, умоляет:

— Будь моей! Я тебя озолочу, четь-слово, озолочу!

Антонина грозит ему пальчиком:

— Осторожней! У меня ревнивый муж. Он вас застрелит. Револьвер с гражданской при себе носит.

Но Савельев совсем потерял голову:

— За одну ночь с тобой — десять тысяч золотом! Хочешь?

Антонина кокетливо смеется.

— Ты поверь, я настоящий мужчина! Ты таких любовников нигде не найдешь. На, читай! — Савельев достает смятое письмо. — Как мне пишут женщины!

Антонина двумя пальчиками берет затасканный в карманах лист почтовой бумаги и вслух читает:

— «Геночка, милое мое дитя, моя ласточка, крошечка, почему мой миленький, тоскующий нежный щенок не верит своей Зайке?» Ой, да это личное интимное письмо! Как я могу читать? — возмущается Антонина.

— Читай, читай… Не хочешь, сам прочту. — Савельев сипит. — Вот слушай, слушай, как меня любят женщины… Ага, это можно пропустить. Ага, вот… «Солнышко мое, я хочу целовать опять губенки, глазенки, зубенки, всего моего голубенького, моего безумного… Помнишь, как милый кусал Зайке лапки, а я просила: «Геночка, больно…»

— Прекратите читать чужие письма… Как вам не стыдно! — закрыла ручкой глаза Савельеву Антонина.

— Почему чужие? — засипел Савельев.

— Но разве вы — Геночка? Вы же Василий Васильевич. А письмо к Геночке.

— А-а, — ухмыляется Савельев, — это меня Зайка так окрестила. Не нравится ей имя Василий… Простое, говорит. Да к тому же, чтобы не узнали, если это письмо к кому-нибудь попадет. К примеру, жене… А псевдонимы берут не одни писаки-задаваки, но и любовники… Ха-ха!

— Да не слушайте вы его, Тонечка, — улыбается сидящий рядом Мацюсевич, — Геночка — его сын. Сыну писала Зайка, Геночка ездил с отцом в Абхазию отдыхать.

— Я так и знала, что Василий Васильевич неправду говорит.

— Нет, правду! — стукнул кулаком Савельев и упал головой на стол, через минуту он уже храпел.

Мацюсевича передернуло:

— Снова налакался… Свиньям место в свинарнике, а не в интеллигентном доме. Простите, Тонечка. Впредь никогда не приведу его к вам.

А Соколов смотрел на Мацюсевича и вспоминал, что же ему известно об этом члене «Клуба горных деятелей». Этот Мацюсевич, тоже как-то изрядно хлебнув, предложил Тоне:

— Давай сбежим с тобой за границу. Нуждаться не будем. Там в банке, в Париже, на мое имя положена кругленькая сумма. И в Лондоне тоже.

Тоня всплеснула руками.

— Ой, как интересно! Давайте сбежим! Я согласна! Я так хочу в Париж! Вы купите мне самое модное платье. У нас появится авто — длинное, черное. Альберт Людвигович, а вы не врете? Откуда у вас деньги за границей? Наследство получили?

— Не-е, Малоземов платит жалованье.

— А кто такой Мало-земов?

— Ууу, Малоземов, Антон Павлович, у-у! — воздел руки Мацюсевич. — Фигура! Главный управитель Ленских приисков, Я у него личным секретарем состоял. Он меня членом промыслового совета сделал. Когда это было? Вспомнил… В 1919 году. Осенью, да-да, в сентябре. Колчак уходил. Собрал Малоземов промысловый совет. И речь произнес: «Господа! Всем предлагаю остаться на приисках. Предпринять все зависящее от вас, чтобы сохранить прииски для владельцев. Мы еще вернемся. Я каждому буду продолжать платить жалованье в иностранной валюте. За границей на имя каждого в банке открою счет». — Мацюсевич глотнул из бокала. — И ты знаешь, Тонечка, он же нам всем письменные обязательства выдал. А мы ему расписки. А сам он махнул в Америку. А мы — ха! — создавали впечатление, что россыпи Ленские экономически невыгодно разрабатывать. Исчерпывается золото! Правительство и поверило! И сдало в концессию «Ленагольдфильдс». А это же — Малоземов. Он один из директоров «Ленагольдфильдс». Соображаешь?

— Ой, как занятно! — хлопала в ладошки Тоня. — А вы меня с Малоземовым познакомите?

— Познакомлю. Давай сбежим за границу.

— Сбежим! Когда? Завтра? Сегодня? Я пойду собираться.

Мацюсевич протрезвел:

— Не-е-е… Я скажу когда… А сейчас пойдем со мной, пойдем, а?

— Когда сбежим в Париж, тогда и пойдем. — Антонина отстранилась.

…Приводили к Соколову и Бориса Михайловича Порватова. Заведующего подотделом металлургии при правлении Союззолото.

Порватов возвращался ив Сибири. В Свердловске задержался у Доменова.

Вячеслав Александрович словно оправдывался:

— Я его давно знаю, мы и яств всяческих захватили, и коньяка, и шампанского…

Это уже вошло в привычку: все, кто приходил к Соколову, несли в свертках, в корзинах, в портфелях напитки и снедь.

Соколов молча пожал руку Порватову, а Доменов начал расхваливать Порватова:

— Мы с ним на Кочкарских приисках служили. Он мне помог человеком стать. Эрудиция и ум — громаднейшие. Сами убедитесь! Четыре года до революции жил в Америке! На свои средства и средства хозяина — Иваницкого — специализировался по обработке руд.

А затем Доменов, оставшись наедине с Соколовым, понизил голос:

— Кстати, он, как и вы, в годы гражданской войны служил в контрразведке. Только в Минусинске. У Колчака. Вернее, у генерала Барановского. В руках Порватова — большая власть была сосредоточена. Он засылал агентов к красным, оставлял своих разведчиков при отступлении, вербовал сочувствующих, выплачивал им деньги.

— Как же ему удалось скрыться и занять такое высокое положение в Москве? — не выдержал Соколов.

— А он в Красноярске в 1920-м, приехав с Минусинского фронта, перевелся в штаб стрелковой дивизии — делопроизводителем. В штабе его никто не знал. А тут красные пришли. Бригаду да и всю дивизию расформировали. А делопроизводитель Порватов поступил на службу в золотой подотдел Красноярского совнархоза. Кстати, с ним в Минусинской контрразведке и Мисюревич трудился… Ну, Евгений Михайлович… Бывший наш управляющий Нижнетагильским платиновым округом. Сейчас заведует производственным отделом Союззолота. — Доменов был предельно откровенен с Соколовым. Он стал ему безоглядно доверять после случая с инженером Еремеевым.

А было так…

Поздно вечером Доменов пришел к Соколову. За его спиной на крыльце стоял невысокий человек. В темноте трудно было его разглядеть. Доменов перехватил взгляд Соколова:

— Это Гойер. Вы еще не знакомы.

— Проходите, — посторонился Николай Павлович, давая дорогу.

— Мы ненадолго, проходить не будем, — на удивление Соколову ответил Доменов. — Тоня уже спит… Не надо ее тревожить. Оденьтесь, прогуляемся. Перед сном моцион полезен.

— Что стряслось? — как можно спокойнее спросил Соколов, стараясь скрыть нахлынувшую тревогу.

— Выходите побыстрее, — Доменов с Гойером явно волновались.

— Ладно. Через три минуты спущусь к вам в сад.

Тоня приподняла голову с подушки, услышав, как Соколов достает из тумбочки револьвер:

— Ты куда?

— Спи… спи… Все нормально… Я прогуляюсь с Доменовым и неким Гойером, который приехал с прииска.

— Я боюсь за тебя…

— А чего бояться, дуреныш ты мой!

— Не знаю… Боюсь, и всё…

— Пора бы привыкнуть… Спи…

— Я тебя подожду.

Еще спускаясь с крыльца, Соколов услышал, как Доменов хрустит пальцами.

— Познакомьтесь, — кивнул он на Гойера. — Наш человек. С приисков. Активный деятель «Клуба горных деятелей»… Совсем заговорился: «деятель деятелей».

— Евгений Густавович, — представился Гойер.

— Не Евгений Густавович, а Жеребец Жеребович! — не выдержал Доменов. — Хорошо, что он с вашей Тоней незнаком, а то этого Кобеля Кобелевича вам бы пришлось пристрелить! Вообразите, Николай Павлович, этот Дон-Жуан не пропустит ни одной юбки. Решил, видите ли, добиться благосклонности супруги своего инженера, Еремеева Льва Александровича. А супруг уже разобрался, что исполняет вредительские распоряжения Гойера. Значит, и он, Еремеев, вредитель. А этот Жеребец Жеребович сделал так, что Еремеев в течение девяти месяцев не получал жалованья. Вынуждал его жену ходить за отдельными займами в его кабинет. И беседовал с ней. И домогался свиданий! Да сознайтесь, Гойер, вы наверняка твердили этой… как ее?

— Вере Владимировне, — виновато назвал имя женщины Евгений Густавович.

— Этой Вере Владимировне… Ну, вы-то ее, Гойер, не величали, звали Верусенькой. Я-то вас знаю как облупленного! Так вот, небось плакались Верусеньке, что если бы не большевики, то владели бы миллионным состоянием, а принуждены трудиться за шестьдесят рублей в месяц и надеяться на жалкую премию от намыва металла?

Гойер молчал.

— Короче, — продолжал Доменов, — он так накалил молодого инженера, что тот пришел к механику округа и бряк ему: «Виноват во вредительской деятельности! Пойду в ГПУ признаваться». Мы Еремеева моментально перевели в Свердловск, оклад увеличили, весь долг выплатили. Сегодня я самолично беседовал с ним, убеждал, что он не имеет права квалифицировать свою работу как вредительскую. Он, по существу, выполнял чужие распоряжения… Но Еремеев твердит, что виноват. И завтра же пойдет в ГПУ… Он выдаст нас всех… Понимаете, в какое мы положение попали?

— Что же нужно сделать? — приостановился Соколов.

— Устранить Еремеева немедленно, — горячо зашептал Гойер, — пока он не признался чекистам. Он не должен дойти до здания ОГПУ!

— Кто же ему помешает?

— Как кто? — изумился Гойер. — Вы! Вам не привыкать; вы же до революции стреляли в губернатора, бросали бомбы в министров! Вы же эсер — человек действия!

— Но это было давно, — возразил Соколов.

— На вас, на вас одна надежда.

— Он с женой приехал в Свердловск? — уточнил Соколов.

— Жена пока осталась в Косьве. В Свердловске им не подыскали жилья, — торопливо шептал Гойер.

— Где остановился Еремеев?

— Мы его устроили в общежитие «Делегатское», — вступил в разговор Доменов.

— Там есть телефон?

— Да… 5-12… — Доменов пытливо посмотрел на Соколова.

— Тогда отправляйтесь спать… Остальное предоставьте мне, — Соколов достал револьвер, провернул барабан с патронами.

Доменов отшатнулся.

Гойер торопливо протянул ему потную ладошку:

— Благодарствуем, спаситель наш, благодарствуем…

Соколов сунул оружие в карман и исчез в темноте.

На следующий день Еремеев не вышел на работу.

Не появился он и через неделю.

Доменов вызвал к себе Соколова.

— Вы понимаете, что… — и замолчал. Нервно встал из-за стола, торопливо подошел к двери, проверил: плотно ли прикрыта? Потер виски: — Мигрень… Чертова болезнь интеллигентов… О чем это я?

Соколов безмолвствовал.

— Ну, что вы молчите? — взорвался Доменов. — Демонстрируете свои железные нервы?.. Вы понимаете, что мы обязаны заявить в милицию об исчезновении Еремеева?

Соколов пожал плечами:

— Заявляйте, заявляйте…

— А вы уверены, что Еремеева… не найдут?

— Уверен, — равнодушно протянул Соколов и добавил: — А если и найдут, то не узнают, кто это. — Соколов встал, щелкнул каблуками и вышел.

Доменов не остановил его.

Вечеринки у Соколова продолжались. И Доменов, как и раньше, был их душой.

С тех пор он и стал откровенен с Соколовым.

Соколов попробовал снова прислушаться к разноголосью.

— Я не верю в возможность организовать промышленность коллективным рабочим трудом, — сипел проснувшийся Савельев.

— Им никогда ничего не добиться, они же отстранили нас от командования и посадили в кресла главнокомандующих-партийцев, энергичных, но не понимающих ни фига в экономике! — старался перекричать всех Дрожилов, заведующий производственным отделом Уралплатины.

— Во-во! — соглашался с ним главный механик Тарасов. — Каждый из нас вроде доктора у колыбели новорожденного ребенка, но нам от этого рождения никакой радости, мы же не связаны кровью с этим ребенком, то бишь советской промышленностью.

«Совсем не таятся, — отметил Соколов. — А чего им таиться? Знают друг друга не первый год. Тот же Вениамин Тарасов — из семьи золотопромышленников, когда-то служил на приисках своего отца в Кочкарской золотопромышленной компании, знал Доменова. Состоял в стройотряде при управлении инженеров белой Сибирской армии… «Состоял» — слово-то какое, — Соколов усмехнулся, — состоял, а не сражался, как и этот сипящий Савельев состоял управляющим…»

— Хватит разговоров! Надоела политика! Пусть царствуют Тоня и песня! — Доменов с гитарой в руках вскочил на стул: — Тишина, господа, тишина! Мы совсем забыли Тонечку. Вы посмотрите на нее. Как ей скучно с нами! Эх вы, а еще себя мужчинами называем. Тонечка, простите нас. Мы просим вас спеть!

— Спойте, — засипел Савельев.

— Спойте! — попросил еще кто-то.

— Ой, как хорошо! — захлопала в ладошки Тонечка. — А то я хотела уже уходить спать… Что будем петь?

— «Я ехала домой»! — заорал Савельев.

Все смотрели на Тоню. И она преобразилась, прикрыла лицо рукой и запела:

— «Я ехала домой, ду-ша была полна не ясным для самой каким-то новым счастьем. Казалось мне, что все с таким участьем, с такою ласкою глядели на меня… Я ехала домой…»

Тоня пела завораживающе. Все притихли.

А потом Доменов подошел к Тоне поближе, ударил по струнам, встал перед Тоней на одно колено:

— «Милая, ты услышь меня,

Под окном стою

Я с гитарою…»

Доменов смотрел на нее снизу вверх умоляюще:

— «Так взгляни на меня

Хоть один только раз,

Ярче майского дня

Чудный блеск твоих глаз!»

Потом дели хором:

— «Что это сердце сильно так бьется,

Что за тревога волнует мне грудь?

Чей это голос в душе раздается,

Ночь всю томлюсь, не могу я заснуть…»

Хмельная грусть выжимала слезы, а Савельев откровенно плакал:

— Где вы, мои цыгане? Где вы, мои молодые годы?..

Доменов прикрыл глаза, слушая Тоню: «Как Мария поет… Еще лучше Марии…»

Тоне аплодировали долго, она стояла раскрасневшаяся, счастливая.

— Вам на сцену надо, а не сидеть дома, — целовали ей руки.

Разошлись поздно.

Когда Соколов остался с Тоней наедине, глаза ее стали глубокими, задумчивыми. А когда ложились спать, она вдруг заплакала.

— Ты чего, Тонечка? — Соколов нежно погладил ее по плечу. — Что случилось? Ты устала?

Тоня схватила его за руку, прижала к груди:

— Ой, как я устала, ой, как устала! Не могу, не могу, не могу! Ты знаешь, за кого они меня принимают? — рыдала Тоня. — За…

— Знаю, Тонечка, знаю, но потерпи. Совсем немного осталось. Ты же понимаешь, для чего нужна мне эта компания. Доменов везет меня в Москву, в «Клуб горных деятелей», к самому Пальчинскому!

— Когда ты уезжаешь? — перестала рыдать Тоня.

— Завтра, в 16 часов 20 минут, поездом Маньчжурия — Москва. Доменов купил билеты.

— Опять я остаюсь одна, — снова заплакала Тоня. — Как я тут без тебя с ними справлюсь, со всеми?.. С этими?..

Соколов обнял Тоню:

— Справишься. Ты не из таких ситуаций выходила. Ты у меня умница. Потерпи, потерпи, атаманом будешь! Скоро все кончится…

— Ага, скоро… Одно кончается, другое начинается…

— Тонечка, дорогая, прошу тебя, успокойся…

— А ты меня любишь, Коля?

— А ты не чувствуешь? Люблю, конечно. Да еще как!.. Но давай спать. Утро вечера мудренее. Завтра надо собрать меня в дорогу, а потом долго никуда без тебя не уеду.

— Никуда-никуда?

— Никуда.

Тоня обняла Соколова, прижалась к нему, как маленькая:

— Я не буду больше плакать.

— Верю, спи…

В ставни, сквозь щелочку, пролез лунный лучик.

Соколов смотрел на засыпающую Тоню. Непонятное чувство тоски, нежности, тревоги захлестнуло его. Сколько раз они расставались, но такого еще не было. «Старею, — подумал он, — старею!»