24

24

Из Комитета госбезопасности Белоруссии с оказией — попутным военным транспортом — еще утром прилетел следователь Поскребко, которому предстояла работа в одном из ИТЛ, расположенном здесь, в Свердловской области. Орлов, встретив Дальнова в коридоре управления, попросил зайти к нему в середине дня.

— Что-нибудь от ребят твой коллега привез?

— Кулек вишни, — невесело усмехнулся Орлов. — А что сверх кулька — к алтыновскому делу не относится. Загляни, если сможешь. В шестнадцать мне в прокуратуру.

В обговоренное время Павел Никифорович застал в кабинете Орлова товарища из Белоруссии. Не стал мешать беседующим. Поздоровался, обменялся с Поскребко ничего не значащими фразами и, заметив на столике в углу свежие газеты, пристроился там.

Взял «Известия», поискал отклики зарубежной печати на итоги женевского совещания глав правительств СССР, США, Англии и Франции. Этим сейчас жил мир. Всем осточертела «холодная война», которая в любой момент могла разразиться испепеляюще горячей. Итоги совещания вселяли надежду на лучшее.

Орлов и его гость завершили разговор. Орлов заверил Поскребко, что с билетом на поезд все будет улажено, на месте встретят, устроят.

Пожилой, болезненно худой человек попрощался. Николай Борисович проводил его через приемную. Вернувшись, произнес с душевной болью:

— Вот такие, брат, дела…

Взял с подоконника кулек с вишнями, положил его на узкий приставной стол. Устроились напротив друг друга. Орлов обратил долгий, полный глубокой тоски взгляд на Дальнова. Тот хотел было спросить: «Опять раны?» — и отчитать как следует, но не спросил, понял сразу, что страдания Николая от других ран, от душевных, что ли. О них, видимо, и предстоит разговор.

Павел Никифорович, нарушая затянувшееся молчание, мягко попросил:

— Говори, Коля.

— Скажу… Скажу, Павел. Бери вишни-то… Хотя, к чему слова. Вот… Читай… — Орлов тяжело приподнялся — спине не очень-то нравились его вставания и приседания, дотянулся до письменного стола, взял конверт, извлек из него вчетверо сложенный лист бумаги. — Чего только нет в немецких трофейных анналах. Поскребко привез. Наши парни раскопали.

Павел Никифорович вытянул из кулька кисточку с двумя ягодками, положил в рот. Орлов пододвинул для косточек чистую пепельницу. Некурящий, он держал ее для посетителей. Не для подчиненных. Эти не посмеют курить у начальства. Держал для посетителей именитых. Только они способны дымить в кабинете, хозяин которого не переносит табачного духа.

Письмо было от Александра Ковалева. Вроде бы личное, не относящееся к служебному заданию, но все равно рождено тем, чем они там занимались. Несколько восхищенных фраз о переводчице Серафиме Мартыновне, а дальше о том, что до глубины души расстроило Орлова.

«Николай Борисович, перепишу для вас слово в слово. Это из отчета группы ГФП-723 (тайная полевая полиция), которая действовала на шоссейной и железнодорожных магистралях Витебск — Орша — Могилев. Отчет за апрель 1943 года. Раздел называется «Важные защитные полицейские меры». Вот: «Наружной команде в Горки стало известно, что осевший в деревне Нестерово (30 км южнее Горки) русский Николай Таранцев поддерживает связь с партизанами и даже скрывает их в своем доме. В сотрудничестве с русской службой порядка было установлено постоянное наблюдение за его домом. В ночь на 28 апреля Таранцев вернулся домой с пятью партизанами. Дом был оцеплен усиленным отрядом службы порядка (русская служба порядка, Николай Борисович, это — предатели-полицаи). Во время окружения дома Таранцева полицейские были обстреляны. Из дома напротив, где жил русский Дудков, тоже открыли огонь. Потеряв семь человек, полицейские отступили. Утром 28 апреля в Нестерово прибыл Крауз с людьми наружной команды Горки (наружными командами назывались периферийные подразделения групп ГФП)…»

Дальнов задумался на короткое время. ГФП… Гехаймфельдполицай. Тайная полевая полиция. В гитлеровской Германии она создавалась только на период военных действий…

Направляя Новоселова и Ковалева в Белоруссию, руководители оперативного и следственного отделов их работу представляли, казалось, в полном объеме и не сулили легкой жизни. Все же, как видно, всего не могли предусмотреть. Хотя бы вот это, что сейчас увиделось Дальнову в объяснениях, сделанных Ковалевым в скобках. Оперативно-следственная работа по делу Алтынова и Мидюшко заставила ребят обстоятельно разобраться в совокупности всех сцеплений имперских служб: разведывательных, контрразведывательных, охранных, карательных и всяких других, отчетливо видеть все нюансы бесчеловечной административной системы, насаждавшейся на завоеванных землях. Похоже, следователю Ковалеву и оперуполномоченному Новоселову это удалось.

Дальнов читал дальше:

«Дом Дудкова был обстрелян из легких минометов и в 12.30 превратился в развалины. Дом Таранцева был хорошо забаррикадирован, и из него вели прицельный огонь. Штурм дома стоил немалых потерь. К вечеру огонь стал ослабевать, а после дом взорвался изнутри. В развалинах обнаружены трупы Таранцева и четырех партизан. Пятый с множеством ран находился в бессознательном состоянии. На допросе, когда пришел в себя, неизвестный от показаний отказался (Николай Борисович, обратите внимание на эти слова) и никакими средствами невозможно было заставить его заговорить. Он расстрелян. Предполагаю, что это главарь банды сталинских чекистов, которая давно нами разыскивается. Приметы расстрелянного: среднего роста, лет сорок — сорок пять, седой, на запястье левой руки химмельблау цайхен (эти слова были без перевода, но Юрий Максимович перевел: небесно-голубая метка) из двух букв К-Я…» Николай Борисович, это он. Помните, рассказывали? Он, да? Буквы татуировки в донесении обозначены через дефис. У нас с Юрием Максимовичем нет никаких сомнений — это он, Константин Егорович».

Дальнов положил ладонь на листок, стал машинально разглаживать сгибы. Молчали. Нарушил молчание Николай Борисович:

— Ты понимаешь, о ком они? Недавно с тобой вспоминали его. Наш земляк, екатеринбургский чекист Константин Егорович Яковлев.

— Твой сослуживец по четвертой ударной?

— Он самый. Так-то вот встретились с ним через тринадцать лет…

— А если…

— Никаких если, никаких совпадений. Известие: «Не вернулся с задания» получено в конце мая сорок третьего. А главное, Павел, — наколка. Девятнадцатилетний чоновец Костя Яковлев вложил в эту татуировку тройной смысл: просто «Костя», второе — «Константин Яковлев» и третий, самый дорогой и значительный для него — «Комсомолия». Константин Егорович рассказывал об этом шутливо, но мне всегда казалось, что он гордится своей мальчишеской выдумкой.