4

4

Люди недалекие свое первое удачное дело часто склонны относить на счет собственных исключительных способностей и даже — таланта. Им все начинает казаться легким, не требующим особых усилий и знаний. Горько, а иногда и слишком поздно осознается такое заблуждение.

Федор Григорьев к таким людям не относился. Наверное, оттого, что в жизни ему ничего легко не давалось, начиная с первых самостоятельных шагов. Он никогда не был самонадеянным, скорее его можно было назвать человеком, сомневающимся в себе. И это всегда побуждало его быть в любом деле предельно старательным и внимательным. И успешно завершенное им расследование, которое, к удивлению многих, да и его самого, привело к разоблачению крупного преступника, долгое время скрывавшегося от правосудия, не вселило в него радужных надежд на будущее, а стало причиной многих размышлений и выводов для себя.

Товарищи уже не смотрели на него, как на новичка. И это служило ему хорошей моральной поддержкой, но Федор не мог избавиться от ранее незнакомого ему внутреннего ощущения, что он как-то повзрослел. Ему и в голову не приходило, к примеру, такой мысли, что он стал мудрее. А оно так и было, наверное, если к нему пришло новое, более широкое понимание окружающей жизни.

Теперь работа Федора, в которой наряду с обычными повседневными обязанностями возникали неожиданные командировки, тревожные сообщения и происшествия, стала по-настоящему осознанной, приобретала характер профессии.

Уже больше полугода проработал Федор в оперативном отделе НКВД на станции Свердловск, когда у них началась реорганизация. Вероятно, создавалась новая обстановка, требовавшая большей концентрации внимания к деятельности органов государственной безопасности. Дорожно-транспортные отделы были упразднены, а оставшиеся оперативные отделы подчинены специальному отделу управления НКВД области.

Начальству о реорганизации, видимо, было известно раньше, так как Иван Алексеевич Ухов информировал о ней, как всегда, буднично, подчеркнув только, что у Федора и его товарищей обязанности остаются прежними. В те дни их всех интересовала судьба Славина: останется ли он с ними или его ждет какое-то новое назначение. Обсуждать такое дело громко не полагалось, но молчать было невозможно, так как Славин был для них всем: и учителем и примером для подражания. И в отделе сразу стало по-праздничному светло, когда узнали, наконец, что Павел Иванович переходит в управление НКВД и по-прежнему будет заниматься их делами. Поэтому и реорганизация враз перестала казаться событием чрезвычайным.

Прошел год работы Федора в НКВД. Его приняли в кандидаты партии. На собрании Федор услышал от своих товарищей много добрых слов. Они говорили о нем так, как будто прожили рядом с ним не год, а знали его всегда. Но самым значительным в тот день представилось ему то, что на собрание пришел Павел Иванович Славин. Федор с волнением ждал того момента, когда тот встанет и тоже скажет какие-то слова. Но Славин выступать не стал. Он молча просидел в сторонке, а когда собрание закончилось, не поторопился уходить из комнаты, подождал, пока к двери подойдет Федор. И тогда, оказавшись с ним рядом, взглянул на него, едва приметно моргнул и с каким-то юношеским задором сказал:

— Ну, что я говорил? Получаетесь, Григорьев!

Федор не нашелся, что ответить.

Слишком много значил этот день в его жизни. Все в его судьбе осветилось особой связью: и нелегкая учеба, и служба в армии, совпавшая с событиями на Хасане, испробовавшая его на смелость, и работа в вагонном депо, где ему доверили руководить коллективом. Он вспомнил и вызов в политотдел, и слова о высоком партийном доверии ему, комсомольцу. А сегодня партийная организация чекистов приняла его в свою семью.

Значит, он нужен их большому делу. Это признано.

Чего он мог желать еще?!

В этот вечер Федор возвращался в городок чекистов вместе с Юрой Паклиным. Федор шел притихшим.

— Что с тобой? — спросил его Юра. — Тебе радоваться надо, а ты…

— Думаю… — прервал его Федор. — Об учебе думаю. В юридический бы поступить, — признался он.

— И мне надо, — стал серьезным Юра. — Но раньше, чем на будущий год, не получится.

— И я на будущий.

Зимой, урывая время от сна, они стали сходиться дома за учебниками. С весны подналегли на занятия посерьезней. Им даже пообещали отпуск на экзамены. Но отпуска не получилось.

* * *

Всякая война, как гроза, неожиданна, если даже и настораживает о своем приближении хмурыми тучами и далекими раскатами грома. Эта же ворвалась в жизнь с особым вероломством, накрыв зловещей тенью на диво солнечный и теплый воскресный день, словно нарочито являя людям свою жестокость.

Федор считал, что уже видел войну, пусть маленькую, которая длилась всего несколько дней, но и она успела унести немало жертв. Ее тоже угадывали, а она все-таки явилась внезапно. Но тогда все было иначе. Наверное, так казалось Федору потому, что он находился в военном строю, наблюдал только организованное передвижение и маневры боевых соединений и частей. В этом движении чувствовалось осмысленное действие, направляемое короткими и ясными приказами сообразно сложившейся обстановке. В военных действиях один хозяин — высшее командование.

По-иному явила себя война в тылу, Привычный порядок жизни здесь изменился особенно зримо и с неимоверной быстротой. Отработанный годами военными комиссариатами, казалось бы, безупречный порядок всеобщей мобилизации подавил все своим многолюдьем, суматохой и нервозностью. Одновременно с этим вокзалы превратились в разношерстное людское месиво, потому что у всех обнаружилось множество срочных дел, как назло, связанных с поездками, а пассажирские поезда оказались неспособными вместить враз и половину желающих. Графики движения поездов, красивые на диспетчерских листах, начали трещать по всем швам: двадцать четыре часа в сутках превратились в прокрустово ложе, в которое перестали укладываться даже плановые маршруты, не говоря уж о появившихся дополнительных. На станциях — нехватка путей, паровозов, вагонов, начались пробки и заторы.

И как чудо, освобождался вдруг главный путь, и по нему с грохотом пролетал на самой высокой скорости строгий воинский эшелон, заставляя все вокруг замереть на мгновение, напоминая, что война уже запустила на полный ход свой грозный механизм.

В эти дни принимал на свои плечи военную нагрузку и оперативный отдел. Почти каждое утро начиналось с коротких совещаний. Враз возросло число поездов особого назначения с обязательным сопровождением. Приходилось не только вмешиваться в графики их продвижения, но и держать в поле зрения паровозное и вагонное хозяйство, снабжение топливом.

Самый крупный транспортный узел заводского Урала — Свердловск, стоящий к тому же на главной сибирской магистрали, будто от приступа астмы, задохнулся от напора грузового потока, который нарастал не по дням, а по часам, создавая критическую обстановку. В этих условиях руководство НКВД решило создать оперативный пункт на станции Свердловск-Сортировочный, где сосредоточилась не только основная работа по формированию своих военных маршрутов, но и вся другая, связанная с приемом и отправкой грузов, стекающихся сюда с шести железнодорожных направлений.

В том же приказе об организации оперативного пункта его начальником назначался лейтенант Федор Григорьев. К немалому удивлению Федора, в его распоряжение поступили Алексей Колмаков, Юра Паклин и еще один молодой сотрудник — Виталий Бадьин.

— Ты железнодорожник, — говорил Федору Иван Алексеевич Ухов, оставшийся его вышестоящим начальником, — более того, работал на Сортировке и должен хорошо знать ее хозяйство. Поэтому руководство и решило, что в создавшейся обстановке ты будешь там наиболее полезным человеком. Надеемся на тебя. — И предупредил:

— Даем тебе право в экстренных случаях принимать самостоятельные решения. Разумеется, при нужде советуйся со мной.

— А помещение? — спросил Федор.

— Сам еще толком не знаю, — ответил Ухов. — Сейчас же со своими людьми отправляйся к начальнику станции. Они там распоряжение уже получили. К вечеру вы должны обосноваться полностью и, прежде всего, подключиться к дорожной связи. К восемнадцати часам сам доложишь об исполнении. Вопросы есть?

— Пока нет.

— Всё.

Федор зашел к Колмакову и Паклину. Те сидели за столами, склонившись над листами бумаги, и сосредоточенно писали.

— Что за срочные дела? — спросил их Федор.

— Рапорты пишем, — ответил за обоих Юра Паклин.

— Какие рапорты?!

— На фронт просим отправить, — отозвался на этот раз Колмаков.

— А как же я? — вдруг растерялся Федор. — Я же тоже думал.

— Пиши, значит, — сказал Колмаков. — Бадьин, вон, вперед всех убежал подавать.

Федор быстро написал рапорт. Наспех посоветовавшись, решили зайти к Ухову сейчас же.

— Вы еще здесь? — недовольно спросил тот, увидев их в дверях.

— Мы на минуту… Вот.

И они дружно протянули листы рапортов.

Ухов бегло просмотрел бумаги, коротко и недобро взглянул на всех и отвернулся к окну. Но почти тотчас резко повернулся обратно и гаркнул незнакомо:

— А ну, кругом… арш!.. Герои, подвигов им захотелось… — еще услышали они затылками.

…В восемнадцать часов Федор Григорьев доложил Ухову, что оперпункт на станции Свердловск-Сортировочный приступил к работе.

* * *

Для оперпункта отвели помещение в доме по соседству со станционным зданием. В недавнем прошлом это, видимо, была двухкомнатная квартира с маленькой кухней и довольно просторной прихожей. В прихожую выходила топка печи-голландки, которая одна обогревала комнаты. В углу кухни прижался кирпичный камин с плитой, был и кран с холодной водой.

Когда около полудня сюда пришли Федор с товарищами, на них пахнуло сырым теплом, пол в прихожей был густо забрызган известью. Навстречу им вышла пожилая женщина. Из-под платка у нее выбились несколько прядок волос, в руках была сырая тряпка.

— Тут побелили с утра, так я домываю. Маленько не управилась, — извиняючись проговорила она. — Сейчас уж скоро…

— Пожалуйста, пожалуйста, — остановил ее Федор. — Вы нам не мешаете.

Быстро определились с размещением: в комнатах будут кабинеты, в кухонке — место дежурного. Из мебели потребуется пять столов, десять стульев или табуреток. В прихожей решили поставить скамейку, которая, по словам женщины, была выставлена к подъезду из этой квартиры.

— Еще бы пару сейфов плохоньких найти, — сказал Юра Паклин. — Документы ведь появятся.

— Не найдем, так ящики железные попросим сварить. У меня есть ребята знакомые в вагонном депо, — успокоил его Федор. — А пока давайте устраиваться, времени у нас нет.

…Доложив к вечеру Ухову о готовности опергруппы на Сортировке приступить к работе, Федор положил трубку, сел за стол и посмотрел на своих товарищей.

Алексею Колмакову пришлось весь день бегать со связистами, вместе с ними выколачивать кабель, телефонные аппараты, высвобождать каналы на телефонной станции. Юра Паклин и Виталий Бадьин с комендантом подбирали по разным конторкам свободные столы и стулья с табуретками. Им же пришлось быть грузчиками при подводе, на которой мебель собрали и доставили на оперпункт.

Сейчас они сидели перед Федором измотанные, притихшие и голодные, как и он сам.

— Ну вот, готовность мы доложили, — сказал он со слабой улыбкой. — Мне сегодня Ухов сказал, что я имею право принимать самостоятельные решения. И поэтому отправляйтесь-ка вы все по домам. Можете считать это моим приказом номер один. А завтра начнем пораньше. Всё.

Расходиться не спешили. А Юра Паклин еще спросил:

— Вместе пойдем? Подождать?

— Нет, у меня еще дела есть. — Федор поднял трубку и попросил начальника станции. — Товарищ Иванченко? Григорьев из госбезопасности беспокоит. Вы еще будете у себя? Хорошо, иду. — Положив трубку и кивнув на аппарат, совсем бодро улыбнулся: — Глядите-ка, как часы работает. Живем, братцы!

В кабинете Иванченко на электроплитке стоял полуведерный чайник.

— Чаем только и спасаюсь, а то бы давно с ума сошел, — пожаловался он Федору, подвигая к нему алюминиевую кружку. — Неделю не брился, две ночи опять дома не был. — Он поскреб жесткой ладонью по подбородку, заросшему полуседой щетиной, и показал на лежак типа больничного, обтянутый кожей. — Тут и перебиваюсь. Как же работать-то? — вдруг спросил Федора.

— Как работали, только лучше, — ответил Федор.

— Так я не про то. Ты знаешь, сколько у меня мужиков в армию забрали? По всей станции больше пятидесяти наберется.

— Надо.

— Знаю, что надо. Так хоть бы не сразу. Ну, ладно, путейцев обобрали, так у них хоть женщинами можно заменить. А составителей кем? На их место учить надо.

— Везде трудно. У вас же связанных с движением поездов забронировать должны, — сказал Федор.

— Должны, да не всех. Молодых-то берут. Я уж тут придумал на свой риск, послал кое-кого по домам к тем, что перед войной на пенсию ушли. Представь, двое уже пришли на работу.

— И еще придут, — заверил его Федор. — Люди понимают.

— Каждый день жду, — согласился Иванченко и стал почти жаловаться: — А днем работать не дают! С самого утра, веришь ли, возле дверей очередь. Кто только не идет! С заводов, а то и вовсе не поймешь откуда, объявляются представители разные с бумажками, с печатями одна страшней другой, и требуют вагоны для погрузки, для разгрузки, отправки вне очереди. Военные, те прут напролом, чуть за наганы не хватаются. А которые и во вредительстве в глаза обвиняют.

— Вот этих направляй ко мне, я им объясню, что такое вредительство. Теперь рядом с вами жить будем, помогать друг другу должны, — пообещал Федор, но сказал: — А тех, которые требуют, тоже понимать надо, они не за себя хлопочут. В конце концов, то, что они требуют, делать все равно придется.

— Очень рассчитываю на вашу помощь, — взглянул Иванченко на Федора.

— Так и я рассчитываю на вашу. — Федор улыбнулся. — А то, может случиться, завтра и со мной ругаться придется…

— Беда, беда, — вздохнул Иванченко. А потом заразмышлял вслух: — Конечное дело, попервости запурхались, потому как все будто сорвались куда. Маленько погодя приноровимся, в новый график войдем. Да и, может, справятся с фашистом скоро? — Он с надеждой посмотрел на Федора.

— Увидим, — уклонился от прямого ответа Федор.

Они помолчали. Каждый думал про себя. Наконец Федор сказал жестко:

— А станцию надо срочно разгружать. Немедленно. Понимаете, формирование воинских поездов задерживается.

Иванченко сразу сник. Но Федор постарался не заметить этого.

— Немедленно, — повторил он, поднимаясь.

А на следующий день с утра включил в работу всех своих. К нему тоже повалили жалобщики. Скоро понял, что приходят они не без помощи Иванченко, так как некоторые ссылались прямо на него. Перед обедом Федор позвонил ему и сказал довольно добродушно:

— Вы, Николай Семенович, всех своих посетителей ко мне не гоните. Постарайтесь сами решать тоже, а то ругаться начнем.

Иванченко что-то пробормотал в ответ.

— Ладно, ладно, это я так… — Федор положил трубку.

Надо было просмотреть уже прибывшие свои бумаги. Начал читать первую страницу и понял: опять распоряжение. Оно обязывало усилить контроль за пунктами выхода подъездных путей на основные магистрали.

Суть распоряжения стала ясна, когда дочитал его до конца.

На серединном Урале со времен Демидова расположено множество больших и малых металлургических заводов. Металлообработка и машиностроение на первых порах старались прижиматься к ним поближе. Это было выгодно. Да и сам Демидов такую выгоду соблюдал, привязываясь домнами к рудной базе, не считаясь особенно с транспортом, потому что пользовался в основном конской тягой да водными путями. Более позднее железнодорожное строительство прошло через крупные промышленные центры. Старые заводы зачастую оставались на отшибе. Они в свою очередь привязывались к основной дороге подъездными путями, которые сами же строили, благо денег на двух-трех, редко — десятикилометровую ветку наскрести было можно.

Главное же заключалось в том, что продукция этих старых заводов, невеликая по объему, часто была незаменимой: кто не знает демидовской меди, стали или чистого железа, которое уже два века не берет ржа? Груженые вагоны с продукцией этих предприятий выталкивались по подъездным путям на главную дорогу и ждали, когда их захватит по пути проходящий маршрут или сборный поезд. В условиях военного времени продукция этих заводов сразу попала в стратегический список: ее следовало незамедлительно отправлять в адрес потребителей.

В полученном распоряжении был и пункт, который прямо касался оперативников на станции Свердловск-Сортировочный.

В шестидесяти километрах от Свердловска находился Пригорнский металлургический завод, построенный еще в Петровскую эпоху. С первых же дней войны он наладил литье стальных минометных труб, которые отправлялись через станцию Пригорнскую, стоящую на главной магистрали, до Свердловска-Сортировочного и далее — до конечного пункта назначения, минометного завода в Сибири. Федору Григорьеву предписывалось откомандировать на Пригорнскую постоянного представителя с особыми полномочиями: вагоны с трубами, поданные заводом на станцию, должны незамедлительно отправляться по назначению с первым же проходящим поездом, даже если им окажется пассажирский экспресс.

Приказы не обсуждаются.

К вечеру в Пригорнскую для выполнения этой задачи выехал младший лейтенант Юрий Паклин.

Прошло еще четыре дня, уехали в командировки Колмаков и Бадьин. Федор остался в оперпункте один. До этого в кухонке-дежурке сидели по очереди, так как оперпункт был обязан работать круглосуточно. Что делать?

Федор задумался. Решился позвонить Иванченко и попросил его найти где-нибудь сносный топчан. Иванченко даже не стал спрашивать, для чего Григорьеву понадобилась эта мебель. К вечеру по распоряжению начальника станции в оперпункт доставили, за неимением другого, кровать с облезлыми никелированными спинками неимоверной высоты, украшенными ослепительно блестевшими шарами. К спальному агрегату был приложен матрац, сенная подушка и серое суконное одеяло. Федор только покачал головой.

Решил все-таки поблагодарить начальника:

— Спасибо, Николай Семенович, за посылочку. Вот и я, как вы, устроился, — сообщил ему.

— А у нас, на Сортировке, так и положено, — хохотнул невесело в трубку Иванченко, спросил еще: — А чайником-то обзавелся?

— Придется, наверное.

Через два дня вернулся из командировки Виталий Бадьин. Федор воспользовался этим, съездил в городок чекистов и привез из дома белье, полотенце, прибор для бритья и складное зеркальце.

Не забыл и чайник с кружкой.

* * *

Федор наблюдал, какие отчаянные усилия предпринимает Николай Семенович Иванченко для ускорения переформировки поездов, чтобы увеличить пропускную способность вверенной ему сортировочной станции. И вглядываясь, понимал, как трудно ему достичь желаемого результата. Заметное улучшение работы тут же сводилось на нет все нарастающим потоком грузов. Если в первые дни войны наиболее важные поезда — воинские эшелоны с людьми, с военной техникой и боеприпасами, с продовольствием для действующей армии и народнохозяйственными грузами для европейской части страны — все это устремлялось главным образом в одну сторону, на Запад, то уже через месяц навстречу этому потоку двинулся другой, не менее важный — эшелоны с демонтированным заводским оборудованием, которые предписывалось пропускать незамедлительно, так как его уже ждали подготовленные цехи, в которых это оборудование требовалось установить в намеченные правительством сроки и начать выпуск военной продукции для фронта. А если прибавить к этому санитарные поезда и эшелоны беженцев, которые хоть и миновали, как правило, Сортировку, но занимали свое место в графиках, а значит — и задерживали продвижение других поездов, то можно понять, в каком судорожном состоянии находилась сортировочная станция. Более того, именно в это время, когда гитлеровская армия продолжала оккупацию советской территории, появилось новое неприятное обстоятельство: на станцию стали поступать уведомления о приостановке до особого распоряжения грузов, пунктами назначения которых оказывались районы, захваченные агрессором. Грузы останавливались, а когда последует «особое распоряжение», никому, в том числе и Федору Григорьеву, не было известно. Началось это с десятка вагонов, но они накапливались, пришло время, и счет пошел на сотни. Вагоны расталкивали по заброшенным тупикам сначала рядом, потом по соседним станциям, толкали всюду, куда было возможно. В двадцати километрах от Свердловска, на обширной елани посреди леса, на слабенькой балластной подушке в срочном порядке стали выкладывать вагонный отстойник с пятнадцатью двухкилометровыми тупиками в ряд: огромный приют груженых вагонов, лишившихся конечных адресов… В этих вагонах сосредоточились огромные ценности, требующие соответствующей охраны. Организовать ее стало тоже заботой сотрудников оперативного пункта.

И все это в добавление к основной оперативной задаче: ни в коей мере не ослаблять контрразведывательной работы.

Федор Григорьев не заглядывал домой по нескольку дней подряд, так как все чаще оставался в оперативном пункте один. Его сотрудники не вылезали из командировок. Работали с молчаливым упорством.

А с фронтов не приходило ободряющих сообщений. Напротив, каждое утро, прослушав по радио военные сводки, Федор подходил к карте, которую повесил в своем кабинете, и вглядывался в извилистый контур флажков, отмечающих линию фронта. Кривая линия явно выпирала в сторону Москвы. Да и без сводок ему было понятно, что положение там становится угрожающим: на дороге все больше появлялось эшелонов, в которых везли оборудование с подмосковных и столичных заводов, среди эвакуированных все больше становилось москвичей.

В эти дни Федор с особым вниманием присматривался к людям. Несхожие по характеру, они и проявляли себя по-разному. Одни с преувеличенной бодростью, скорее для самоуспокоения, говорили о скором наступлении, объясняя столь значительное отступление глубоко продуманным стратегическим планом, другие, как правило, постарше, с особой сосредоточенностью ушли в работу. Однажды Федор заглянул в свой бывший цех в вагонном депо глубокой ночью и с радостным удивлением увидел на рабочих местах всю дневную смену.

За тысячи километров отсюда в огне боев бессонно стоял фронт. Тыл тоже не спал.

И еще Федор заметил, что изменилось его начальство. За два довоенных года у него сложилось определенное, казалось, окончательное мнение об Ухове и Славине. Он, дисциплинированный по натуре, никогда не испытывал груза условностей военной дисциплины, обязывающей к неукоснительному подчинению приказам и распоряжениям старших. Это вошло в характер Федора еще со времени службы в армии, стало привычкой. В Иване Алексеевиче Ухове и Павле Ивановиче Славине он видел старших товарищей, умудренных знанием жизни и, наверное, поэтому обладающих какой-то особой человеческой зоркостью, позволяющей им правильно понимать и оценивать поступки людей. Они были и строги, и деликатны одновременно, их рассудительность, не просто холодная, а порой — беспощадная, никогда не мешала их душевной щедрости и доброжелательному вниманию к каждому. Федор почти с мальчишеским удивлением смотрел на них в минуты такого проявления, завидуя им, как это бывало в детстве и юности при встрече с людьми, которые тот же мир, что окружает тебя, видели неизмеримо шире и дальше.

На таких людей всегда хотелось походить.

А в эти тревожные, переполненные работой дни осени сорок первого он увидел начальников иными: они стали не только суровее и строже. В них появилась незнакомая раньше жесткость, она подавляла беспрекословностью их приказов и распоряжений, выслушивая которые, уже наперед знал, что они исключают не только возможность какого-либо обсуждения, но и вопросы вообще. Никакие непредвиденные обстоятельства, никакие исключения, ограниченные возможности, недостаток времени не принимались в расчет.

Над всеми и вся властвовали только понятия: надо, необходимо, должен.

Так требовала война. Требовала от всех.

На Юрия Паклина теперь была возложена ответственность за обеспечение перевозок уже на всем пригорнском направлении от Свердловска до границы с Казанской железной дорогой в европейском Предуралье, триста километров магистрали.

Дважды в сутки, утром и вечером, как полагалось, он выходил на связь с Григорьевым для коротких докладов об обстановке на своем участке, побывав в оперативном пункте только дважды. Юра и всегда-то не отличался атлетическим сложением, но Федор заметил, как он похудел, юношеский румянец сошел с его лица, а серые глаза, всегда поражавшие чистотой и неугасающим любопытством, сейчас потемнели, в них поселилась настороженность.

Работа Паклина уже была отмечена двумя благодарностями.

И тем неожиданнее для Федора был ночной звонок Ухова. В телефонной трубке резко, холодно, почти зло прозвучал короткий приказ:

— Григорьев?.. Найдите Паклина, срочно вызовите в Свердловск и завтра к девяти ноль-ноль быть вместе с ним у Славина. Вы меня поняли?

— Да… — успел только выговорить Федор и услышал щелчок: Ухов положил трубку.

Федор позвонил на Пригорнскую. Паклин по своему телефону не ответил. Начальника станции тоже не нашел. И только у дежурного узнал, что Паклин по срочному вызову уехал в Свердловск. Кто-то Федора опередил.

В оперативном пункте Паклин появился в четыре часа. Он был возбужден. В его волнении Федор уловил и растерянность, и чувство виноватости, смешанное с каким-то непонятным удивлением. И заговорил Юрий совсем не о том, чего ждал от него Федор:

— Согрей воды, пожалуйста, умыться надо как следует… Бритва у тебя есть? А чистый подворотничок?

— Ты хоть знаешь, кто тебя вызвал? — наконец оборвал его вопросом Федор.

— От Славина позвонили.

— А зачем?

— Догадываюсь: влепят по высшей мерке, если не хуже. И тебя, наверное, подвел. Мыло есть?..

— Ты можешь толком объяснить?! — сорвался Федор.

И, наверное, оттого, что Федор сорвался впервые, Паклин вдруг сел и умолк. Федор увидел еще, что в глазах его появилась прежняя чистота.

…Четыре дня назад на Пригорнскую прибыл поезд из Москвы.

— Сборный был, — рассказывал Юра. — И не столько перегруженный, сколько неудобный: общий вес даже легкий, а вагонов уйма. Чего только не везли! Архивы какие-то, картины, а больше всего книг и мебели, приборов разных, не понимаю я в этом… Короче, какой-то научный исследовательский институт переезжал с лабораториями.

Был вечер. Паклин сидел у дежурного по станции, ожидая поезд на Свердловск, чтобы отправить вагон с минометными трубами, поданный на Пригорнскую с металлургического завода пятнадцать минут назад. Ближайший поезд прибыл с Запада, следовал он обычным маршрутом.

Машинист втянул поезд на станцию, остановив его вплотную к предельному столбику. Состав вытянулся на всю длину станционного пути. Замыкал его классный пассажирский вагон.

Минут через пять Паклин постучался в вагон, его окна еще были слабо освещены. Дверь открыла довольно молодая женщина в накинутой на плечи дорогой и модной меховой шубке, Встретила настороженно:

— Вам кого?

— Хозяина эшелона. Я из государственной безопасности, младший лейтенант Паклин, — счел нужным он представиться и даже взял под козырек. Он уже знал, что в этом вагоне едет несколько профессоров и научные сотрудники эвакуирующегося института. — Разрешите?

— Да, пожалуйста.

Женщина провела его в вагон. Он оказался купированным, Проход внутри тонул в полумраке, так как освещался единственной свечой, вставленной в настенный фонарь. Купе были закрыты.

— Минуточку, — попросила его женщина. Она прошла в середину вагона и постучала в одну из дверей: — Вениамин Евгеньевич, вы не спите?..

Через некоторое время дверь отодвинулась, пропустив в коридор неширокую полосу света. Женщина наклонилась в купе, стала видна только ее спина. О чем она говорила, Паклин не слышал. Но она тут же обернулась к нему:

— Проходите… — и уступила ему проход.

В купе Юрия встретил маленький, худенький и седой старичок.

— Будьте любезны, молодой человек! — галантно, жестом пригласил он сесть к столику против него.

Юра снял фуражку, шагнул в купе, предъявил свое удостоверение.

— Чем могу служить? — спросил старичок по-отечески ласково, возвращая документ.

Юра извинился за беспокойство и коротко объяснил, что вынужден приказать отцепить вагон от состава, так как ему нужно доставить в Свердловск срочный груз.

— Позвольте, это нас отцепить? Я правильно вас понял?

— Да, вас.

— Извините, — обратилась к Юре женщина, стоявшая в дверях, — я не представила вам: директор Московского научно-исследовательского института, профессор Вениамин Евгеньевич Вышковский, которому поручено…

— Верочка, товарищу некогда, — остановил ее Вышковский. И все внимание обратил к Юре: — Скажите, молодой человек, это чрезвычайно важно?

— Да.

— Очень жаль, очень жаль!.. — старичок побарабанил сухими пальчиками по столику. — Нас, знаете ли, тоже уверяли, что мы важные. Мы так надеялись сегодня быть в Свердловске. Нам даже обещали в министерстве, что наш поезд не будут особенно задерживать. У меня в вагоне за дорогу появилось двое серьезно больных, и нас должны встретить врачи.

— У меня приказ, товарищ профессор, — сказал Юра.

— Да, я понимаю, — нахмурившись, задумался профессор. Потом заговорил: — Самое парадоксальное, что наш груз тоже объявлен важным, уникальным, если хотите. Мы едем из Москвы уже больше двух недель. Нас ждет работа. Срочная и важная, необходимая нынче крайне… Мы везем тиф.

— Что?! — переспросил Юра.

— Тиф. Мы нашли этот антибиотик! Но институт так не вовремя эвакуировался: как раз накануне завершения работы, это так досадно. Вы знаете, что такое наш институт?

— Простите…

— Не знаете, значит, — вдруг с неожиданной властностью прервал его профессор. — Мы разрабатываем новые медицинские препараты, и прежде всего необходимые фронту, например, предупреждающие заражение. Ну, как бы вам объяснить, скажем, против гангрены. Для нас сейчас дорог каждый час. Уже сам по себе этот неудачный переезд нанес нам такой ущерб! Ведь мы имеем дело с очень сложными и тонкими культурами, даже температура…

— У нас нет времени, — сказал Паклин.

Старичок с какой-то жалкой беспомощностью развел руками. И тут вмешалась женщина:

— Товарищ… командир! — Она не знала, как назвать его. Прижав руки к груди, стала торопливо объяснять: — В этом вагоне едет группа очень видных ученых. Двое уже больны. А главное, нам дорог каждый час для сохранения наших препаратов. Приборы тоже в опасности. Мы и так в отчаянном положении! Неужели задержка на пятнадцать — двадцать минут решает все ваше дело? Ведь поезда идут так часто! Нас и так уже обгоняли десятки раз…

Юра уже стоял в коридоре и видел, как открываются другие купе. В дверях появлялись встревоженные лица. Ему показалось даже, что все они похожи на профессора, который, растерянный и подавленный, стоял перед ним и смотрел с надеждой. Женские лица тоже не были молодыми. И вдруг что-то сжалось в груди у Юры, он почувствовал жалость к этим беспомощным, но хорошим людям, которые, видимо, так и не узнали в жизни ничего, кроме своих культур и приборов.

— Для фронта, говорите, работаете, товарищ профессор? — спросил помягче.

— Конечно! — воскликнул старик, И подчеркнул не без гордости: — Как вся Россия!

— Тогда — поезжайте. Счастливого пути!..

— Спасибо вам, молодой человек! — с заблестевшими от волнения глазами, говорил старичок, провожая Юрия до выхода. — Так отрадно, верьте мне, в такое время встретить человека, который понимает превосходство временного над вечным. Извините, я имею в виду — науку.

— …Через сорок минут трубы я отправил, — закончил Юра невесело.

— А кто доложил об ученых? — спросил Федор.

После отправки поезда с учеными Юра ушел от дежурного в свой пункт. С Пригорнского металлургического в это время сообщили, что подают на станцию еще один вагон труб.

— Давайте быстрее, — поторопил их дежурный. — Если минут за пятнадцать управитесь, мы отправим его вместе с первым.

— А что, первый не отправлен?

— Нет. Пришлось пропустить поезд с учеными какими-то, — объяснил дежурный.

— Непорядок, — сказали с завода. — А с нас за каждый час спрашивают…

* * *

За десять минут до девяти Григорьев и Паклин зашли в приемную Славина в областном управлении. Там уже ждал Ухов.

— Павел Иванович у себя? — спросил Федор, поздоровавшись.

— Сейчас будет, — ответил неприветливо Ухов и взглянул на них холодно. — Самостоятельные решения принимать научились?..

Григорьев и Паклин не успели ответить. В приемную быстро вошел Славин и остановился возле двери.

— Вы уже здесь, — не удивился. — Пойдемте.

И повернул обратно. Все молча последовали за ним.

Через минуту оказались в кабинете начальника управления. Тот стоял за столом, внимательно вглядываясь в них, троих, остановившихся в пяти шагах от стола. Славин отошел к окну.

— Младший лейтенант Паклин! — назвал фамилию Юры начальник.

— Я.

— Вы, надеюсь, уже поняли, что допустили непростительное нарушение приказа Наркомата. Мне доложили, что вы хороший работник и вас хотели представить к правительственной награде. Но сегодня я вызвал вас, чтобы сказать в этом кабинете о другом: если с вашей стороны повторится еще такой же случай, вы будете переданы суду военного трибунала. Что это означает, вам объяснит ваш начальник. Я только предупредил вас, — подчеркнул он. Но этого ему показалось, видимо, мало, и он, не отпуская их взглядом, добавил, выговаривая слова с расстановкой: — И запомните: я не умею повторяться. Все свободны.

В своем кабинете Славин, опустившись на стул, жестом пригласил сесть всех. Долго молчали. Молчание нарушить должен был Славин. Он и заговорил:

— Иногда жалость, Паклин, граничит с преступлением. — Слова он выговаривал непривычно медленно. — Сегодня уважение к людям и забота о них имеют другое измерение. Ты задержал вагон с трубами на сорок минут. Значит, минометы запоздают к месту своего назначения, на фронт, на столько же. За это время враг приблизится к Москве еще на сорок метров… Это очень много, Паклин. Эти метры — на твоей совести. Нельзя чекисту чувствовать себя так далеко от передовой. Нельзя!