Глава 4. Время реформ

13 апреля 1826 года к французскому паруснику «Трюит», пришвартованному в Александрийской гавани, подошел молодой исламский богослов. Он был одет в халат и тюрбан университета аль-Азхар, древнейшего и самого престижного мусульманского духовного учебного заведения, учрежденного в Каире в 969 году. Взойдя на трап, Рифаа ат-Тахтави остановился. В первый раз в жизни ему предстояло покинуть египетскую землю. Он ехал во Францию в качестве проповедника, сопровождающего большую группу молодых египтян, которые по указу Мухаммада Али-паши направлялись на учебу в Европу. Его ожидали пять лет вдали от родины.

Оказавшись на борту корабля, ат-Тахтави разглядел своих спутников. Все они были очень разными: 44 человека в возрасте от 15 до 37 лет. Самому ат-Тахтави (1801–1873) на тот момент было 24 года. Только 18 членов этой «египетской» миссии были арабами. Остальные говорили по-турецки, что отражало национальное многообразие Османской империи, где Египет был всего лишь одной из провинций, — помимо арабов там были турки, черкесы, греки, грузины и армяне. По указу правителя Египта эти люди должны были изучить европейские науки и языки и по возвращении применить свои знания для проведения реформ в родных землях.

Ат-Тахтави родился в знатной семье исламских судей и богословов в небольшом городке в Верхнем Египте и с 16 лет изучал исламское богословие. Одаренный многими талантами, он был приглашен преподавать теологию в университете аль-Азхар, а в 1824 году поступил на государственную службу, став проповедником в одном из пехотных подразделений новой армии низами. Благодаря этой службе и поддержке со стороны высоких покровителей его включили в состав престижной миссии, отправлявшейся в Париж. Это назначение предопределило всю его дальнейшую жизнь.

С собой в поездку ат-Тахтави взял чистую тетрадь, в которую скрупулезно записывал впечатления о Франции. Его интересовало все до мельчайших подробностей: как французы строят дома, как зарабатывают на жизнь, как отправляют религиозные обряды, каким транспортом пользуются, как устроена их финансовая система, какие у них отношения между мужчинами и женщинами, как они одеваются и танцуют, как украшают жилища, что едят и каковы их застольные обычаи. Ат-Тахтави изучал жизнь французов с любопытством и уважением, но в то же время с объективной беспристрастностью. На протяжении многих веков европейцы путешествовали по Ближнему Востоку и писали книги об экзотических нравах и обычаях местных народов. И вот теперь, впервые в истории, египтянин описывал для своих соотечественников экзотическую страну под названием Франция^{1}.

Его отношение к этой стране было полно противоречий. Как мусульманин и османский подданный ат-Тахтави был убежден в превосходстве своей веры и культуры. Он считал Францию страной неверных, где «нет ни одного подданного-мусульманина», а местные жители «только называются христианами». Однако увиденное не оставило у него сомнений в научно-техническом превосходстве Европы. Он с огорчением писал, что в странах ислама «отсутствуют многие науки»^{2}. Чтобы дать читателям некоторое представление о пропасти, разделяющей исламский мир и западную науку, ат-Тахтави счел необходимым написать, что европейские астрономы «привели доказательства шаровидной формы земли», и углубиться в разработанные ими способы вычисления широт и долгот. Ат-Тахтави осознавал, насколько исламский мир отстал от Европы, и считал, что тот должен — и имеет право — заимствовать научные знания и современные технологии у Запада, поскольку развитие европейских наук начиная с эпохи Возрождения опиралось на прежние достижения арабско-мусульманской науки. «Они признают, что мы были их учителями во всех науках, признают наше первенство». Ат-Тахтави считал, что, заимствуя у европейцев материальную культуру, османы берут то, что принадлежит им по праву^{3}.

Книга ат-Тахтави, названная «Извлечение чистого золота из краткого описания Парижа, или Драгоценный диван сведений о Париже»[7], безусловно, интересна тем, что предлагает взгляд египтянина на повседневную жизнь Франции 1820-х годов, но наиболее важной ее частью был проведенный им анализ конституционного правления. Ат-Тахтави перевел все 74 статьи французской конституции — Конституционной хартии 1814 года — и подробно проанализировал ее ключевые положения^{4}. Он считал, что именно в конституции кроется секрет поразительного прогресса французского общества. «Мы познакомим тебя с ними [законами], — писал он, — […] чтобы ты знал, как их умы пришли к заключению, что справедливость и беспристрастие суть гарантии благоденствия королевств и спокойствия их жителей, и как правители и подданные достигли согласия ради того, чтобы их страна процветала, знания умножались, богатства копились, сердца радовались и никто не жаловался бы на притеснения»[8].

Подобное восхваление конституционного правления требовало по тем временам немалой смелости. Это были новые опасные идеи, не имевшие корней в исламской традиции. Как признавал ат-Тахтави, большинство принципов французской конституции «отсутствуют в Книге Великого Аллаха и в Сунне Его Пророка»[9]. Ратуя за столь опасные нововведения, он рисковал вызвать не только осуждение мусульманских богословов, но и гнев египетского паши и османского султана. В конце концов, конституция уравнивает в правах короля и его подданных и вводит разделение полномочий между монархом и избранным законодательным органом. В Египте Мухаммад Али установил жесткий авторитарный режим, а Османская империя была абсолютной монархией. Сама идея представительного правления или ограничения полномочий монарха могла быть воспринята правящими элитами как чуждая и подрывная.

Больше всего реформист-богослов был впечатлен тем, что французская конституция закрепляла права простых граждан, а не привилегии элит. Он предлагал читателям вдуматься в наиболее важные, по его мнению, статьи, в которых утверждалось равенство всех граждан перед законом и право каждого человека «занять любую должность и получить любой чин». Возможность такой социальной мобильности, утверждал он, «побуждает каждого человека к получению образования, которое дало бы ему возможность занять должность более высокую, чем его нынешняя. Таким образом их знания умножаются и их цивилизация не топчется на одном месте». Трудно представить себе более революционную идею в жестко иерархическом обществе, каким был османский Египет в XIX веке.

Но ат-Тахтави пошел дальше, восхваляя закрепленное в конституции право на свободу слова. Французская конституция, объяснял он читателям, «поощряет каждого человека высказывать свое мнение, свои познания и все, что ему приходит на ум». Любой француз может высказать свои взгляды в «ежедневных листках новостей», называемых «журналат» и «газетат». Так многие читатели впервые узнавали о газетах, которых в те времена в арабоязычном мире не существовало. Ат-Тахтави подчеркивал важность того, чтобы простолюдины имели доступ к прессе, «ведь известно, что ничтожному может прийти на ум то, до чего не додумается великий». Но главная польза прессы, по мнению богослова, заключалась в том, что она заставляла людей отвечать за свои поступки. «Если кто-то совершит дело, неважно, хорошее или дурное, но серьезное, журналисты пишут о нем и доводят до всеобщего сведения, поощряя тем самым совершающих добрые дела и обуздывая злонамеренных».

Но, пожалуй, самым дерзновенным выпадом против османских политических традиций стало подробное и одобрительное описание Июльской революции 1830 года, приведшей к свержению короля Карла X и Бурбонской династии. Суннитско-исламская политическая мысль утверждала обязанность подданных повиноваться правителям, даже деспотическим, в интересах общественного порядка. Но ат-Тахтави, который стал очевидцем этой политической драмы, встал на сторону народа, когда Карл X фактически отменил действие конституции и «пренебрег законом, в котором закреплены права французского народа». В попытке восстановить абсолютную монархию Карл X распустил Палату депутатов, ограничил свободу прессы и свободу слова, запретив публичную критику монарха и его правительства. Египтянин с большим сочувствием описывал вооруженное восстание «противников тирании» против своего правителя. Всесторонний анализ Июльской революции особенно примечателен тем, что ат-Тахтави фактически одобрил право народа на свержение монарха ради сохранения своих законных прав^{5}.

После пяти полных впечатлений лет, проведенных в Париже, в 1831 году он вернулся в Египет. И поскольку ат-Тахтави свободно владел французским, ему было поручено создать в Каире бюро переводов, в первую очередь, чтобы переводить на арабский язык специализированную литературу, необходимую для проводимых Мухаммадом Али реформ. Занимаясь переводческой деятельностью, ат-Тахтави нашел время просмотреть свои парижские заметки и подготовить их к публикации. Вероятно, чтобы избежать кары за опасные политические идеи, содержавшиеся в книге, в предисловии он отдавал щедрую дань заслугам Мухаммада Али. Опубликованная на арабском языке в 1834 году и впоследствии переведенная на османский, книга стала настоящим бестселлером. Предлагая объективное описание европейского прогресса в области науки и техники и глубокий анализ политической философии эпохи Просвещения, она ознаменовала собой начало эпохи реформ в османских и арабских землях.

В XIX веке, с расширением контактов с европейскими странами, турки и арабы были вынуждены признать, что Европа значительно превзошла их в военной и экономической мощи. Хотя большинство подданных Османской империи по-прежнему были убеждены в культурном превосходстве своего мира, реформаторы утверждали, что необходимо позаимствовать у европейцев полезные идеи и достижения, если османы не хотят оказаться под пятой у Европы.

Порта и вассальные правители в Египте и Тунисе начали с военной реформы. Вскоре стало очевидно, что содержание современной армии требует расширения доходной базы государства. Чтобы повысить благосостояние народа и увеличить потоки налоговых поступлений, начали внедряться новые административные и экономические практики, опирающиеся на европейский опыт. Расширялся импорт европейских технологий, чему немало способствовали и сами европейские капиталисты, искавшие новые зарубежные рынки сбыта для своих промышленных товаров и оборудования. Султан и его наместники в Тунисе и Каире охотно пользовались плодами европейского технического прогресса, такими как телеграф, железная дорога и пароходы. Разумеется, эти технологии были дорогим удовольствием, и образованные элиты в Стамбуле, Каире и Тунисе, все более обеспокоенные расточительностью своих правителей, заговорили о конституциях и парламентах как важном недостающем элементе реформ.

Каждый этап реформирования должен был укрепить институты Османской империи и ее арабских вассальных государств и защитить их от европейского вмешательства. Однако тут реформаторы серьезно просчитались, поскольку эпоха реформ открыла османский мир для европейцев. Неформальные рычаги влияния через консульства, торговлю и вложения капитала сменились почти официальным европейским контролем, когда сначала Тунис, затем османское правительство и, наконец, Египет не сумели выполнить своих финансовых обязательств перед иностранными кредиторами.

Эпоха османских реформ началась в самый разгар Второго египетского кризиса в 1839 году. Смерть султана Махмуда II и восхождение на трон его 16-летнего сына Абдул-Меджида I вряд ли были благоприятным моментом для начала серьезных перемен. Однако с могущественной армией Мухаммада Али, стоявшей на подступах к Стамбулу, Османская империя нуждалась в европейской поддержке как никогда прежде. Чтобы заручиться европейскими гарантиями своей территориальной целостности и суверенитета, правительство Османской империи считало необходимым продемонстрировать европейским державам свою способность придерживаться европейских норм государственного управления как ответственный член сообщества современных государств. Но Стамбул и сам осознавал назревшую необходимость реформ, поэтому реформаторы постарались закрепить успехи, достигнутые при покойном султане Махмуде II, и продолжить процесс преобразований при его преемнике.

Эта двойная мотивация — стремление с помощью демонстративных усилий завоевать симпатии европейцев и искреннее желание благодаря изменениям обеспечить выживание империи перед лицом внутренних и внешних угроз — характеризовала всю эпоху османских реформ. 3 ноября 1839 года в Стамбуле министр иностранных дел Османской империи Мустафа Решид-паша от имени Абдул-Меджида I огласил перед собранием высокопоставленных османских сановников и представителей иностранных государств знаменитый султанский указ о реформах. С этого указа начался период административных реформ, которые с 1839 по 1876 год должны были трансформировать государство в конституционную монархию с выборным парламентом. Этот период и сами модернизационные реформы стали известны как танзимат — буквально «упорядочение».

Три основных его этапа определялись тремя документами: Указом о реформах 1839 года (Гюльханейский хатт-и-шериф), Указом о реформах 1856 года, подтверждавшим и расширявшим положения предыдущего эдикта, и Конституцией 1876 года. Указы 1839 и 1856 годов несли на себе явный отпечаток западной политической мысли. В первом документе излагалась программа реформ. Она состояла из трех пунктов: «обеспечение подданным нашим полной безопасности относительно их жизни, чести и имущества», создание «регулярной системы исчисления налогов» и изменение условий военной службы путем введения призыва и установления фиксированных сроков ее несения^{6}.

Указ 1856 года подтверждал основные положения указа 1839 года. В свете охраны гражданских прав он предусматривал дальнейшую реорганизацию судебной и пенитенциарной систем. Телесные наказания были ограничены, а пытки запрещены. В указе были предприняты попытки упорядочить имперские финансы путем принятия ежегодных бюджетов, открытых для общественного контроля. Также предусматривались модернизация финансовой системы и формирование современной банковской системы «для создания фондов, предназначаемых к развитию источников материального богатства Империи», в частности благодаря строительству дорог и каналов. «Для достижения сей цели, — говорилось в указе, — изыщутся меры к воспользованию науками, искусствами и капиталами Европы и применению их к делу»^{7}.

Однако полный объем реформ танзимат, проведенных между 1839 и 1876 годами, выходил далеко за рамки этих трех основополагающих документов. В середине XIX века основные институты османского государства и общества претерпели серьезную трансформацию. Для реформирования налоговой базы и обеспечения ее развития государство начало проводить регулярную перепись населения и ввело новые земельные отношения, заменив прежнюю систему аренды и откупа индивидуальным правом собственности на землю, которое больше соответствовало западным представлениям о частной собственности. Система административного управления провинциями была полностью преобразована, чтобы обеспечить прямые каналы управления из имперской столицы через столицы провинций, такие как Дамаск и Багдад, вплоть до уровня деревень.

Эти изменения требовали десятков тысяч образованных государственных служащих новой формации. Поэтому была создана новая система светских начальных, средних и высших школ, где обучение велось по программам европейского образца. Еще одним важнейшим достижением была кодификация османского права в рамках амбициозной задачи согласовать исламское право с западными законодательствами, чтобы сделать османскую правовую систему более совместимой с европейскими правовыми нормами.

Пока преобразования затрагивали только высшие эшелоны власти, подданные Османской империи мало интересовались происходящим. Но в 1850-х и 1860-х годах реформы напрямую коснулись жизни обычных людей. Опасаясь повышения налогов и набора на военную службу, османские подданные сопротивлялись любым попыткам занести их имена в государственные реестры. Родители не отправляли детей учиться в государственные школы, чтобы тех не призвали после учебы в армию. Горожане уклонялись от переписи населения, а крестьяне откладывали земельную регистрацию так долго, как могли. Тем не менее по мере роста численности и эффективности бюрократии население империи смирилось с одним из императивов современного государственного управления: ведением точного учета граждан и их имущества.

Султана процесс реформирования затронул ничуть не меньше, чем его подданных. Его абсолютная власть ослабла, поскольку политический центр тяжести переместился из султанского дворца в правительственную резиденцию Блистательной Порты. Основные законодательные и исполнительные полномочия перешли к Совету министров, который стал высшим правительственным органом империи, а великий визирь возглавил правительство. Султану теперь отводилась церемониальная и символическая роль главы государства. Эта эволюция государственного управления была закреплена и продолжена конституцией 1876 года, оставившей за султаном значительные полномочия, но учредившей парламент. В течение 37 лет османский абсолютизм был заменен конституционной монархией.

Разумеется, любая широкомасштабная программа реформ сталкивается с неприятием и противодействием, особенно когда она пытается внедрить что-то абсолютно новое. Консервативные мусульмане резко осудили танзимат за неисламские нововведения в устройстве османского государства и общества. И самым взрывоопасным стал вопрос, связанный с изменением статуса немусульманских меньшинств, таких как христиане и евреи.

В XIX веке европейские державы все чаще использовали права меньшинств как предлог для вмешательства во внутренние дела Османской империи. Российская империя взяла под свое покровительство православных, составлявших здесь крупнейшую христианскую общину. Франция давно поддерживала тесные отношения с маронитской общиной в Горном Ливане, а в XIX веке взяла под официальный патронаж все католические общины. Британия не имела исторических связей ни с одной церковью в регионе, однако она представляла интересы евреев, друзов и крошечных общин новообращенных протестантов, формировавшихся вокруг протестантских миссионеров в арабских провинциях. Поскольку в силу своего географического положения Османская империя оказалась на перекрестье стратегических интересов европейских держав, последние изыскивали любые предлоги для вмешательства в ее внутренние дела. И проблемы с правами религиозных меньшинств открывали перед ними широкие возможности навязать свою волю Стамбулу — иногда с катастрофическими последствиями как для османов, так и для самих европейцев.

«Спор о святых местах» 1851–1852 годов наглядно показал всем сторонам-участницам, к чему может привести столкновение интересов великих держав на османском перекрестье. Изначально спор возник между католическими и греческими православными монахами по поводу прав и привилегий, касающихся христианских святынь в Палестине. Через какое-то время в него вмешались Франция и Россия, которые принялись отстаивать интересы опекаемых ими общин. Сначала османы уступили требованию французов, передав ключи от храма Рождества Христова в Вифлееме католикам. Чтобы не потерять лицо перед православными христианами, чьими покровителями они являлись, русские решили добиться для греческой православной церкви еще более весомых привилегий. Османы сделали аналогичные уступки русским, после чего французский император Наполеон III направил в Дарданеллы новейший паровой военный корабль, нарушив тем самым Лондонскую конвенцию 1841 года о статусе проливов, и пригрозил начать обстрел османских земель в Северной Африке, если Порта не отменит привилегии православным. Когда османы уступили давлению французов, русские своими действиями спровоцировали войну. То, что осенью 1853 года началось как русско-турецкий конфликт, вылилось в Крымскую войну 1854–1855 годов между царской Россией с одной стороны и коалицией в составе Британии, Франции и Османской империи с другой. Война унесла жизни более чем 300 000 человек, еще больше получили ранения. Последствия европейского вмешательства во внутренние дела империи под предлогом защиты религиозных меньшинств оказались слишком серьезны, чтобы Порта могла позволить этому продолжаться.

В указе о реформах 1839 года Стамбул предпринял попытку вернуть себе инициативу в вопросе защиты немусульманских меньшинств. «Эти императорские льготы распространяются на всех моих подданных, как мусульман, так и немусульман, без всякого исключения», — заявил султан в своем фирмане (указе). Султан и его правительство понимали, что им необходимо громко заявить о своей приверженности полному уравнению прав мусульман и немусульман, чтобы убедить европейские державы в том, что им больше не нужно беспокоиться о благополучии христианских и еврейских общин в Османской империи. Однако на пути к реализации провозглашенной политики равенства имелось серьезное препятствие — противодействие мусульманского большинства империи. Коран четко разделяет мусульман и последователей двух других монотеистических религий, и это разделение закреплено в исламском праве. По мнению многих верующих, попытки османского правительства игнорировать эти различия были равносильны тому, чтобы идти против воли Всевышнего и Его закона.

Тем не менее после Крымской войны османское правительство решилось на это, чтобы предотвратить дальнейшее вмешательство европейских «покровителей» религиозных меньшинств в свои внутренние дела. Указ о реформах 1856 года был приурочен к подписанию Парижского мирного договора, завершившего Крымскую войну. Б?льшая часть положений этого указа касалась прав и обязанностей османских христиан и евреев. Провозглашалось полное равенство всех османских подданных независимо от их вероисповедания: «Всякое отличие или наименование, имеющее целью унизить один класс моих подданных перед другим, ради веры, языка или племени, будет навсегда уничтожено из всех административных протоколов». Указ гарантировал всем османским подданным равный доступ к школам и государственным должностям, а также равную воинскую повинность без различия по религиозному или национальному признаку.

Из-за своего очевидно европейского уклона процесс реформ с самого начала вызывал неоднозначную реакцию в османском обществе. Но до издания указа 1856 года он не вступал в прямое противоречие с Кораном, почитаемым мусульманами как вечное и несотворенное слово Божье. Идти против Корана означало идти против Бога, поэтому неудивительно, что указ вызвал резкое негодование благочестивых мусульман во всех имперских землях. Вот что написал один османский судья из Дамаска в своем дневнике в 1856 году: «В суде был зачитан указ султана, дарующий полное равенство и свободу христианам и содержащий иные нарушения вечного исламского права… Мусульмане посыпают голову пеплом. Мы молим Всевышнего укрепить нашу веру и сделать мусульман победителями»^{8}. Значение этой реформы османские подданные поняли сразу.

Реформы танзимата привели Османскую империю на опасную территорию. Преобразования, противоречащие верованиям и ценностям большинства населения, грозили привести к восстанию против власти правительства и насилию в отношениях между подданными султана.

Османский султан не был первым мусульманским правителем, уравнявшим мусульман, христиан и евреев. Мухаммад Али сделал это в Египте еще в 1820-х годах, хотя им двигала не столько забота о правах религиозных меньшинств, сколько желание обложить налогами и распространить воинскую повинность на всех жителей провинции независимо от их конфессиональной принадлежности. Во время оккупации Великой Сирии в 1830-х годах подобное насаждение равенства вызвало сопротивление со стороны местных ревнителей веры, но Мухаммад Али был достаточно силен, чтобы заставить замолчать недовольных и навязать свою волю. Глядя на реформаторские усилия Мухаммада Али, османы, вероятно, решили, что смогут сделать то же самое, не спровоцировав гражданские беспорядки.

Египетская оккупация также открыла арабские провинции Османской империи для европейской коммерции. Бейрут стал важным портом Восточного Средиземноморья, а торговцы из Европы получили доступ к удаленным от побережья новым рынкам, ранее закрытым для них, таким как Дамаск. В качестве посредников — переводчиков и агентов — европейцы использовали местных христиан и евреев. В результате благодаря своим связям с европейскими коммерсантами и консульствами некоторые христиане и евреи разбогатели, а многие также получили европейское гражданство и вместе с ним — иммунитет от османской юрисдикции.

В 1840-х годах мусульманская община Великой Сирии уже возмущалась привилегиями, которыми пользовались арабские христиане и евреи. Внешние силы нарушили хрупкое равновесие между общинами. Впервые в истории в арабских провинциях начались вспышки межконфессионального насилия. В 1840 году евреи Дамаска были обвинены в ритуальном убийстве католического священника и подвергнуты суровым репрессиям со стороны властей^{9}. В октябре 1850 года толпа мусульман в Алеппо напала на дома зажиточных христиан, в результате чего были убиты десятки и ранены сотни человек. Это стало беспрецедентным событием в истории города, а причиной было недовольство мусульманских торговцев, чьи дела шли неважно, в то время как их христианские соседи стремительно обогащались благодаря коммерческим связям с Европой^{10}.

В Горном Ливане назревали еще более серьезные проблемы. Египетская оккупация 1830-х годов привела к разрушению сложившегося там политического порядка и вбила клин между маронитами, поддержавшими египтян, и друзами, не принявшими новых властителей. Когда после ухода египтян друзы вернулись в Горный Ливан, они обнаружили, что в их отсутствие марониты стали богаты и могущественны и завладели оставленными ими землями. Требование друзов вернуть землю и борьба за власть между общинами привели в 1841 году к вспышке межобщинной вражды, которая с перерывами продолжалась следующие два десятилетия, подпитываемая тем, что друзов поддерживала Британия, а маронитов — Франция.

Османы решили воспользоваться вакуумом власти, чтобы усилить административный контроль над этой провинцией. Они отстранили от власти дискредитировавший себя род Шехабов, правивший с конца XVII века, и разделили Горный Ливан на две части: северная подчинялась маронитам, южная — друзам. Разграничивала их дорога Дамаск — Бейрут. Такое разделение не имело под собой ни географических, ни демографических оснований, поскольку марониты и друзы жили по обе стороны этой границы. В результате напряженность между двумя общинами только обострилась. Маронитская община также страдала от глубокого внутреннего раскола между правящими семьями, духовенством и крестьянами, что выливалось в массовые крестьянские восстания и еще больше осложняло ситуацию. К 1860 году Горный Ливан превратился в пороховую бочку. Друзы и марониты создали вооруженные формирования и приготовились к войне.

27 мая 1860 года трехтысячный вооруженный отряд христиан из города Захле выдвинулся на юг, чтобы отомстить друзам за нападения на крестьян-маронитов. На дороге Бейрут — Дамаск у деревни Айн-Дара их встретил небольшой отряд друзов численностью около 600 человек. В завязавшемся сражении друзы нанесли христианам сокрушительное поражение и перешли в наступление, разграбив несколько деревень. Битва при Айн-Дара положила начало кровопролитной войне на уничтожение. Марониты терпели одно поражение за другим, а друзы захватывали их города и деревни, устраивая то, что сегодня мы назвали бы этнической чисткой. По словам очевидцев, по улицам горных селений текли реки крови.

В течение трех недель друзы захватили весь юг Горного Ливана и долину Бекаа. Последним под их натиском пал христианский город Захле, находящийся к северу от дороги Бейрут — Дамаск. 18 июня он был взят, все защитники убиты, а жители бежали. Христианские силы были разбиты, и друзы стали полноправными хозяевами Горного Ливана. В ходе этой гражданской войны было уничтожено не менее 200 христианских поселений; десятки тысяч христиан погибли, получили ранения или остались без крова^{11}.

События в Горном Ливане усилили межконфессиональную напряженность в Великой Сирии. После указа о реформах 1856 года и уравнивания в правах османских граждан всех вероисповеданий отношения между мусульманской и христианской общинами уже стали обостряться. Многие дамасские историки отмечали, что христиане с обретением равноправия изменились. Они перестали признавать за мусульманами традиционные привилегии, начали носить одежду, которую раньше могли надевать только мусульмане. Они становились все более уверенными в себе и дерзкими. «Дошло до того, — с возмущением писал один мусульманин, — что, ссорясь с мусульманином, христианин не только отвечал на оскорбления, высказанные тем, но и добавлял сверх того»^{12}. Мусульманам Дамаска такое поведение казалось непереносимым.

В этом с ними соглашались даже некоторые христиане. Михаил Мишака, уроженец Горного Ливана, находившийся на службе у правящего рода Шехабов во время египетской оккупации в 1830-х годах, перебрался в Дамаск и сумел стать вице-консулом относительно второстепенного по тем временам государства — Соединенных Штатов Америки. «Когда империя начала осуществлять реформы и провозгласила равенство своих подданных независимо от их религиозной принадлежности, — писал он, — некоторые невежественные христиане зашли слишком далеко в своем понимании равенства и сочли, что отныне никому не обязаны повиноваться и никого не обязаны почитать. Они решили, что теперь самый ничтожный христианин стоит вровень с самым высокопоставленным мусульманином»^{13}. Нарушая сложившиеся веками условности, христиане Дамаска невольно способствовали росту межконфессиональной напряженности, за что им пришлось дорого заплатить.

Мусульмане Дамаска следили за кровавыми событиями в Горном Ливане с мрачным удовлетворением. Они, отчасти небезосновательно, полагали, что ливанские христиане сами спровоцировали друзов своим высокомерным поведением, и радовались поражению христиан, нисколько не сожалея о кровопролитии. Новость о падении Захле «вызвала в Дамаске такое ликование и празднование», писал Мишака, что «можно было подумать, будто империя победила Россию». Растущая враждебность со стороны мусульман стала тревожить христиан Дамаска.

После падения Захле вооруженные формирования друзов начали совершать набеги на христианские деревни в окрестностях Дамаска. Христиане были вынуждены искать убежища в относительной безопасной столице провинции. Улицы христианских кварталов Дамаска заполнились беженцами, которые, по словам Мишаки, «спали в переулках близ церквей на голой земле под открытым небом». Нищие и беззащитные, эти люди стали первой мишенью агрессивно настроенных мусульман. В поисках защиты они обратились к своим собратьям-христианам и османскому губернатору.

Но османский губернатор Дамаска Ахмед-паша не испытывал к христианам ни капли сочувствия. Мишака, которому по роду службы приходилось часто иметь дело с губернатором, был уверен, что тот намеренно разжигал межобщинный конфликт. По словам Мишаки, Ахмед-паша считал, что после указа 1856 года христиане вышли из повиновения, а также сознательно уклонялись от уплаты налогов и исполнения других обязанностей, которые сопутствовали их вновь обретенным правам. Хотя мусульманская община Дамаска превосходила в численности христианскую примерно в соотношении пять к одному, Ахмед-паша всячески подогревал их страхи — например, приказал поставить рядом с мечетями пушки для «защиты» от нападения христиан. С помощью таких мер Ахмед-паша внушал мусульманам Дамаска мысль, что им угрожает опасность со стороны городской христианской общины.

В конце концов, воспользовавшись ростом напряженности, Ахмед-паша спровоцировал бунт. 10 июля 1860 года он приказал провести по улицам Дамаска группу мусульманских заключенных, осужденных за преступления против христиан, — якобы с целью преподать им урок. Как и ожидалось, вокруг процессии собралась толпа мусульман, которые, видя такое унижение своих собратьев по вере, напали на охрану и освободили узников. Затем возбужденная толпа двинулась в христианские кварталы, чтобы, в свою очередь, преподать урок «зарвавшимся» христианам. Поскольку события в Горном Ливане все еще были свежи в памяти, такое решение проблемы казалось мусульманам города вполне оправданным.

Михаил Мишака, хотя сам давно предсказывал неминуемый взрыв насилия, оказался застигнут врасплох. Впоследствии он описывал, как толпа выбила ворота и хлынула в его дом. Мишака с младшими детьми выбежал через заднюю дверь и бросился к дому своего соседа-мусульманина, надеясь найти там укрытие. Чтобы отвлечь погромщиков, он бросал вокруг себя горсти монет, которые те кидались подбирать. Три раза ему удалось отвлечь преследователей этой хитростью, но в конце концов разъяренная толпа преградила ему путь.

Мне некуда было бежать. Они окружили меня, готовые порвать на части. Мои сын и дочь закричали: «Убейте нас, а не отца!» Один из этих негодяев ударил мою дочь по голове обухом топора. Впоследствии он ответил за ее кровь. Другой выстрелил в меня с расстояния шести шагов, но промахнулся. От удара топора я был ранен в правый висок, а на мое правое плечо кто-то обрушил сокрушительный удар дубинки. Люди толпились вокруг так, что невозможно было выстрелить в меня, не попав в других.

Мишака оказался во власти толпы. Его разделили с семьей и потащили к дому судьи. Вероятно, сыграло роль то, что Мишака был вице-консулом иностранного государства. В конце концов один из мусульманских соседей Мишаки укрыл его в своем доме и помог воссоединиться с семьей, все члены которой, даже его маленькая дочь, чудесным образом уцелели в этом погроме.

Но далеко не всем христианам удалось найти безопасное убежище. Некоторые были спасены знатными мусульманами во главе с легендарным героем алжирского сопротивления, борцом с французским колониализмом, эмиром Абд аль-Кадиром. Он и другие рисковали своими жизнями, давая христианам убежище в своих домах. Другие христиане сумели укрыться в британском и прусском консульствах, чья охрана смогла сдержать натиск толпы. Многие нашли ненадежное убежище в цитадели Дамаска, хотя солдаты могли в любой момент впустить внутрь взбешенную толпу. Таким образом, б?льшая часть городских христиан сумела спастись, но тысячи стали жертвами кровавой бойни, продлившейся три дня.

О масштабах потерь и материального ущерба Мишака сообщил в своем докладе американскому консулу в Бейруте. По его словам, в ходе погромов было убито не менее 5000 христиан — четверть христианской общины, прежде насчитывавшей около 20 000 человек. Около 400 женщин были изнасилованы, и многие забеременели, среди них — одна из служанок Мишаки. Материальный ущерб трудно было оценить. Больше 1500 домов разрушили, все принадлежавшие христианам лавки разграбили и около 200 из них сожгли. Церкви, школы и монастыри также разграбили и разгромили^{14}. Христианские кварталы лежали в руинах. Такой взрыв насилия был беспрецедентным событием в истории города.

Главной целью Стамбула, которую он преследовал, уравнивая в правах своих мусульманских и немусульманских граждан, было положить конец вмешательству европейских держав во внутренние дела Османской империи. И вот теперь массовое уничтожение христиан в Горном Ливане и Дамаске поставило Порту перед угрозой масштабной европейской интервенции. Узнав о резне в Дамаске, Наполеон III немедленно командировал экспедиционный корпус во главе с генералом Шарлем де Бофором д'Опулем, французским аристократом, служившим военным советником в египетской армии в период оккупации Сирии в 1830-х годах. Де Бофору было поручено принять все необходимые меры для предотвращения будущих кровопролитий и привлечь к ответственности лиц, виновных в насилии над местными христианами.

Османам пришлось действовать быстро. Из Стамбула в Дамаск был направлен высокопоставленный правительственный чиновник, один из архитекторов османских реформ по имени Фуад-паша, чтобы восстановить порядок до прибытия французской экспедиции к сирийскому побережью. Фуад-паша выполнил свою миссию замечательно эффективно. Он создал военный трибунал, который вынес суровые приговоры всем ответственным в нарушении общественного порядка. Губернатора Дамаска приговорили к смертной казни за непредотвращение массовой резни. Десятки мусульман, от знати до беднейших городских рабочих, были публично повешены на улицах Дамаска. Несколько десятков османских солдат расстреляли за участие в убийствах и грабежах. Сотни горожан выслали из города или приговорили к длительным каторжным работам.

Правительство создало комиссии для рассмотрения требований христиан о компенсациях за поврежденное и украденное имущество. Были выселены целые мусульманские кварталы, чтобы обеспечить временное жилье для бездомных христиан, в то время как бригады каменщиков за государственный счет восстанавливали их разрушенные дома. Одним словом, османские власти предугадали все возможные претензии, которые им могли предъявить европейские державы, и приняли меры на опережение, чтобы не дать европейцам повода вмешаться. К тому моменту, когда генерал де Бофор достиг ливанского побережья, Фуад-паша уже полностью контролировал ситуацию. Он выразил глубокую признательность французам за их готовность помочь и предоставил в их распоряжение лагерь на ливанском побережье вдали от населенных пунктов, чтобы в случае необходимости солдаты имели возможность вмешаться. Поскольку такая необходимость так и не возникла, через год французы отозвали свои экспедиционные силы. Османы пережили кризис, сохранив суверенитет.

Из печального опыта 1860 года Стамбул извлек важные уроки. Никогда больше он не будет проводить реформы, которые противоречили бы исламской доктрине. Поэтому, когда в последующие десятилетия Британия как лидер аболиционистского движения начала давить на османов с требованием отменить рабство, Порта уперлась. Коран предписывает, чтобы хозяева хорошо обращались со своими рабами, разрешали им создавать семьи и отпускали их на свободу, но никоим образом не запрещает рабства. Как султан мог запретить то, что разрешено Божьей книгой? Чтобы пойти навстречу британцам, Порта согласилась запретить работорговлю, о которой в Коране ничего не говорится. В 1880 году была подписана англо-турецкая конвенция о борьбе с торговлей черными рабами. Это был компромиссный шаг, призванный сохранить мир в империи, а не искоренить институт рабства как таковой^{15}.

Стамбул также понимал необходимость подкрепления реформ очевидными выгодами для населения, чтобы заручиться его поддержкой танзимата. Если на то пошло, население ничего не выигрывало от усовершенствования административной системы и увеличения бюрократического аппарата, которое имело целью повысить эффективность налогообложения и призыва на военную службу. Все изменения османского законодательства, призванные сделать его более совместимым с европейскими политическими и правовыми нормами, были чужды мусульманскому большинству. Чтобы побудить своих подданных принять нововведения, османскому правительству нужно было значительно увеличить инвестиции в местную экономику и создать условия для повышения общественного благосостояния. Кроме того, ему могли бы помочь крупномасштабные проекты, которые вселили бы в людей уверенность и внушили им гордость за свое государство, такие как внедрение газового освещения, паромов на паровой тяге и электрических трамваев. Короче говоря, чтобы дальнейший процесс реформирования не вызывал серьезных волнений среди населения, Порте необходимо было внести заметный, ощутимый вклад в улучшение жизни османского общества.

Таким образом, вторая половина XIX века ознаменовалась масштабными государственными инвестициями в строительные и инфраструктурные проекты по всей Османской империи. Два ее вассальных государства — Египет и Тунис — пользовались достаточной автономией, чтобы реализовывать собственные программы развития. Османский мир принялся закупать передовые европейские технологии все возрастающими темпами. По мере того как османский мир все больше включался в мировую экономику конца XIX века, арабские рынки наводнялись разнообразными промышленными товарами.

В XIX веке локомотивом модернизации в османском мире был Египет. Мухаммад Али активно инвестировал в промышленность и технологии, но все его проекты были сосредоточены в военной сфере. Его преемники с таким же рвением взялись за гражданскую инфраструктуру.

Аббас-паша (правил в 1848–1854 гг.) положил этому начало, предоставив британской компании концессию на строительство железной дороги между Александрией и Каиром. В те времена концессии были стандартной практикой, с помощью которой правительства поощряли частные компании реализовывать крупные проекты на своих землях. По договору концессии инвесторы создавали предприятие и получали на установленный срок определенные права и льготы, связанные с его эксплуатацией. Чем щедрее были условия концессии, тем легче было привлечь иностранных инвесторов в свою страну. В то же время в интересах правительства было не уступать иностранцам слишком много, чтобы предприятие приносило прибыль государственной казне. Правительствам государств Южной Америки, Африки и Азии, жаждавшим получить доступ к новым технологиям, промышленники навязывали жесткие условия. Однако Аббас-паша был консервативным правителем, который не хотел связывать себя чрезмерными обязательствами с иностранными инвесторами.

Следующий правитель Египта Саид-паша (правил в 1854–1863 гг.) действовал с гораздо б?льшим размахом. Он проложил вторую железнодорожную линию между Каиром и Александрией и выдал концессию на строительство новой линии от Каира до Суэца, связав таким образом сухопутным путем Средиземноморье с Красным морем и Индийским океаном. Он поддерживал создание европейско-египетских партнерств, чтобы организовать паровое судоходство на Ниле и в Красном море. Но ничто не могло сравниться по значимости с проектом, начатым в 1856 году, когда Саид-паша заключил со своим бывшим учителем верховой езды французом Фердинандом де Лессепсом соглашение о строительстве водного пути, соединяющего Средиземное и Красное море, — Суэцкого канала. Это стало величайшей стройкой века, которая обошлась египетской казне в колоссальные суммы.

Как таковое предоставление концессий не влекло за собой расходов для государства. Если концессионное предприятие оказывалось успешным, от этого выигрывало и правительство, и инвесторы. К сожалению, многие такие проекты были очень рискованными и терпели неудачу. Эти коммерческие провалы не только рушили планы правительства усилить местную экономику благодаря привлечению европейских технологий, но и обрекали его на убытки из-за требований европейских консулов компенсировать инвестиции, потерянные гражданами их стран.

Каждый консул скрупулезно фиксировал размер компенсаций, полученных консулами других государств, и считал делом национальной гордости превзойти их. Когда Нильская транспортная компания обанкротилась, египетское казначейство было вынуждено выплатить европейским акционерам возмещение на общую сумму 340 000 фунтов стерлингов^{16}. Австрийцы установили новую планку индивидуальных компенсаций, когда их консулу удалось добиться от правительства Египта выплаты 700 000 франков австрийскому предпринимателю, предъявившему претензию в связи с порчей 28 ящиков коконов шелкопряда, якобы случившейся из-за задержки поезда Суэц — Каир. Рассказывают, что однажды во время встречи с европейским бизнесменом Саид-паша прервал разговор и попросил слугу закрыть окно. «Если этот джентльмен простудится, — сказал он, — это обойдется мне в 10 000 фунтов стерлингов, не меньше»^{17}.

Проект по строительству Суэцкого канала повлек за собой гигантские суммы возмещения. Узнав, что французы собираются строить канал между Средиземным и Красным морем, британцы пришли в негодование. Было очевидно, что именно Британия со своими заморскими владениями в Индии будет пользоваться каналом интенсивнее любой другой морской державы. И перспектива того, что такой стратегический водный путь будет находиться под контролем французской компании, была совершенно неприемлема для британцев. Они не в силах были помешать правительству Египта выдавать концессии на собственных землях, но могли опротестовать условия этих концессий. В частности, англичане выступили против обязательства Египта предоставить бесплатную рабочую силу для рытья канала, приравняв это к использованию рабского труда, и потребовали отменить условия соглашения, которые давали Всеобщей компании Суэцкого канала право на застройку обоих берегов для их заселения. Египетское правительство слишком зависело от хороших отношений с Британией, чтобы проигнорировать ее возражения, поэтому сообщило Компании Суэцкого канала, что желает пересмотреть некоторые ключевые условия первоначальной концессии 1856 года. Чтобы противостоять давлению британцев, французская компания обратилась к своему правительству.

Решение этого спора, унаследованного следующим хедивом Египта Исмаил-пашой (правил в 1863–1879 гг.), было вынесено на суд французского императора Наполеона III — лица едва ли не заинтересованного. В своем постановлении от 1864 года Наполеон III потребовал у египетского правительства выплатить Компании Суэцкого канала 38 млн франков компенсации за потерю бесплатной рабочей силы и еще 30 млн франков за потерю права на застройку земель вдоль берегов канала, которое отныне возвращалось Египту. Помимо этого Наполеон III нашел причины взыскать с египетского правительства еще 16 млн франков, в результате общий размер возмещения составил порядка 84 млн франков (3 360 000 фунтов стерлингов или около 33,5 млн долларов по курсу 1864 года), что было беспрецедентной по тем временам суммой^{18}.

Несмотря на дорогостоящие строительные проекты, правительство Египта с оптимизмом смотрело на экономическое будущее страны. Главной статьей египетского экспорта был длинноволокнистый хлопок, который высоко ценился европейскими ткачами. В 1861 году из-за Гражданской войны в Соединенных Штатах американский хлопок исчез с рынка. С 1861 по 1865 год цены на хлопок выросли в четыре раза, благодаря чему поступления в египетскую казну от его продажи увеличились с 1 млн фунта стерлингов в начале 1850-х годов до 11 500 000 фунтов стерлингов в середине 1860-х. Исмаил-паша считал, что с хлопковыми деньгами он сможет не только выполнить все обязательства перед Компанией Суэцкого канала, но и позволить себе другие амбициозные проекты.

Исмаил мечтал превратить Египет в великую державу и прославиться как великий правитель. В 1867 году он добился от османского правительства разрешения заменить губернаторский титул «паша» на более внушительный персидский титул «хедив», означающий «вице-король» или «вице-султан». Став хедивом, Исмаил решил переделать Каир в европейский столичный город по образцу Парижа. С прицелом на будущую церемонию открытия Суэцкого канала, запланированную на 1869 год, он развернул масштабное строительство. Между Старым Каиром и берегом Нила появились современные кварталы с европейскими зданиями и широкими, прямыми улицами. Через Нил был построен новый мост, а на острове посреди Нила воздвигли великолепный дворец (который после банкротства египетского правительства стал гостиницей). Улицы вымостили и оборудовали газовым освещением. Ландшафтные архитекторы превратили болота и озера, такие как озеро Эзбекия, образовавшиеся из-за смещения русла Нила на запад, в общественные парки с кафе и променадами. Были построены Национальный театр и Оперный театр^{19}. Специально к открытию последнего итальянскому композитору Верди заказали оперу на египетскую тему, но он слишком долго работал над «Аидой», поэтому первой постановкой стала «Риголетто». Строительный бум достиг кульминации накануне визита французской императрицы Евгении на торжества по случаю открытия Суэцкого канала в ноябре 1869 года.

Все эти колоссальные проекты и траты по задумке хедива Исмаила были призваны обеспечить Египту место среди цивилизованных государств мира. Но, хотя результаты оказались впечатляющими, новый Каир был плодом тщеславия, построенным на заемные деньги, что неминуемо привело к финансовому и политическому краху. Ирония была в том, что все эти усилия по развитию и модернизации предпринимались для обеспечения независимости Египта от османского и европейского влияния. Но с каждой новой концессией зависимость египетского правительства от европейцев усиливалась. И Египет был не единственным, кто оказался в такой ловушке. Еще одно государство Северной Африки оказалось под диктатом Европы в результате своих амбициозных реформ и проектов развития.

В XIX веке Тунис, как и Египет, пользовался достаточной автономией в составе Османской империи, чтобы проводить собственную экономическую политику. Его правительство, известное как «регентство», с начала XVIII века возглавляла династия Хусейнидов. Времена берберских пиратов канули в прошлое: с 1830 года регентство запретило любое пиратство и принялось развивать экономику страны на основе промышленности и торговли.

С 1837 по 1855 год у власти в Тунисе стоял правитель-реформатор Ахмед-бей. Находясь под сильным влиянием Мухаммада Али Египетского, он создал в Тунисе национальную армию низами, военную академию и вспомогательные военные отрасли, чтобы обеспечить новую армию оружием и униформой. Среди студентов недавно учрежденной военной академии был молодой мамлюк по имени Хайр ад-Дин, который станет одним из величайших реформаторов XIX века, премьер-министром Туниса и в конечном счете великим визирем самой Османской империи.

Хайр ад-Дин был последним мамлюком в истории, которому удалось подняться от положения раба до вершин политической власти. В автобиографии, адресованной своим детям, он описал, что значит быть мамлюком: «Хотя я точно знаю, что я черкес, я не помню ни свою родину, ни родителей. Должно быть, меня забрали из семьи сразу же после войны или во время эмиграции, и я навсегда потерял ее следы». Несмотря на все попытки, Хайр ад-Дину так и не удалось найти родную семью. «Мои первые детские воспоминания, — писал он, — связаны со Стамбулом, откуда в 1839 году я поступил на службу к беям Туниса»^{20}.

Выучив арабский язык и получив исламское образование, Хайр ад-Дин поступил в военную академию, где преподавали французские офицеры. Благодаря блестящим задаткам молодой офицер быстро поднялся на вершину военной иерархии и дослужился до звания генерала — всего за 14 лет после своего прибытия в Тунис. Свободно владея французским, арабским и турецким языками, Хайр ад-Дин много путешествовал по Европе и Османской империи. Имея возможность своими глазами наблюдать плоды европейского прогресса, он стал ярым сторонником реформ танзимата, убежденным в необходимости использовать европейский опыт и технологии, чтобы позволить мусульманским государствам полностью реализовать свой потенциал. Свои взгляды он изложил в вызвавшем широкий резонанс памфлете, опубликованном в 1867 году на арабском языке и два года спустя во французском переводе.

Хайр ад-Дин обратился как к европейской аудитории, скептически настроенной относительно способности исламского мира адаптироваться к современной эпохе, так и к мусульманской, отвергавшей иностранные нововведения как противоречащие ее верованиям и ценностям. При этом он опирался на аргумент, который впервые был озвучен египетским приверженцем реформ ат-Тахтави (чьи заметки о Франции были у Хайр ад-Дина настольной книгой) и к которому мусульманские реформаторы не раз будут прибегать на протяжении XIX века. Аргумент этот заключался в том, что в свое время европейцы заимствовали достижения средневековой мусульманской науки для своего научно-технического прогресса, и теперь, заимствуя плоды этого прогресса, мусульманский мир просто возвращал свое^{21}.

Будучи активным сторонником политических и экономических реформ, Хайр ад-Дин придерживался консервативных взглядов в отношении государственных финансов. Он считал, что Тунис должен развивать собственную экономическую базу, чтобы обеспечить себя финансовыми ресурсами для технологической модернизации. В частности, он предлагал правительству инвестировать в строительство предприятий по переработке выращиваемых в стране товарных культур в товары для внутреннего рынка. Он сожалел о том, что тунисские крестьяне «продают европейцам хлопок, шелк и шерсть как сырье задешево, а потом покупают его обратно в виде тканей в несколько раз дороже»^{22}. Гораздо выгоднее, утверждал он, чтобы тунисские фабрики сами перерабатывали сырье в ткани для внутреннего потребления. Это увеличило бы доходы государства и позволило правительству больше инвестировать в инфраструктурные проекты. Ратуя за рациональный и грамотный подход к управлению государственными финансами, Хайр ад-Дин с ужасом наблюдал за тем, как правители Туниса ведут страну к банкротству своими непродуманными инвестициями и тщеславными проектами.

Тунис — относительно небольшая страна, поэтому его расходы на реформы были гораздо скромнее по сравнению с египетскими. При правлении Ахмед-бея главным источником трат была армия низами. Чтобы поддерживать современную армию численностью 26 000 человек, Ахмед-бей импортировал из Франции необходимые технологии и приглашал специалистов для создания вспомогательных отраслей — оружейных и литейных заводов, текстильных фабрик для производства военной формы, кожевенных заводов для изготовления сапог и седел и т. д. Но, как и Исмаил-паша в Египте, Ахмед-бей был не прочь потешить свое тщеславие. Его самой расточительной прихотью стало строительство дворцового комплекса в Мухаммадийи, в 10 милях юго-западнее столицы Туниса, который он называл тунисским Версалем. Как и следовало ожидать, вскоре масштабные траты стали не под силу тунисской казне, и Ахмед-бей был вынужден ограничить свои амбиции. Бейское правительство отказалось от большинства проектов и закрыло многие казенные фабрики и заводы.

Преемники Ахмед-бея продолжили процесс модернизации со значительными инвестициями в общественные проекты без создания надлежащей доходной базы. В 1859 году была проложена линия телеграфной связи и построен акведук для снабжения столицы пресной воды. Британской компании была выдана концессия на строительство 22-мильной железнодорожной линии, связавшей Тунис с портом Ла-Гулетт и прибрежным городом Ла-Марса. В столице появилось газовое освещение и мощеные улицы^{23}. Как и Исмаил-паша в Египте, правители Туниса хотели превратить свою столицу в современный европейский город.

В Стамбуле и османских провинциях также активно шел процесс модернизации. Как имперский центр, несущий ответственность за свои обширные территории, Стамбул должен был обеспечить равное развитие всех своих провинциальных столиц на Балканах, в Анатолии и арабских землях. Османское правительство реализовало крупные городские проекты в арабских провинциях, включая строительство новых рынков, государственных учреждений и школ. Во многих крупных городах империи появилось газовое освещение, трамваи и другие атрибуты современной городской жизни.

Османское правительство также предоставляло концессии европейским компаниям на реализацию крупных инфраструктурных проектов. Были модернизированы порты в Стамбуле, Измире и Бейруте. В Черном и Мраморном морях появилось паровое судоходство. В 1856 году британская компания получила концессию на строительство первой в Турции железной дороги протяженностью 130 километров от порта Измир до столицы сельскохозяйственной провинции Айдын. В 1863–1865 годах французская компания построила вторую железнодорожную линию от Измира до Касабы протяженностью 93 километра. По мере того как эти линии продлевались, доходы государства от железных дорог росли, поощряя дальнейшие инвестиции в строительство железнодорожной сети в Анатолии. В эпоху танзимата было открыто множество концессионных промышленных предприятий и рудников, где велась добыча угля и других полезных ископаемых. Однако прибыли от успешных предприятий не могли сравниться с убытками от тех, что терпели неудачу, и доходность османских инвестиций в европейские технологии не окупала затраты.

Безудержные правительственные расходы вызывали серьезную тревогу у реформаторов в Османской империи и Северной Африке. Приобретение европейских технологий привело к результату. прямо противоположному ожидавшемуся: вместо того чтобы сделать государства сильными и независимыми, процесс модернизации привел к обнищанию и ослаблению ближневосточных правительств, и они стали, как никогда, уязвимы перед европейским вмешательством. Анализируя ситуацию в Тунисе, Хайр ад-Дин заключал: «Очевидно, что чрезмерные траты, обременяющие государство сверх его финансовой способности, являются следствием произвола власти и что надлежащая экономия, ведущая к благосостоянию государства, может быть достигнута путем строгого регулирования всех трат в рамках танзимата»^{24}. Другими словами, Хайр ад-Дин утверждал, что, для того чтобы развивающие проекты приносили плоды, правительство не должно выходить за рамки финансовых возможностей государства и что все преимущества процесса реформирования подрываются произволом власти и неумеренными расходами.

Хайр ад-Дин и другие мыслители-реформаторы видели решение проблемы безудержных правительственных трат и произвола власти в конституционных реформах и представительном правительстве. Во второй половине XIX века идеи, высказанные ат-Тахтави в его анализе французской конституции, завладели умами прогрессивной общественности. При конституционном правлении страна будет процветать, знания умножаться, богатство копиться, а сердца людей радоваться. По крайней мере, так было в теории.

Тунисская конституция 1861 года не оправдала надежд реформаторов. Она воспроизводила основные положения османских указов о реформах 1839 и 1856 годов и налагала недостаточно ограничений на исполнительную власть бея, за которым сохранялось право назначать и увольнять министров по своему усмотрению. Также предусматривалось учреждение совещательного органа — Верховного совета, который состоял из 60 представителей знати, выбираемых беем. Хайр ад-Дин, назначенный главой Верховного совета, вскоре разочаровался в ограниченных полномочиях собрания, которое не могло помешать бею делать то, что он хочет. Понимая, что бейское правительство создало совет только как номинальный орган, в 1863 году он подал в отставку. Поводом к этому послужило решение правительства о взятии первого внешнего займа, что, по мнению Хайр ад-Дина, поставило страну на «путь, ведущий к краху»^{25}.

В 1860-е годы конституционное движение началось и в Египте. Полагаясь на анализ ат-Тахтави, многие реформаторы считали конституционное правление основой европейского процветания и могущества и недостающим звеном в процессе реформирования их собственной страны. Но, как и в Тунисе, инициатором любых преобразований в Египте мог выступать только его правитель. Именно Исмаил-паша в 1866 году созвал первое Совещательное собрание депутатов, которое состояло из 75 членов, избиравшихся по системе непрямых выборов на трехлетний срок. Как и тунисский бей, Исмаил-паша хотел вовлечь землевладельческую знать в свою спорную финансовую политику через созыв совета, роль которого была сугубо консультативной (депутаты никак не участвовали в принятии законов). Тем не менее совещательное собрание стало форумом, где египетские элиты могли озвучить свою критику правительства и его политики, что положило начало более широкому их участию в делах государства^{26}.

Но наиболее значимые формы конституционное движение приняло в самой Турции. В конце 1860-х в Стамбуле начала действовать тайная организация под названием «Общество новых османов», созданная представителями молодой турецкой интеллигенции, а также некоторыми крупными гражданскими чиновниками и военными. Собираясь в Париже и Лондоне, члены этой организации совместно с европейскими либералами выработали комплекс требований, касавшихся конституционного правления, народного суверенитета и выборного парламента. Они критиковали правительство за бедность османского общества, за тяжелое финансовое положение империи и за ее растущую зависимость от европейских держав, которые все бесцеремоннее вмешивались в ее внутренние дела. Вину за все проблемы Турции они возлагали на безответственную политику султана и его правительства. «Новые османы» издавали свои газеты и пытались заручиться поддержкой движения со стороны иностранных правительств. Но, несмотря на свои передовые взгляды, они считали, что любые изменения в Османской империи могут произойти только по воле султана. Как заметил Намык Кемаль, один из руководителей «Новых османов» и влиятельный турецкий интеллектуал XIX века, «преданность султану в крови у османской нации. Мы ничего не в силах сделать, если султан этого не захочет»^{27}. В 1871 году деятельность «Новых османов» прекратилась, но их идеи нашли поддержку среди сторонников реформ в Стамбуле. Политическим преемником «Новых османов» стало движение младотурков, и их усилия в конце концов были вознаграждены в 1876 году, когда появилась первая турецкая конституция и был созван первый парламент.

Если реформаторы в Тунисе, Египте и Османской империи рассчитывали с помощью конституционных реформ избежать экономического краха, то их надежды не оправдались. Ранние конституционные движения слишком уважительно относились к своим правителям, чтобы жестко ограничивать их. Они рассчитывали, что их бей, паша или султан окажутся просвещенными правителями, пекущимися о благе своих государств и подданных, и добровольно согласятся поделиться своей властью с представительными собраниями. К сожалению, это были абсолютно нереалистичные ожидания. Тунисский бей, каирский паша и османский султан продолжали править, как прежде, и ничто не могло помешать им вести свои государства к банкротству.

Самой большой угрозой независимости Ближнего Востока были не армии Европы, а ее банки. Османских реформаторов серьезно тревожили риски, связанные с европейскими займами. В 1852 году во время переговоров о привлечении французского займа один из советников отвел султана Абдул-Меджида I в сторону и настоятельно порекомендовал ему не брать в долг: «Ваш отец [Махмуд II] пережил две войны с русскими и много военных кампаний. Давление на него было огромным, но он никогда не занимал деньги за границей. Сейчас в нашем государстве мир. Что скажут люди, если вы начнете брать деньги у иностранцев?» Далее советник продолжил: «Нельзя брать в долг даже пять пиастров, потому что одна ссуда потянет за собой другую и конца им не будет. И государство пойдет ко дну под грузом долгов». Хотя Абдул-Меджид был убежден этими словами и отказался от займа, через два года он вернулся к европейским кредиторам^{28}.

Как уже говорилось, в 1863 году Хайр ад-Дин подал в отставку с поста главы Верховного совета, чтобы не быть причастным к первому иностранному займу. Позднее он с горечью описал недальновидную финансовую политику, приведшую его страну в 1869 году к постыдному банкротству: «После исчерпания всех ресурсов регентства премьер-министр принялся один за другим делать внешние займы, и менее чем за семь лет Тунис, который никогда никому не был должен, оказался обременен колоссальным долгом в 240 миллионов пиастров [6 млн фунтов стерлингов, или 39 млн долларов США]» ^{29}. По оценкам Хайр ад-Дина, на протяжении всей эпохи реформ доходы тунисского государства оставались на одном уровне, составляя около 20 млн пиастров в год, и, следовательно, на протяжении семи лет подряд расходы превышали поступления в государственную казну на 170 процентов. В 1869 году была создана Международная финансовая комиссия, которая установила полный контроль над финансами Туниса, фактически лишив его государственного суверенитета.

В 1875 году банкротство объявило османское правительство, которое за 20 лет сделало 16 займов на общую сумму почти 220 млн фунтов стерлингов (1,21 млрд долларов США). С каждым новым займом империя все больше попадала в экономическую зависимость от европейцев. После вычета скидок, необходимых для привлечения скептически настроенных инвесторов, и разного рода комиссий и сборов, взимаемых за размещение займов на европейских рынках, правительство Османской империи получило всего 116 млн фунтов стерлингов (638 млн долларов США), б?льшая часть которых пошла на обслуживание османского долга (около 19 млн фунтов стерлингов, или 104,5 млн долларов США, на погашение и более 66 млн фунтов стерлингов, или 363 млн долларов США, на выплату процентов). Таким образом, у правительства остался всего 41 млн фунтов стерлингов (225,5 млн долларов США) для инвестиций в свою экономику при общей сумме долга в 220 млн фунтов стерлингов (1,21 млрд долларов США). Как и предупреждал советник Абдул-Меджида, под грузом долгов османское государство пошло ко дну.

В течение следующих шести лет, пережив очередную катастрофическую войну с Россией (1877–1878) и понеся территориальные потери по Берлинскому трактату 1878 года, османы наконец-то пришли к соглашению со своими европейскими кредиторами. В 1881 году была учреждена Администрация османского публичного долга, возглавляемая советом из представителей основных государств-кредиторов (Великобритании, Франции, Германии, Австро-Венгрии, Италии, Нидерландов и самой Османской империи). Председательство ротировалось между Францией и Великобританией. Под контроль Администрации были переданы целые сектора османской экономики: доходы от соляной монополии, рыбные налоги, шелковая десятина, гербовые сборы, пошлины на алкоголь, а также часть ежегодных выплат, получаемых от османских провинций, шли на погашение внешних долгов. Поначалу в ведении Администрации оказалась даже высокодоходная торговля табаком, но вскоре была создана специальная администрация для надзора за монополией на покупку и продажу табака. Экономика и финансы Османской империи попали почти в полное подчинение Администрации османского публичного долга, которую европейские державы использовали не только для того, чтобы навязывать свою волю султанскому правительству, но и для того, чтобы открыть османскую экономику для европейских железнодорожных, горнодобывающих и других коммерческих компаний^{30}.

Хотя Каир признал банкротство последним после Стамбула и Туниса, в 1876 году, положение Египта было бы куда лучше, если бы он сделал это намного раньше. Он шел по тому же пути, что и Османская империя. За период с 1862 по 1873 год Египет сделал восемь иностранных займов на общую сумму 68,5 млн фунтов стерлингов (376,75 млн долларов США). После вычета скидок и комиссий от этой суммы осталось всего 47 млн фунтов стерлингов (258,5 млн долларов США), из которых около 36 млн фунтов стерлингов (198 млн долларов США) пошло на погашение долга и выплату процентов. Таким образом, для инвестиций в свою экономику египетское правительство получило всего 11 млн фунтов стерлингов (60,5 млн долларов США) при общей сумме долга 68,5 млн фунтов стерлингов (376,75 млн долларов США).

Поскольку привлекать средства на покрытие долгов становилось все труднее, хедив Исмаил начал продавать государственные активы. С помощью внутренних займов ему удалось собрать 28 млн фунтов стерлингов (154 млн долларов США). В 1872 году египетское правительство приняло закон о предоставлении землевладельцам, которые заплатят земельный налог за шесть лет вперед, 50-процентной скидки на будущий земельный налог на неограниченный срок. Эта отчаянная мера не смогла спасти тонущий корабль, и в 1875 году хедив продал правительственный пакет акций Суэцкого канала британцам за 4 млн фунтов стерлингов (22 млн долларов США), вернув всего четверть из 16 млн фунтов стерлингов (88 млн долларов США), в которые, по оценкам, обошлось Египту строительство канала. Лишившись ключевых активов, египетское казначейство в апреле 1876 года попыталось договориться об отсрочке процентных платежей по госдолгу. Это было равносильно объявлению банкротства, и международные коллекторы, как стервятники, налетели на Египет.

За период с 1876 по 1880 год все финансовые потоки Египта были взяты под контроль экономическими советниками из Великобритании, Франции, Италии, Австрии и России, которых заботили главным образом интересы иностранных кредиторов. Как и в Стамбуле, была учреждена официальная комиссия. Один нереалистичный план сменялся другим, на жителей Египта легло непосильное налоговое бремя. С каждым новым планом европейцы все больше участвовали в управлении финансовыми делами Египта.

Этот европейский контроль упрочился в 1878 году, когда в кабинет министров были «приглашены» два представителя европейских держав. Британский экономист Чарльз Риверс Вильсон стал министром финансов, а француз Эрнест-Габриэль де Блиньер — министром общественных работ. Уже в следующем году Европа наглядно продемонстрировала свою власть над Египтом, когда хедив Исмаил под предлогом кадровых перестановок вывел Вильсона и де Блиньера из кабинета министров. Правительства Великобритании и Франции в ультимативной форме потребовали у османского султана убрать строптивого египетского наместника. В одночасье Исмаил был смещен и заменен его более сговорчивым сыном Тауфиком^{31}.

С банкротствами Туниса, Стамбула и Каира реформаторское движение на Ближнем Востоке прошло полный круг. Процессы, начатые с целью усиления Османской империи и вассальных государств и защиты их от внешнего вмешательства, вместо этого сделали их уязвимыми перед усиливающимся доминированием европейцев. Со временем неформальный контроль перерос в прямое колониальное правление, и вся Северная Африка была поделена между набирающими силу имперскими державами Европы.