Глава 8. Французская империя на Ближнем Востоке

Франция давно мечтала присоединить к своим владениям на Востоке Великую Сирию — обширные территории, принадлежащие Сирии, Ливану, Палестине, Израилю и Иордании. В 1799 году Наполеон вторгся в Сирию из Египта, но упорное сопротивление османских войск в Акке заставило его отступить. В 1830-е годы Франция поддержала вторжение в Сирию Мухаммада Али, рассчитывая через египетского союзника распространить свое влияние на регион. После ухода египтян из Сирии в 1840 году французы наладили тесные связи с местными католическими общинами, особенно с маронитами в Горном Ливане. В 1860 году, когда между друзами и маронитами вспыхнул ожесточенный конфликт, вылившийся в массовую резню христиан, Франция направила туда шеститысячный экспедиционный корпус с явным намерением оккупировать сирийское побережье. Но планам французов вновь не суждено было сбыться, поскольку правительство Османской империи сумело быстро взять ситуацию под контроль и на следующие полвека восстановить спокойствие и порядок в своих арабских провинциях.

Первая мировая война наконец-то дала Франции возможность заполучить Великую Сирию. Находясь в состоянии войны с Османской империей, союзники по Антанте могли открыто обсуждать раздел османских земель после победы. В ходе напряженных переговоров 1915–1916 годов французское правительство сумело заручиться поддержкой британцев и закрепить свои притязания на Сирию, заключив соглашение Сайкса — Пико. Имея колониальные владения в Алжире, Тунисе и Марокко, Франция была уверена, что у нее есть необходимые знания и опыт, чтобы успешно управлять арабскими землями. То, что работает в Марокко, считали французы, будет работать и в Сирии. Кроме того, Франция на протяжении многих десятилетий опекала маронитскую христианскую общину Горного Ливана, заслужив ее лояльность и поддержку. И действительно, после окончания Первой мировой войны Ливан, вероятно, был единственной страной в мире, где значительная часть населения ратовала за введение французского мандата.

В последние десятилетия существования Османской империи Ливан представлял собой странным образом усеченное территориальное образование. После резни христиан в 1860 году османское правительство и европейские державы договорились создать автономную провинцию Горный Ливан, расположенную в высокогорье и на западе выходившую к Средиземному морю, а на востоке — к долине Бекаа. Однако османы сохранили за собой побережье с портовыми городами Тир, Сайда, Бейрут и Триполи. В 1888 году эта прибрежная зона была переименована в провинцию Бейрут. Во многих местах ее ширина составляла всего несколько миль, однако Горный Ливан оказался отрезан от моря.

Одной из главных проблем автономной провинции Горный Ливан были природные условия. Из-за слишком маленькой территории и неплодородности земель невозможно было обеспечить средствами к существованию все население, и в последние годы османского правления многие ливанцы покинули родину в поисках лучшей жизни. В период с 1900 по 1914 год из Горного Ливана уехало около 100 000 жителей. Они перебрались в Египет, Западную Африку, Северную и Южную Америку^{1}. Это не могло не беспокоить Административный совет — правящий орган, состоявший из 12 членов и избиравшийся из представителей различных ливанских общин пропорционально их численности. Административный совет мечтал увеличить территорию страны и, когда Первая мировая война подошла к концу, решил обратиться с этим к своему давнему покровителю — Франции.

Члены Административного совета собрались 9 декабря 1918 года, чтобы договориться о требованиях, которые они намеревались предъявить на Парижской мирной конференции. Совет хотел, чтобы Ливану была предоставлена полная независимость в пределах его «естественных границ» под французской опекой. Под «естественными границами» подразумевались две реки на севере и юге, горная цепь Антиливан на востоке и Средиземное море на западе. Другими словами, территория Ливана должна была расшириться за счет побережья с городами Триполи, Бейрут, Сайда и Тир на западе и плодородной долины Бекаа, тянущейся до подножья Антиливанских гор, на востоке.

Народ Горного Ливана знал, что Франция выступает как раз за такой «Великий Ливан» с 1860-х годов, и надеялся, что под французским мандатом эти планы наконец-то будут претворены в жизнь. Французское правительство официально пригласило Административный совет представить требования Горного Ливана на Парижской мирной конференции, что разительно отличалось от отношения к другим несговорчивым арабским государствам, таким как Египет и Сирия, столкнувшимся с явным пренебрежением и противодействием со стороны держав-победительниц.

Административный совет направил в Париж делегацию из пяти человек во главе с ведущим маронитским политиком Давудом Аммуном^{2}. В своем обращении к Совету десяти Парижской мирной конференции 15 февраля 1919 года Аммун рассказал о чаяниях ливанского народа:

Мы мечтаем о Ливане, избавленном от иностранной зависимости, о Ливане, свободно следующем своему предначертанию и восстановленном в естественных границах — это необходимые условия, чтобы жить в свободе и процветать в мире.

Однако мы понимаем, что не сможем встать на путь экономического развития и добиться свободы без помощи великой державы по причине того, что нам не хватает знаний об устройстве современной жизни и западной цивилизации. В прошлом Франция всегда обеспечивала нам необходимую защиту, поддержку, помощь, советы и руководство. Мы считаем ее нашим другом. Мы желаем ее поддержки и хотим видеть ее гарантом нашей независимости^{3}.

Административный совет Горного Ливана хотел не колониальной зависимости от Франции, а содействия в реализации устремлений ливанского народа. Но французы услышали только то, что хотели услышать, и были рады использовать заявление ливанской делегации для легитимизации своих притязаний на Ливан.

Между тем Административный совет выступал от лица не всех ливанцев. Свыше 100 000 ливанских эмигрантов, живших в Африке, Европе и Америке, проявляли острый интерес к политическому будущему своей родины. Многие ливанские экспатрианты придерживались более широких представлений о своей национальной идентичности и считали себя частью «сирийского народа», включавшего население Палестины, Сирии и Трансиордании. Среди этих «сирийцев» были и самые знаменитые ливанцы, в том числе известный писатель и философ Джубран Халил Джубран, автор мистического шедевра «Пророк». Они считали Ливан неотъемлемой, хотя и обособленной частью Великой Сирии и выступали за независимость Сирии в целом под французской опекой. Поскольку эта идея очень нравилась французам, ливанские сторонники независимой Великой Сирии под французским мандатом также были приглашены на Парижскую мирную конференцию.

Одним из самых выдающихся ливанских экспатриантов был Шукри Ганим, президент Сирийского центрального комитета, националистической организации с отделениями в Бразилии, США и Египте. Ганим предстал перед Советом десяти в феврале 1919 года и потребовал создания Федерации сирийских государств под французским мандатом. «Сирия должна быть разделена на три части, — заявил он, — или на четыре, с учетом Палестины. Это Великий Ливан, или Финикия, затем регион Дамаска и регион Алеппо, где должны быть созданы независимые демократические государства». Однако Ганим не считал, что все сирийские народы были созданы равными, и завершил свою речь зловещим предупреждением: «Присутствие Франции необходимо, дабы наставлять и направлять нас, и уравновешивать все происходящее, а также — мы не должны бояться сказать это нашим соотечественникам, являющимся разумными людьми, — дозировать наши свободы в соответствии с неодинаковым состоянием нашего нравственного здоровья»^{4}. Хотя это всего лишь догадки, можно предположить, что Ганим считал Горный Ливан наиболее развитым и «нравственно здоровым» регионом Великой Сирии, готовым — в отличие от регионов Дамаска и Алеппо — в полной мере воспользоваться всеми политическими свободами под патронажем Франции. Во многих отношениях речь Ганима отвечала желаниям французов гораздо больше, чем требования, представленные Давудом Аммуном от лица Административного совета Горного Ливана.

Между тем в ливанской политике существовало еще одно течение, для которого идея французского мандата в Леванте была неприемлема. Мусульмане-сунниты и греческие православные христиане в прибрежных Триполи, Бейруте, Сайде и Тире не хотели оставаться в изоляции от сирийского политического сообщества и получить статус меньшинства в управляемом маронитами Ливанском государстве. Существовал явный раскол между франкоориентированной политикой Горного Ливана и националистическими настроениями арабского населения прибрежной провинции Бейрут. Освободившись от четырехвекового османского господства, националисты в Бейруте видели себя частью Великого Арабского королевства и активно поддерживали правительство эмира Фейсала в Дамаске. Выступая перед Советом десяти на Парижской мирной конференции в феврале 1919 года, эмир Фейсал выражал в том числе и политические чаяния арабов Левантийского побережья. Ливан, утверждал он, является неотъемлемой частью Арабского королевства, обещанного его отцу шерифу Хусейну британским верховным комиссаром сэром Генри Макмагоном, и, следовательно, должен перейти под управление арабского правительства Фейсала в Дамаске без всякого иностранного мандата.

Арабские националисты в Бейруте восторженно поддержали это обращение Хашимитского эмира к великим державам. Одним из самых горячих сторонников Фейсала был молодой бейрутский интеллектуал по имени Мухаммад Джамил Байхум. В июле 1919 года его избрали представителем Бейрута на Всеобщем сирийском конгрессе, созванном в Дамаске перед прибытием комиссии Кинга — Крейна. «Французские власти всячески пытались помешать проведению выборов, оказывая давление как на избирателей, так и на кандидатов, — писал впоследствии Байхум. — Но все их уговоры и угрозы оказались напрасны»^{5}. На Всеобщем сирийском конгрессе Ливан представляли целых 22 делегата со всех концов страны.

Байхум прибыл на Конгресс, открывшийся 6 июня 1919 года, исполненный надежд. Все делегаты были уверены, что собрались здесь, чтобы через комиссию Кинга — Крейна донести до великих держав-участниц Парижской мирной конференции пожелания сирийского народа относительно своего политического будущего. Они мечтали о создании независимого арабского государства на территории всей Великой Сирии под правлением короля Фейсала при минимальном вмешательстве иностранных держав. Байхум описывал политическую атмосферу в Дамаске как полную оптимизма и сравнивал город с революционным Парижем 1789 года. «Помимо нас в работе Конгресса участвовали представители Палестины, Иордании, Антиохии, Александретты и Дамаска, и все мы надеялись на то, что союзные государства услышат наши призывы и даруют нам обещанную свободу и независимость»^{6}.

После визита комиссии Кинга — Крейна в июле 1919 года Байхум остался в Дамаске, чтобы продолжить участие в заседаниях Сирийского конгресса. Он в смятении наблюдал за тем, как в октябре 1919 года Британия вывела войска из Сирии, чтобы уступить место французам. Зимой 1919–1920 годов Франция принялась насаждать свою политику, разделив Великую Сирию на части и лишив арабское правительство в Дамаске независимости. В марте 1920 года в отчаянной попытке предотвратить введение мандатов Конгресс провозгласил независимость Великой Сирии, поставив европейские державы перед фактом. При этом Ливан был объявлен неотъемлемой частью Великой Сирии. «Мы примем во внимание все патриотические пожелания ливанцев в отношении административного управления их страной в рамках ее довоенных границ при условии того, что Ливан дистанцируется от всех внешних влияний», — говорилось в Декларации независимости.

Административный совет Горного Ливана поспешил выразить протест против декларации Сирийского конгресса, настаивая на том, что правительство Фейсала не имеет права «выступать от имени Ливана, устанавливать его границы, ограничивать его независимость и запрещать сотрудничество с Францией»^{7}. Между тем намерения Франции вызывали у ливанских политических лидеров все большую обеспокоенность. В апреле 1920 года на конференции в Сан-Ремо был окончательно решен вопрос о распределении арабских провинций Османской империи. Ливан и Сирия отошли к Франции, Палестина и Ирак — к Великобритании. Хотя многие представители маронитской общины хотели получить французскую техническую помощь и политическую поддержку, они наивно полагали, что Франция будет действовать из чистого альтруизма, а не из имперского эгоизма. И когда французские военные управленцы принялись навязывать свою волю Административному совету, ливанские политики усомнились в том, что им стоило искать внешней помощи в государственном строительстве.

К июлю 1920 года семь из одиннадцати членов Административного совета радикально поменяли свои политические взгляды и решили договориться с правительством короля Фейсала в Дамаске. Они подготовили меморандум, призывающий Сирию и Ливан объединить силы, чтобы добиться полной независимости обеих стран, а также резолюцию, где урегулировались территориальные и экономические разногласия между двумя сторонами. Кроме того, эти семеро диссидентов призывали сформировать единую сирийско-ливанскую делегацию и еще раз озвучить свои требования перед европейскими державами, продолжавшими совещаться в Париже. Однако об этой инициативе стало известно французам, и все семеро были арестованы по пути в Дамаск.

Арест нескольких самых уважаемых ливанских политиков потряс арабский мир. Бишара аль-Хури (1890–1964), выходец из маронитской семьи, в то время был адвокатом в Бейруте и тесно сотрудничал с французской военной администрацией (впоследствии он станет первым президентом независимой Ливанской Республики). Поздно вечером 10 июля 1920 года аль-Хури получил сообщение от французского верховного комиссара генерала Анри Гуро с просьбой срочно приехать в его резиденцию для обсуждения важного дела. Прибыв, он застал Гуро нервно расхаживающим по кабинету среди его офицеров. Верховный комиссар сообщил аль-Хури, что французы только что арестовали семерых членов ливанского Административного совета.

— Эти предатели заодно с эмиром Фейсалом, они решили присоединить Ливан к Сирии, — объяснил Гуро. — Мы распустили Административный совет.

Аль-Хури был ошеломлен.

— Какие у вас были для этого основания? — спросил он.

Гуро ответил, что при арестованных был обнаружен меморандум с изложением их целей.

— Вы как ливанец одобряете их действия? — спросил француз адвоката.

Поскольку аль-Хури не видел текста меморандума, он осторожно ответил:

— Я одобряю всех, кто стремится к независимости Ливана, хотя я не стал бы искать помощи за пределами страны.

— Мы согласны с вами, — сказал один из французских офицеров.

Гуро сообщил аль-Хури, что семеро членов совета предстанут перед военным трибуналом за свои преступления.

Суд над политиками-диссидентами оттолкнул от Франции многих ее сторонников. Как юрист аль-Хури был потрясен тем, что такое важное судебное разбирательство заняло всего два дня. По его словам, на заседаниях царила «атмосфера террора», а ливанские свидетели перед дачей показаний были вынуждены заявлять о «своей любви к Франции». Суд приговорил обвиняемых к штрафу, запрету на работу в Ливане и высылке на Корсику. Что еще хуже, когда аль-Хури наконец-то получил доступ к меморандуму и прочитал его, то понял, что сочувствует большинству заявленных в нем целей^{8}. Эти жесткие репрессивные меры лишили французов значительной части поддержки в Ливане.

Тем не менее Франция продолжала реализовывать свои планы по созданию нового ливанского государства. 31 августа 1920 года было принято решение о расширении территории Ливана до «естественных границ», за которые ратовали ливанские националисты, а на следующий день было объявлено о создании «независимого» государства Великий Ливан под французской опекой. Но чем больше Франция помогала Ливану, тем меньше независимости у него оставалось. Прежний Административный совет был заменен Административной комиссией, возглавляемой французским губернатором, который напрямую подчинялся верховному комиссару Гуро.

Навязав Ливану новую административную структуру, Франция начала формировать его политическую культуру в соответствии со своими представлениями об этой стране. Французы рассматривали Ливан не как единое национальное государство, а как нестабильное объединение разнообразных сообществ и соответственно организовывали его политические институты. Они использовали так называемую конфессиональную систему государственного устройства, согласно которой должности в новой Административной комиссии и места в парламенте распределялись в установленной пропорции между представителями различных ливанских религиозных общин. Учитывая долгую историю покровительства со стороны Франции ливанских католиков, неудивительно, что она была полна решимости сделать Ливан христианским государством.

Перед Францией стояла задача расширить границы Ливана без того, чтобы превратить христианскую общину в меньшинство. Хотя христиане составляли 76 процентов населения Горного Ливана, в недавно присоединенных прибрежных городах, а также в долине Бекаа и Антиливанских горах они были явным меньшинством. Таким образом, доля христиан в Великом Ливане снизилась до 58 процентов от общей численности населения и, учитывая разницу в темпах рождаемости, должна была снижаться и дальше^{9}. Разумеется, французы проигнорировали эти новые демографические реалии и обеспечили христианской общине непропорциональное представительство в Административной комиссии, в которую вошли десять христиан, четыре мусульманина-суннита, два мусульманина-шиита и один друз.

Французские эксперты полагали, что такая архаичная система правления максимально соответствует политической культуре страны, но ливанские интеллектуалы начали все активнее выступать против конфессионализма и озвучивать идеи национальной идентичности. Один журналист написал в газете «Ревей»: «Хотим ли мы стать нацией в подлинном и полном смысле этого слова? Или же хотим остаться жалким скоплением разрозненных общин, враждующих друг с другом, как первобытные племена? Мы должны избрать для себя уникальный объединяющий символ: национальное единство. Этот цветок никогда не сможет расцвести в тени церковных шпилей и минаретов, но только под единым национальным флагом»^{10}. Однако первый флаг, полученный Ливаном от французов, вряд ли подходил на эту роль — это был французский триколор с ливанским кедром в центре. Франция наглядно показала, кто здесь хозяин.

В марте 1922 года Гуро объявил, что Административная комиссия будет распущена и заменена выборным Советом представителей. Это решение возмутило ливанских политиков не только потому, что было принято французами в одностороннем порядке, но и потому, что новый Совет получал еще меньше полномочий, чем прежняя Административная комиссия. Не являясь выборным законодательным органом, он не имел права обсуждать политические вопросы, а его сессии должны были проходить в течение всего трех месяцев в году. Законодательная власть передавалась французскому верховному комиссару, который мог по своему усмотрению приостановить работу Совета представителей и, более того, распустить его. Даже самые горячие сторонники Франции в Ливане пришли в негодование. «Этот порабощающий декрет превращает Францию в оккупационную державу, готовую растоптать солдатскими сапогами всю прежнюю дружбу и договоренности», — написал один разочарованный ливанский эмигрант-франкофил^{11}.

Невзирая на усиливающуюся ливанскую оппозицию, французы объявили о проведении выборов в Совет представителей. Они не пожалели сил, чтобы обеспечить победу своим сторонникам и не пропустить в Совет противников.

Мухаммад Джамил Байхум, представлявший Бейрут на Всеобщем сирийском конгрессе 1919 года, выступал против французского мандата как такового и открыто критиковал административную политику французов в Ливане. Хотя первоначально он не собирался участвовать в выборах, друзья убедили его стать кандидатом от оппозиции. Байхум встретился с французским чиновником, отвечавшим за организацию выборов, чтобы узнать, не будут ли власти возражать против его кандидатуры. Готье заверил его, что выборы будут свободными и французские власти не станут вмешиваться в этот процесс. Воодушевленный таким ответом, Байхум вошел в список националистически настроенных кандидатов, которые очень скоро стали лидировать в опросах.

Однако, несмотря на заверения Готье, вскоре стало ясно, что французы не собираются пускать избирательный процесс на самотек. Увидев, насколько популярен националистический список среди избирателей, они решили нейтрализовать неугодных кандидатов. Через несколько недель после первой встречи Готье пригласил Байхума к себе в кабинет и потребовал от него отозвать свою кандидатуру «по приказу властей». Байхум, потративший месяц на интенсивную предвыборную кампанию, возмутился. На это Готье заявил ему: «Мы будем противодействовать вашему участию в выборах, а если вы все-таки будете избраны, заставим уйти из Совета силой». Байхум отказался отступать и в результате оказался в суде по ложному обвинению в мошенничестве на выборах. Свидетелем на процессе выступал не кто иной, как Готье.

— Уважаемый господин, действительно ли вы получили множество жалоб на господина Байхума, в которых утверждается, что он давал взятки избирателям, чтобы купить их голоса? — спросил его судья.

— Да, это так, — ответил Готье.

Затем судья обратился к Байхуму.

— Видите эту толстую папку? — сказал он. — В ней собраны жалобы на то, что вы покупаете голоса избирателей, а это строжайше запрещено законом.

Байхум пытался доказать свою невиновность, но тщетно. Над ним нависло обвинение в мошенничестве, которое, он знал, будет немедленно снято, стоит ему отозвать свою кандидатуру.

После судебного заседания Байхум решил обсудить возможные действия с другими кандидатами из националистического списка. Один из его друзей был личным врачом Готье. Доктор сказал, что пойдет к французскому чиновнику и постарается убедить того снять обвинения. К удивлению Байхума и его друзей, он вернулся со встречи, смеясь. Оказалось, Готье отклонил попытку врача вступиться за Байхума, дав ему такой ответ: «У вас, друг мой, нет опыта в политике. Господин Байхум сам вынудил нас держать его подальше от Совета. Когда мы вставляем стекло в оконную раму, то хотим, чтобы оно было надежно закреплено и не сдвигалось со своего места ни на волосок».

Доктор понял, что имел в виду Готье: французы не потерпят, чтобы кто-то пытался расшатать созданные ими институты. Между тем такие люди, как Байхум, угрожали выбить «стекло» французского колониального правления из ливанской «оконной рамы». Байхум вспоминал: «Мы посмеялись вместе с врачом над этой нелепой политикой, которую навязывала нашей стране держава-мандатарий. Это было то самое государство, которое обещало нам помочь обрести независимость». Решив не избираться в Совет, Байхум снял свою кандидатуру^{12}.

Выборы подтвердили намерение Франции не помогать Ливану в обретении независимости, а править им как колонией. Эта политика убедила многих бывших сторонников французского мандата присоединиться к ширящимся рядам ливанских националистов. Такое начало французского имперского присутствия на Ближнем Востоке не предвещало ничего хорошего. Если Франция не сумела добиться успеха даже в дружественном Ливане, что могло ожидать ее в других арабских странах?

В Ливане французы столкнулись с серьезными предвыборными баталиями, а в Марокко — с крупным вооруженным восстанием, направленным против испанского и французского колониального господства. Так называемая Рифская война, продолжавшаяся с 1921 по 1926 год, стала самым серьезным вызовом европейскому колониализму в арабском мире.

В 1912 году европейские державы дали Франции зеленый свет на присоединение к ее североафриканским владениям Марокко. В марте того года марокканский султан Мулай Абд аль-Хафез (правил в 1907–1912 гг.) был вынужден подписать Фесский договор, который сохранял престол за правящей династией, но устанавливал французский протекторат над Марокко. Формально это означало, что Франция брала на себя обязательство защищать правительство Марокко от внешних угроз, однако на деле она получала всю полноту власти, управляя страной через султана и его министров.

Несмотря на роль «защитника», Франция не сумела сохранить территориальную целостность Марокко. Испания преследовала свои интересы в этой стране начиная с XVI века. Ее прибрежные крепости разрослись в крупные колониальные анклавы (Сеута и Мелилья по сей день остаются под испанским контролем, являя собой окаменелые останки погибшей империи). Франции пришлось вести с Испанией нелегкие переговоры по вопросу установления «прав» обоих государств на Марокко, завершившиеся в ноябре 1912 года подписанием Мадридской конвенции. Согласно ее положениям, Испания получала протекторат над северной и южной частями Марокко. Северная зона занимала около 20 000 км² и включала Атлантическое и Средиземноморское побережье, а также внутренние районы; южная зона площадью около 23 000 км² представляла собой пустыню, получившую название Испанская Сахара (или Западная Сахара). Портовый город Танжер на берегу Гибралтарского пролива был передан под международный контроль. Таким образом, после 1912 года территория, находившаяся под властью марокканского султана, заметно сократилась.

Марокко на протяжении многих веков было независимым суверенным государством, но его правителям никогда не удавалось установить полноценный контроль над всей территорией страны. Традиционно власть султана была сильна в городах и довольно слаба в сельской местности. Эта ситуация только усугубилась, когда Марокко оказалось под колониальным господством. Марокканские солдаты взбунтовались, многие вернулись в свои племена, подогревая мятежные настроения в деревнях. Когда в мае 1912 года в страну прибыл первый французский губернатор, ситуация в сельской местности была неспокойной.

За 13 лет, проведенные в Марокко, маршал Юбер Лиотэ (1854–1934) показал себя выдающимся новатором в вопросах колониального правления. Он приехал в Фес всего за день до нападения на город мятежных солдат и их соплеменников. На его долю выпало собственными глазами увидеть, к чему привело согласие европейских держав на установление французского протектората в Марокко.

Будучи опытным военным, Лиотэ не хотел повторять ошибок, совершенных в Алжире, где процесс «принуждения к миру» растянулся на несколько десятилетий и унес жизни сотен тысяч алжирцев и французов. Вместо того чтобы навязывать европейские формы административного правления, он решил завоевать поддержку населения, сохраняя местные институты власти и тесно сотрудничая с марокканскими лидерами, начиная с султана.

Французы старались управлять городами Марокко через структуры, существовавшие вокруг султанского правительства, называвшегося махзан (буквально «сокровищница»). Лиотэ проявлял уважение к символам султанской власти: на всех государственных мероприятиях звучал марокканский гимн, а над общественными зданиями развевался марокканский флаг. Но такое уважение к символам не всегда распространялось на самого султана. Вскоре после прибытия Лиотэ заставил Мулай Абд аль-Хафеза, которого считал ненадежным, отречься от престола и заменил его более сговорчивым Мулай Юсуфом (правил в 1912–1927 гг.).

В контроле над сельской местностью Лиотэ опирался на три столпа: каидов — племенных вождей, тарикаты — мистические исламские братства, распространенные по всей стране, и на коренные берберские народы. Каиды пользовались безоговорочным авторитетом у своих соплеменников и могли поставить под ружье сотни человек. Став очевидцем нападения на Фес, Лиотэ понимал, как важно для французского правления заручиться поддержкой вождей. Влияние суфийских религиозных братств выходило за пределы племенных связей, и они традиционно служили убежищами для диссидентов и центрами мобилизации религиозной оппозиции для борьбы с немусульманскими захватчиками. Лиотэ знал, что в Алжире суфийские ордены сыграли важную роль в организации движения сопротивлении Абд аль-Кадира в 1830–1840-х годах, и старался привлечь их на сторону своего правительства. Наконец, берберы — неарабские народы с собственным языком и культурой. Чтобы не дать арабам и берберам объединить силы, Лиотэ прибег в Марокко к классической стратегии «разделяй и властвуй». В сентябре 1914 года был принят закон, согласно которому берберские племена Марокко впредь должны были управляться в соответствии со своими собственными законами и традициями под надзором французов — своего рода протекторат в протекторате.

Сохранение местных институтов не делало систему Лиотэ менее имперской по сути. Французские чиновники возглавляли все «современные» департаменты правительства — финансов, общественных работ, здравоохранения, образования, юстиции и другие. В ведении марокканцев были оставлены религиозные вопросы, благотворительные пожертвования, исламские суды и т. п. Но система Лиотэ давала местным лидерам стимулы к сотрудничеству с французской колониальной администрацией. Лиотэ понимал: чем активнее марокканские элиты будут вовлечены в управление страной, тем меньше их придется «принуждать к миру» на поле боя. Современники превозносили этот новаторский подход с его заботой о сохранении местных обычаев и традиций, воспринимая его как гуманный колониализм.

Однако, несмотря на все усилия Лиотэ, многие регионы Марокко так и не покорились французам. Чтобы сократить издержки для французской армии, Лиотэ активно рекрутировал и обучал солдат из числа лояльных марокканцев. Стремясь подчинить всю страну, в первую очередь он сосредоточился на ее экономическом центре, который называл le Maroc utile, или «полезным Марокко», включавшем регионы, наиболее богатые сельскохозяйственными, минерально-сырьевыми и водными ресурсами.

Процесс покорения «полезного Марокко» шел медленно, встречая упорное сопротивление сельского населения. С момента введения протектората в 1912 году до начала Первой мировой войны в 1914 году французы смогли установить контроль над территорией от Феса до Марракеша, включая прибрежные города Рабат, Касабланку и новый портовый город Кенитру, переименованный в Пор-Лиотэ. Кампания была приостановлена в годы войны, когда 34 000 марокканских солдат перебросили на франко-германские фронты сражаться за своих колониальных хозяев. Сам Лиотэ в 1916–1917 годах был отозван из Марокко и назначен военным министром Франции. Однако благодаря лояльности каидов система Лиотэ устояла. В августе 1914 года собравшиеся в Марракеше представители сельских элит признали свою зависимость от Франции. «Мы друзья Франции, — заявил один из влиятельных представителей знати, — и до конца разделим ее судьбу, какой бы она ни была»^{13}.

После войны и Парижской мирной конференции Лиотэ возобновил кампанию по покорению Марокко — и встретил гораздо более ожесточенное сопротивление, чем прежде. В 1923 году больше 21 000 французских солдат сражались примерно с 7000 марокканских повстанцев. Однако самую серьезную угрозу для французов представляли берберские племена, жившие в горах Риф за пределами французского протектората, в испанской зоне. Заклятым врагом Лиотэ стал судья из маленького городка, человек по имени Мухаммад Ибн Абд аль-Карим аль-Хаттаби, больше известный просто как Абд аль-Крим. В 1921–1926 годах он возглавил освободительное восстание берберов и разгромил испанскую армию, уничтожив десятки тысяч испанских солдат, что стало самым сокрушительным поражением европейской колониальной армии в Африке в ХХ веке^{14}.

Конфликт между рифскими племенами и испанцами начался летом 1921 года. Вдохновленный дебатами об исламских социальных и религиозных реформах, Абд аль-Крим решил избавиться сначала от испанских, а затем и от французских колонизаторов и создать в области Риф независимое государство, отдельное от Королевства Марокко. «Я хотел сделать Риф независимым, свободным государством с полным суверенитетом, как Франция или Испания, — впоследствии объяснял он. — Я стремился к независимости, которая дала бы нам полную свободу в самоопределении и управлении собственными делами, включая заключение таких международных договоров и союзов, которые мы сочли бы необходимыми»^{15}.

Харизматичный лидер, Абд аль-Крим сумел создать многотысячную хорошо дисциплинированную и высокомотивированную армию. У нее было двойное преимущество: ее бойцы защищали свои дома и семьи от иностранных захватчиков и делали это на собственной территории с ее коварным горным ландшафтом. С июля по август 1921 года силы Абд аль-Крима уничтожили почти всю испанскую армию в Марокко, убив почти 10 000 солдат и сотни взяв в плен. Испанцы отправили подкрепление и в течение 1922 года вернули захваченные повстанцами земли. Но армия Абд аль-Крима продолжала одерживать победы над испанскими войсками, сумев захватить больше 20 000 винтовок, 400 горных пушек и 125 артиллерийских орудий, которые были немедленно распределены между повстанческими отрядами.

«Берберский волк», как прозвали Абд аль-Крима, требовал за военнопленных выкуп, заставляя испанцев таким образом субсидировать его военную кампанию. В январе 1923 года он получил от испанского правительства больше 4 млн песет за освобождение солдат, взятых в плен с начала войны. Эта огромная сумма позволила Абд аль-Криму приступить к реализации амбициозных планов по созданию независимого государства.

В феврале 1923 года была заложена его основа. Двенадцать рифских племен присягнули Абд аль-Криму на верность и признали эмиром, т. е. правителем Конфедеративной республики племен Рифа. В 1923–1924 годах армия Абд аль-Крима продолжила наносить испанцам поражения и осенью 1924 года захватила город Шифшаун. В боях с повстанцами испанцы потеряли еще 10 000 солдат. Эти победы придали Абд аль-Криму и его рифским легионам излишнюю самоуверенность: если они сумели так легко победить испанцев, то неужели не справятся с французами?

Рифская война вызывала у французов серьезную обеспокоенность. В июне 1924 года Лиотэ совершил поездку по северному фронту и обнаружил, что после разгрома испанских войск племенами Рифа французские позиции сделались уязвимыми. Риф был бедным горным регионом, в значительной степени зависевшим от ввоза продовольствия с плодородных равнин французской зоны. Лиотэ понимал, что рано или поздно рифские повстанцы вторгнутся сюда, поэтому нужно было как можно надежнее укрепить область между Фесом и испанской зоной.

В августе Лиотэ отправился в Париж, чтобы проинформировать премьер-министра Эдуара Эррио и его правительство об угрозе, исходящей от Абд аль-Крима. Однако Франция только что оккупировала Рейнланд и была занята учреждением администрации в Сирии и Ливане, поэтому правительство не смогло выделить Лиотэ тот «абсолютный минимум» войск и оружия, который он считал необходимым для удержания французских позиций в Марокко. Он просил о немедленной отправке четырех пехотных батальонов, а ему дали всего два. Убежденный консерватор, Лиотэ считал, что Эдуар Эррио, лидер радикальных социалистов, намеренно лишил его поддержки. На тот момент Лиотэ исполнилось уже 70 лет, его здоровье оставляло желать лучшего, и он вернулся в Марокко, не имея ни сил, ни политических возможностей сдержать наступление рифской армии.

В апреле 1925 года войско Абд аль-Крима вторглось на территорию французской зоны. Повстанцы хотели заручиться поддержкой местных племен, населявших земли к югу от Рифа. Командиры Абд аль-Крима встретились с племенными вождями и объяснили им ситуацию так, как они ее понимали: «Абд аль-Крим, истинный султан Марокко, провозгласил священную войну, чтобы изгнать неверных, особенно французов, с мусульманских земель во славу возрожденного ислама». По их словам, полная оккупация Марокко рифской армией была «делом нескольких дней»^{16}. Абд аль-Крим к этому моменту уже считал свое восстание религиозной войной и мечтал стать правителем всего Марокканского султаната, а не только небольшой Рифской республики.

Как и опасался Лиотэ, повстанческая армия стремительно продвигалась по слабо защищенной сельской местности на северной границе протектората. Французы были вынуждены эвакуировать всех европейских граждан и отступить к городу Фес. Всего за два месяца они лишились 43 гарнизонов, а людские потери составили 1500 человек убитыми и 4700 ранеными и пропавшими без вести.

В июне, когда его войска находились всего в 40 километрах от Феса, Абд аль-Крим отправил богословам знаменитой фесской мечети аль-Карауин послание, чтобы переманить их на свою сторону. «Мы обращаемся к вам и вашим братьям… благочестивым мусульманам, никоим образом не связанным с теми лицемерами и неверными, что служат рабскому государству, в которое ныне превратилась разобщенная марокканском нация», — писал он. Абд аль-Крим обвинил правящего султана Мулай Юсуфа в том, что тот продал свою страну французам и окружил себя коррумпированными чиновниками, и призвал духовных лидеров Феса поддержать освободительную борьбу, утверждая, что это их религиозный долг^{17}.

Несмотря на то что Абд аль-Крим сопроводил свой призыв убедительными теологическими аргументами и множеством цитат из Корана, говоривших о необходимости джихада, арабские богословы из Феса не захотели встать на сторону рифских берберов. Достигнув предместий Феса, армия Абд аль-Крима столкнулась с контролируемым французами «полезным Марокко», где Лиотэ создал свою систему «гуманного» колониализма. Выбирая между национально-освободительным движением под предводительством амбициозного рифского лидера и прочно устоявшимися инструментами французского имперского правления, мусульманское духовенство Феса разумно сочло систему Лиотэ более надежной.

В июне 1925 года освободительная армия Абд аль-Крима была остановлена у стен Феса. Из трех столпов, на которые согласно доктрине Лиотэ должно было опираться французское правление в сельской местности, — мистических мусульманских братств, вождей племен и берберов — Лиотэ удалось заручиться лояльностью двух. «Главной причиной моей неудачи, — впоследствии вспоминал Абд аль-Крим, — стал религиозный фанатизм». Это заявление может показаться нелепым, особенно в свете того, что сам Абд аль-Крим широко использовал призыв к священной войне, чтобы привлечь мусульман к своей освободительной борьбе против европейских держав. Но рифский лидер имел в виду мистические мусульманские братства. «Главы тарикатов были моими злейшими врагами и врагами моей страны, когда она обрела независимость», — заявлял он. Ему также не удалось завоевать поддержку каидов. «Поначалу я пытался привлечь народ на свою сторону, убеждая и доказывая, — писал Абд аль-Крим, — однако натолкнулся на сильное сопротивление со стороны наиболее влиятельных семей». За одним исключением, утверждал он, «все прочие были моими врагами»^{18}. Как и предполагал Лиотэ, каиды и лидеры суфийских братств поддержали французские власти в Марокко и не пошли за лидером берберских племен. В отношении марокканских арабов и берберов политика «разделяй и властвуй» оказалась даже более действенной, чем рассчитывал сам Лиотэ. Несомненно, именно берберская идентичность рифских повстанцев оттолкнула от них марокканских арабов и помешала последним также вступить в войну против французов.

Созданная Лиотэ система колониального правления устояла, однако сам он был повержен. В глазах его критиков в Париже распространение Рифской войны на территорию французского протектората доказывало, что усилия Лиотэ по покорению Марокко не увенчались успехом. Когда в июле 1925 года Франция наводнила Марокко многотысячными войсками, Лиотэ, измученный длительной Рифской войной и проблемами со здоровьем, попросил прислать ему помощника. Французское правительство направило к нему маршала Филиппа Петена, прославленного военачальника Первой мировой войны, героя знаменитой битвы при Вердене. В августе Петен сменил Лиотэ на посту командующего французскими силами в Марокко. В следующем месяце Лиотэ подал в отставку и в октябре 1925 года навсегда покинул Марокко.

Абд аль-Крим продержался немногим дольше. В сентябре 1925 года объединенные франко-испанские силы, насчитывавшие в общей сложности около 123 000 солдат, оттеснили повстанческую армию к горам Риф, а к октябрю полностью окружили территорию Рифской республики и установили блокаду, перекрыв поставки оружия и продовольствия. В республике начался голод. Все предложения Абд аль-Крима о перемирии были отвергнуты, и в мае 1926 года рифские защитники прекратили сопротивление. 26 мая Абд аль-Крим капитулировал и сдался французам. Впоследствии он был сослан на остров Реюньон в Индийском океане, где прожил до 1947 года.

По окончании Рифской войны колониальное правление Франции и Испании в Марокко больше не омрачалось вспышками крупных восстаний. Но, хотя в марокканских землях Рифская война не положила начало движению сопротивления, она воспламенила воображение националистов по всему остальному арабскому миру. Они видели в рифских племенах не берберов, а арабский народ, который героически сражался с европейским колониализмом и наносил сокрушительные поражения самым современным армиям мира, защищая свою землю и веру. Это пятилетнее (1921–1926) восстание против испанского и французского колониального господства вдохновило сирийских националистов поднять в 1925 году собственное восстание против французов.

Один молодой сирийский офицер из города Хама жадно следил за газетными новостями о войне в Рифе. Фаузи аль-Кавукджи уже довелось сражаться с французами. Уроженец города Триполи, впоследствии присоединенного к Великому Ливану, аль-Кавукджи в конце Первой мировой войны дезертировал из османской армии и поступил на службу к королю Фейсалу. Он был в числе арабских добровольцев, принимавших участие в битве с французской колониальной армией в ущелье Майсалун в июле 1920 года. Тогда сокрушительное поражение убедило аль-Кавукджи в том, что сирийцам еще нужно накопить силы, прежде чем они смогут изгнать французов.

Спустя несколько недель после битвы при Майсалуне прагматизм взял в аль-Кавукджи верх над идеализмом, и он записался в созданную французами новую сирийскую армию — Сирийский легион. Однако он стыдился французского мундира, мучаясь мыслью о том, что помогает иностранным колонизаторам править своей страной. Читая в газетах о событиях Рифской войны, аль-Кавукджи и другие офицеры, придерживавшиеся националистических взглядов, воодушевлялись примером Абд аль-Крима. «Их героическая борьба убеждала нас в том, что арабская нация обладает особым характером, — писал аль-Кавукджи в своих мемуарах. — Нам присуща великая самоотверженность. Я одержимо следил за событиями в Марокко и отмечал на карте места сражений»^{19}.

Но если сирийские националисты вдохновлялись освободительной борьбой Абд аль-Крима, то французские власти — методами колониального правления, использованными Лиотэ в Марокко. Все французские колониальные администраторы, отправленные в Сирию, прошли «школу» Лиотэ: генерал Анри Гуро, первый верховный комиссар Сирии, был заместителем Лиотэ в Марокко; полковник Катру, представитель Гуро в Дамаске, генерал де Ламот, представитель верховного комиссара в Алеппо, и еще двое французских полковников, служивших администраторами на алавитских территориях, — все в то или иное время служили под началом Лиотэ. Кроме того, из Марокко в Сирию было переведено множество чиновников более низкого ранга. Как и следовало ожидать, на новом месте службы они пытались выстроить систему Лиотэ^{20}.

Французы столкнулись с националистической оппозицией в городах и сельской местности с первых дней оккупации Сирии. В 1919 году началось антифранцузское восстание в Алавитских горах на западе страны, на подавление которого ушло два года. Последователи алавизма, являющегося ответвлением шиизма, не претендовали на независимость, а лишь хотели сохранить свою автономию. В конечном итоге французы удовлетворили их желание, создав в портовом городе Латакия и в Алавитских горах мини-государство, которым правила алавитская знать в сотрудничестве с французскими администраторами.

Более серьезное восстание вспыхнуло в 1919 году в окрестностях города Алеппо под предводительством Ибрагима Ханану. Состоятельный землевладелец, перед Первой мировой войной Ханану состоял на османской государственной службе, но суровые репрессии Джемаль-паши в Великой Сирии во время войны оттолкнули его от османской власти. В 1916–1918 годах он воевал в повстанческой армии эмира Фейсала и участвовал во Всеобщем сирийском конгрессе 1919 года. Человек действия, Ханану счел Сирийский конгресс бесполезной говорильней и вернулся на север, в Алеппо, чтобы организовать сопротивление французским оккупантам. Он поднял мятеж, который вскоре, в 1920 году, когда французы заняли Алеппо, перерос в мощное национально-освободительное восстание. С лета по осень 1920 года число повстанцев выросло с 800 до почти 5000 человек^{21}. Сирийские националисты получали оружие и боеприпасы от своих соседей-турок, которые также сражались с французской оккупацией в прибрежном районе на юге Анатолии. Но французы быстро прислали подкрепление и восстановили контроль над Алеппо, чтобы не позволить восстанию Ханану распространиться на другие районы Сирии. Осенью 1921 года Ханану бежал в Трансиорданию, где был арестован британцами и передан французскому правосудию. Французы судили Ханану, но им хватило мудрости оправдать националиста, а не превращать его в мученика. Крах этого восстания только укрепил Фаузи аль-Кавукджи во мнении, что сирийцы пока не были готовы противостоять французам.

Между тем французы были обеспокоены угрозой со стороны националистов гораздо больше, чем предполагал аль-Кавукджи. Чтобы предотвратить формирование единого националистического фронта, они решили прибегнуть к классической стратегии «разделяй и властвуй» и создать на территории Сирии четыре мини-государства. В Алеппо и Дамаске разместились отдельные администрации, что должно было помешать националистам двух крупнейших сирийских городов объединиться. Также мини-государства появились в двух религиозных общинах, уже имевших долгую историю территориальной автономии, — у алавитов в западной Сирии и у друзов на юге. Французы рассчитывали, что благодаря такому политическому устройству алавиты и друзы будут кровно заинтересованы в сохранении французского мандата и это разобщит их с националистами. Верховный комиссар Гуро обосновывал разделение Сирии на автономные районы во главе с местными губернаторами, ссылаясь на доктрину своего учителя маршала Лиотэ^{22}.

Стараясь заручиться поддержкой алавитской и друзской общин, французские власти в то же время не шли ни на какие уступки националистам в Дамаске. Самым влиятельным лидером сирийских националистов в начале 1920-х годов был Абд ар-Рахман Шахбандар (1882–1940), врач, получивший образование в Американском университете в Бейруте. Свободно владея английским языком, Шахбандар в 1919 году сопровождал комиссию Кинга — Крейна в качестве переводчика и сдружился с Чарльзом Крейном. В мае 1920 года он ненадолго стал министром иностранных дел в правительстве короля Фейсала, а после его падения в июле того же года бежал в Египет. Когда летом 1921 года французские власти объявили всеобщую амнистию, Шахбандар вернулся в Дамаск.

В Сирии доктор Шахбандар возобновил националистическую деятельность и основал подпольную организацию под названием «Железная рука». Она объединила участников тайных националистических обществ времен Османской империи и сторонников арабского правительства эмира Фейсала в Дамаске под общим знаменем освобождения Сирии от французской оккупации. Но «Железная рука» не могла широко развернуть свою деятельность из-за жесткого надзора французских властей. 7 апреля 1922 года Шахбандар и еще четверо лидеров организации были арестованы и обвинены в разжигании мятежа.

Эти аресты только раздули пламя народного недовольства. На следующий день группа националистов воспользовалась пятничной молитвой в центральной дамасской мечети Омейядов, чтобы вывести 8000 прихожан на массовую демонстрацию протеста. Многотысячная толпа, состоявшая из религиозных деятелей, представителей местной знати, торговцев и студентов и возглавленная членами «Железной руки», прошла по центральным рынкам Дамаска и дошла до цитадели, где была разогнана французскими солдатами, которые ранили несколько десятков и арестовали 46 дамаскинцев.

Эти репрессивные меры не остановили протесты в Дамаске, где все больше горожан откликались на призыв националистов. 11 апреля группа из 40 женщин во главе с женой Шахбандара организовала массовую демонстрацию. Французские солдаты открыли огонь по толпе. Три человека были убиты, многие, в том числе несколько женщин, ранены. В ответ дамаскинцы объявили всеобщую забастовку. Торговцы на две недели закрыли свои лавки, пока шел суд над Шахбандаром и другими лидерами оппозиции. Всем были вынесены суровые приговоры: Шахбандара приговорили к 20 годам тюремного заключения, остальные получили от 5 до 15 лет. Организация «Железная рука» распалась, националисты затихли, и следующие три года в Дамаске царило спокойствие.

В 1925 году, после трех лет относительного затишья, французы решили пересмотреть политико-административное устройство Сирии. Управление несколькими мини-государствами оказалось чересчур дорогостоящим делом. Верховный комиссар Гуро завершил свою миссию в Сирии, и его преемники собрались объединить Алеппо и Дамаск в одну провинцию. На октябрь 1925 года были назначены выборы в новое представительное собрание.

Три спокойных года заставили французов ослабить контроль над сирийской политикой. Новый верховный комиссар генерал Морис Саррай объявил амнистию политическим заключенным и разрешил националистам в Дамаске сформировать собственную партию перед выборами в представительное собрание. Едва успев выйти на свободу после двух лет заточения, в июне 1925 года Шахбандар основал Народную партию, в которую вступили некоторые из самых известных жителей Дамаска. В ответ французские власти профинансировали создание профранцузской «Партии Сирийского союза». Сирийцы опасались, что французы будут манипулировать выборами, как это случилось в Ливане. Однако на сей раз политический процесс был прерван вовсе не французским верховным комиссаром, а друзами из провинции Джебель-Друз.

Проблемы в отношениях между французами и друзами назревали с 1921 года. В том году генерал Жорж Катру, еще один последователь Лиотэ, заключил с друзами договор, основанный на модели французской берберской политики в Марокко. Согласно договору, регион Джебель-Друз (Гора друзов) получал статус особого административного района, независимого от Дамаска и управлявшегося местным выборным губернатором и советом представителей. Другими словами, управление автономным районом формально оставалось в руках друзов. Со своей стороны, друзы должны были принять условия французского мандата, согласиться на помощь французских советников и разместить на своей территории французский гарнизон. Многие друзы испытывали опасения относительно условий договора, дававшего французам широкие возможности для вмешательства в их дела. Тем не менее большинство решило посмотреть, как французы поведут себя. То, что произошло в течение следующих лет, подтвердило их худшие ожидания.

Прежде всего, французы допустили серьезную ошибку, настроив против себя самого могущественного друзского лидера Султан-пашу аль-Атраша. Пытаясь подорвать его авторитет, французские власти назначили губернатором одного из его родственников, Салима аль-Атраша. Это положило начало конфликту между французами и Султан-пашой. Когда в июле 1922 года его люди освободили арестованного французами друза, мандатные власти отправили армию и самолеты, чтобы уничтожить род аль-Атрашей. В ответ Султан-паша возглавил партизанскую войну против французов, которая продолжалась девять месяцев, пока в апреле 1923 года друзский вождь не сдался, наконец, властям. Французы благоразумно не стали отдавать его под суд и заключили с ним мир. Но на тот момент Салим-паша, номинальный губернатор друзской автономии, уже подал в отставку, и представители друзской знати категорически отказывались занимать этот пост вопреки воле Султан-паши.

Оставшись без подходящих друзских кандидатов, французы нарушили одно из ключевых правил системы Лиотэ, а также условия собственного договора с друзами, назначив в 1923 году губернатором друзской автономии французского офицера. Ситуацию усугубило то, что новоиспеченный губернатор, капитан Габриэль Карбийе, оказался ревностным реформатором, поставившим перед собой задачу уничтожить «архаичную феодальную систему» друзской общины, которую он считал «ретроградной». Недовольство друзов стремительно росло. Как иронически заметил Шахбандар, многие его соратники говорили, что Карбийе сыграл важную роль в становлении сирийского национально-освободительного движения, доведя друзов до вооруженного восстания^{23}.

Друзские вожди не могли смириться с нарушением французами договора 1921 года и решили представить свои жалобы непосредственно мандатным властям. Весной 1925 года они сформировали делегацию, которая отправилась в Бейрут, к верховному комиссару, чтобы изложить свои претензии к Карбийе. Но вместо того чтобы воспользоваться этой возможностью и успокоить недовольных друзов, верховный комиссар Саррай открыто унизил гордых горцев, отказавшись даже встречаться с ними. Друзские вожди вернулись домой в ярости, полные решимости изгнать французов со своей земли вооруженным путем, и принялись искать союзников. Естественно, их взгляды обратились на городских националистов.

В 1925 году в городах Сирии активно набирало силу национально-освободительное движение. В Дамаске Шахбандар сплотил своих единомышленников, создав Народную партию. В Хаме Фаузи аль-Кавукджи основал политическую партию с явной религиозной ориентацией под названием «Хизбалла» («Партия Аллаха»)[16]. В этом отношении аль-Кавукджи стал одним из первых, кто увидел в исламе мощный политический инструмент, позволяющий поднять людей на борьбу против иностранного господства. Он отрастил бороду и по вечерам посещал мечети Хамы, где вел пропагандистскую деятельность. Наладив хорошие отношения с мусульманскими проповедниками, аль-Кавукджи убедил их сопровождать пятничные проповеди цитатами из Корана, где звучали призывы к джихаду. Его партию финансировали несколько богатых помещичьих семей Хамы. Политическая поддержка и финансовая мощь «Хизбаллы» росли. В начале 1925 года аль-Кавукджи отправил эмиссаров встретиться с Шахбандаром в Дамаске, чтобы договориться о координации действий между их партиями. Однако Шахбандар остудил пыл эмиссаров из Хамы, предупредив их, что «идея восстания в нынешних обстоятельствах пагубна для интересов народа»^{24}. Только спустя несколько месяцев, с присоединением к национально-освободительному движению друзов, Шахбандар наконец-то счел, что теперь движение имеет шанс на успех.

В мае 1925 года предводители друзов впервые встретились с дамасскими националистами. Встреча прошла в доме журналиста и была всецело посвящена планам восстания. Шахбандар проинформировал друзов о деятельности Фаузи аль-Кавукджи в Хаме и предложил открыть против французов сразу несколько фронтов, подняв общенациональное сирийское восстание. Последующие встречи, в которых приняли участие ведущие члены клана аль-Атраш, проходили в доме самого Шахбандара. Были заключены необходимые тайные соглашения, и все участники поклялись бороться за национальное единство и независимость сирийского народа^{25}. Этот союз был выгоден для всех сторон. Шахбандар и его соратники были рады тому, что друзы решили начать вооруженные действия в своем регионе, где они обладали гораздо большей свободой действий, чем националисты в Дамаске, и имели доступ к оружию. Друзы были успокоены тем, что им не придется противостоять французам в одиночку. Дамасские националисты пообещали распространить восстание по всей стране, предоставив друзам необходимую поддержку после того, как те сделают первый шаг.

Восстание друзов против французов началось в июле 1925 года. Султан-паша аль-Атраш с отрядом из нескольких тысяч бойцов атаковал французский гарнизон в Салхаде, втором по величине городе Джебель-Друза, и 20 июля занял его. На следующий день он осадил Сувейду, административную столицу автономии, где находился большой контингент французских чиновников и солдат.

У застигнутых врасплох французов не было ни стратегии, ни войск, чтобы дать отпор друзским повстанцам. В течение нескольких недель друзская армия, насчитывавшая от 8000 до 10 000 ополченцев, разгромила все французские силы, которые были брошены против нее. Верховный комиссар Саррай понимал, что мятеж необходимо погасить в самом начале, чтобы предотвратить катастрофический сценарий общенационального восстания. Он перебросил на юг в Джебель-Друз французские войска и отряды Сирийского легиона из северной и центральной Сирии. В августе французские власти в Дамаске начали арестовывать и депортировать без суда всех подозреваемых в причастности к националистическому движению. Шахбандару и его самым близким соратникам удалось бежать из города и найти убежище у клана аль-Атраш в горах Джебель-Друза. Несмотря на все усилия мандатных властей, восстание начало распространяться. Следующая вспышка произошла в Хаме.

Фаузи аль-Кавукджи подготовил почву для восстания в Хаме и ожидал подходящего момента, чтобы нанести удар. Он считал, что, хотя предыдущие антифранцузские выступления в Сирии провалились, к 1925 году ситуация изменилась. Противникам французского правления — друзам, дамасским националистам и его собственной партии в Хаме — удалось достичь нового уровня координации действий. Аль-Кавукджи продолжал следить за событиями Рифской войны в Марокко и знал, что Франция оказалась в затруднительном положении: «Французская армия увязла в боях с рифскими племенами под предводительством Абд аль-Крима. До нас доходили вести о его победах. Мы также получали сообщения о том, что французы перебрасывают войска в Марракеш». Переброска войск в Марокко означала, что мандатные власти в Сирии не получат подкрепления. «Я завершил все приготовления, — писал позже аль-Кавукджи. — Оставалось только начать действовать»^{26}.

В сентябре 1925 года аль-Кавукджи отправил эмиссаров к Султан-паше аль-Атрашу в Джебель Друз. Он предложил друзам активизировать военные действия, чтобы заставить французов стянуть свои силы к югу. Это дало бы возможность аль-Кавукджи и его сторонникам в начале октября начать восстание в Хаме. Лидер друзов согласился принять на себя основной удар, чтобы обеспечить открытие второго фронта против французов.

4 октября аль-Кавукджи поднял мятеж в казармах Сирийского легиона. К восстанию присоединились добровольцы из местных бедуинских племен и городское население. Они взяли в плен несколько французских солдат и осадили правительственный дворец, где располагалась городская администрация. К полуночи город был в руках повстанцев.

Французы отреагировали быстро. Хотя значительная часть их сил, как и предвидел аль-Кавукджи, находилась в Джебель-Друзе, у французов еще оставалась военная авиация. Они подвергли город интенсивным воздушным бомбардировкам, в ходе которых сильно пострадали жилые кварталы, а центральные рынки были уничтожены полностью. В общей сложности погибло около 400 жителей, среди них — много женщин и детей. Городская элита, изначально заявлявшая о своей поддержке движения аль-Кавукджи, первой заключила сделку с французами, чтобы положить конец и восстанию, и бомбардировкам. Через три дня после начала восстания аль-Кавукджи и его люди были вынуждены покинуть Хаму и отойти за пределы города.

Однако неудача в Хаме не лишила мужества аль-Кавукджи и его соратников, которые принялись распространять пламя мятежа на другие города и сельские районы Сирии. «Перед нами были открыты все сирийские земли, — с энтузиазмом писал аль-Кавукджи. — Ум и хитрость арабов взяли верх над умом и хитростью французов»^{27}.

В течение нескольких дней восстание охватило окрестности Дамаска. В попытке задушить повстанческое движение французы действовали крайне жестоко. Они уничтожали целые деревни, подвергая их массированным артиллерийским обстрелам и воздушным бомбардировкам. Около 100 жителей деревень близ Дамаска были казнены. Их тела доставили в столицу в качестве меры устрашения, чтобы удержать горожан от поддержки повстанцев. Но, как это всегда бывает, насилие порождает насилие. Через несколько дней у ворот Дамаска было найдено 12 изуродованных трупов местных солдат, служивших во французских войсках, как предостережение другим против сотрудничества с колониальными властями.

18 октября мятеж вспыхнул в сирийской столице, где мужчины и женщины вместе встали на борьбу с оккупантами. Женщины тайно снабжали своих мужей и братьев пищей и оружием. В своих мемуарах дамасская журналистка Сихам Тержеман описала, как одна женщина проносила оружие и еду для своего мужа и его друзей-повстанцев прямо под бдительным взглядом французских солдат. «Французским часовым не могло прийти в голову, что женщины помогают мятежникам убегать по крышам домов или что под своими накидками они носят оружие и еду для повстанцев, тем самым внося свой вклад в революционную борьбу», — писала она^{28}.

Для лидеров националистического движения в Дамаске это восстание было священной войной, а повстанцы — воинами Аллаха. Около 400 добровольцев вошли в Дамаск и захватили кварталы Шагур и Майдан, заставив французских администраторов укрыться в цитадели. Один отряд направился к дворцу Азма, построенному в XVIII веке дамасским правителем Асад-пашой аль-Азмом, где теперь размещалась резиденция французского верховного комиссара Мориса Саррайя. И хотя Саррай давно покинул ее, за дворец разгорелся ожесточенный бой, в ходе которого тот серьезно пострадал. И это было только началом.

Чтобы подавить восстание в Дамаске, французы сначала подвергли кварталы Дамаска артиллерийскому обстрелу из цитадели. «В назначенный час, — писал Шахбандар, — эти адские орудия разверзли свои жерла и извергли огонь и смерть на красивейшие кварталы города. В течение следующих 24 часов мощные взрывы и пожары уничтожили больше 600 самых великолепных зданий». За этим последовали воздушные бомбардировки. «Налеты продолжались с полудня воскресенья до вечера вторника. Мы никогда не узнаем точно, сколько людей оказались погребены под каменными завалами», — написал Шахбандар в своих мемуарах^{29}. По оценкам, общее число погибших за три дня составило около 1500 человек.

Тяжелые последствия для мирного населения заставили участников мятежа прекратить боевые действия в Дамаске. «Когда повстанцы увидели, какой ужас охватил женщин и детей от непрерывного обстрела кварталов и от кружащих в небе самолетов, без разбора сбрасывающих бомбы на дома, они покинули город»^{30}, — вспоминал Шахбандар. Хотя восставшие не сумели удержать Хаму и Дамаск, они смогли дать передышку восставшим в Джебель-Друзе, которые в течение трех месяцев сдерживали основной натиск французских войск. Если французы надеялись жестокостью, проявленной в Хаме и Дамаске, остановить распространение восстания, то они просчитались. Зимой 1925–1926 годов им пришлось задействовать войска буквально во всех уголках страны, где один за другим вспыхивали вооруженные мятежи.

Тем не менее мандатным властям удалось подавить беспорядки в северной и центральной Сирии, после чего они взялись за Джебель-Друз, где Султан-паша аль-Атраш все еще вел активные боевые действия. В апреле 1926 года французы захватили столицу друзской автономии Сувейду. После капитуляции Абд аль-Крима в Марокко в мае 1926 года французское правительство наконец-то смогло перебросить в Сирию значительное подкрепление. В результате общая численность французских войск, по оценкам Фаузи аль-Кавукджи, достигла 95 000 человек. Сирийское движение сопротивления было разгромлено, его лидерам пришлось покинуть страну. 1 октября 1926 года Султан-паша аль-Атраш и доктор Абд ар-Рахман Шахбандар пересекли границу соседней Трансиордании.

Фаузи аль-Кавукджи продолжил борьбу даже после того, как другие лидеры сдались. С октября 1926 года по март 1927 года он отчаянно пытался возобновить восстание, но сирийский народ, опасавшийся возмездия со стороны французов, утратил волю к борьбе. В марте 1927 года аль-Кавукджи удалось собрать группу из 74 бойцов, на которых приходилось всего 27 лошадей. Они обошли стороной Дамаск и направились в пустыню, но местные племена, ранее поддерживавшие восстание, предали их. Прибегнув к хитрости, аль-Кавукджи и его люди сумели избежать пленения и уйти в Трансиорданию, но их страна осталась в руках французских захватчиков.

Сирийское восстание не смогло принести стране свободу. Новые лидеры национально-освободительного движения из числа городских элит не поддерживали идею вооруженной борьбы и предпочитали двигаться к своим целям путем переговоров и ненасильственных протестов. Но до 1936 года усилия сирийских националистов не приносили сколько-нибудь значимых успехов.

Итак, б?льшую часть 1920-х годов французские колониальные власти подавляли восстания в Марокко и Сирии, но их еще ожидали похожие события в Алжире.

Минуло уже столетие с тех пор, как в 1827 году алжирский дей предрешил судьбу своей страны, ударив мухобойкой французского консула. После первой высадки войск у Сиди-Ферруша в июне 1830 года французы вытеснили из Алжира османов, разгромили движение сопротивления эмира Абд аль-Кадира и подавили ряд крупных восстаний — последнее в 1871–1872 годах. К началу ХХ века они завершили покорение алжирских земель от Средиземного моря до Сахары.

К началу 1920-х годов в Алжире проживало больше 800 000 французских поселенцев^{31}. С 1848 года Алжир перестал быть иностранной территорией: его официально присоединили к Французской империи, а три провинции — Оран, Алжир и Константину — преобразовали в департаменты, которые избирали своих представителей в Палату депутатов Франции. «Алжирские» депутаты — точнее, депутаты от французской общины в Алжире, поскольку коренным алжирцам не разрешалось ни голосовать, ни участвовать в выборах, — имели непропорционально большое влияние в Палате и выступали единым блоком, отстаивая интересы поселенцев.

С приближением 100-летнего юбилея французского присутствия в Алжире было решено впечатлить и метрополию, и коренное население теми потрясающими результатами, которые были достигнуты за это время. Подготовка к торжествам началась за несколько лет. Первый шаг был сделан в декабре 1923 года, когда генерал-губернатор Алжира постановил создать специальную комиссию, чтобы «подготовить программу празднования 100-летнего юбилея захвата Францией столицы Алжира в 1830 году». Французский парламент одобрил выделение бюджета в размере 40 млн франков и создание комиссии, ответственной за организацию мероприятий. В конечном итоге этот юбилей обошелся французской казне более чем в 100 млн франков.

За год Алжир преобразился. В городах и деревнях были установлены монументы в честь ключевых вех в истории французского Алжира. В столице и крупных городах, таких как Оран и Константина, появились музеи. По всей стране были построены новые школы, больницы, приюты для детей и для бедных, сельскохозяйственные и профессиональные училища, а также самая мощная в мире радиовещательная станция, чтобы распространять новости о юбилее по всей территории Алжира. В прибрежном городе Оран была организована крупная выставка, помпезно презентованная как Всемирная ярмарка. Было проведено больше полусотни международных конференций и конгрессов, посвященных практически всем вопросам, которые только могли прийти в голову алжирским властям. Календарь пестрел спортивными событиями, транссахарскими авторалли и яхтенными регатами. По ночам города сияли праздничной иллюминацией; самые красивые здания были оснащены ночной подсветкой; регулярно устраивались изысканные фейерверки.

Пожалуй, памятные монументы лучше всего отражали символическое значение этого юбилея. В коммуне Буфарик в нескольких километрах к югу от столицы Алжира была установлена массивная каменная плита 45 метров длиной и 9 метров высотой «во славу колонизаторского гения Франции». Скульптор Анри Бушар (один из создателей Стены Реформации в Женеве) разместил по центру мемориальной плиты группу французских «героев-первопроходцев, носителей цивилизации» во главе с генералами Бюжо и де Ламорисьером, которые в 1830–1840-х годах с помощью тактики выжженной земли победили эмира Абд аль-Кадира и покорили Алжир. За спинами генералов плотными рядами стояли представители французской знати, чиновники и «образцовые» поселенцы. А на заднем плане скульптор изобразил нескольких арабов в национальных одеждах, выглядывающих из-за плеч величественных фигур французов, — «первых туземцев, чья активная преданность помогла решить эту задачу [колонизации Алжира]» ^{32}.

Без образа благодарного алжирского народа не обошелся даже военный мемориал, посвященный высадке французских войск в Сиди-Ферруше 14 июня 1830 года. Французская пресса горячо обсуждала, не «огорчит ли туземцев» этот монумент. «Все, кто знает Алжир, — писал Гюстав Мерсье, официальный историограф юбилея, — и кто живет бок о бок с его арабо-берберским населением, не имеют в этом отношении никаких опасений». Истинные чувства коренных алжирцев, утверждал Мерсье, хорошо выразил племенной вождь Буазиз Бен Гана, который утверждал: «Если бы туземцы в 1830 году знали французов так же хорошо, как знают их сегодня, они бы зарядили свои винтовки цветами, а не пулями, чтобы приветствовать их прибытие». Эти же чувства были отражены в надписи на десятиметровом монументе, изображавшем гордую Марианну, смотрящую в глаза преданному сыну арабской нации: «Сто лет назад Французская республика принесла в эту страну процветание, цивилизацию и справедливость, и ныне благодарный Алжир воздает должное своей бессмертной привязанностью к Родине-матери». Несомненно, французы хотели представить ситуацию так, будто алжирцы приветствовали колонизацию своей страны^{33}.

Юбилейные торжества достигли апогея в Сиди-Ферруше 14 июня 1930 года. В очередной попытке изобразить колониальный Алжир совместным франко-арабским детищем организаторы назвали мероприятие «празднованием союза французского народа и коренных народов Алжира». Огромная толпа собралась у нового монумента в Сиди-Ферруше, чтобы поглазеть на военный парад и послушать торжественные речи. Шеренгу колониальных чиновников возглавлял сам генерал-губернатор. Военные самолеты устроили воздушный парад и осыпали собравшуюся у монумента толпу лепестками цветов. Была организована «олимпийская» эстафета: бегуны с факелами стартовали от монумента в Сиди-Ферруше и побежали в находившуюся в 30 километрах столицу.

Речи французов были предсказуемо триумфальными, но куда поразительнее оказались выступления почетных гостей из числа коренных алжирцев. Известный богослов Хаджи Хаму, выступавший от имени преподавателей мусульманских религиозных школ, выразил французам благодарность за возможность свободно изучать ислам. По его словам, все прихожане мечетей вслед за своими имамами разделяли «всеобщую любовь к священной светской Французской республике» (la sainte R?publique Fran?aise la?que), что было замечательным оксюмороном. Господин Белхадж, выступая от лица мусульманских интеллектуалов, заявил, что французы и коренные алжирцы превратились в «единый уникальный народ, живущий в мире и согласии под сенью общего флага и общей любви к родной стране». Один из видных арабских деятелей, господин Ураба, умолял: «Научите нас, поднимите нас еще выше, поднимите нас до вашего уровня. И давайте сольем наши голоса в едином возгласе, идущем от самого сердца: да здравствует великая Франция! Да здравствует Французский Алжир!»^{34}

В эпоху подъема национально-освободительного движения в арабских землях Алжир казался единственной страной в регионе, искренне приветствовавшей колониализм. Но далеко не все алжирцы были довольны своей участью. Многие представители образованной элиты считали, что, раз алжирцы не могут победить французов, они сами должны стать «французами», добившись полного равноправия с французскими гражданами, которое в 1930 году так и оставалось недостижимой мечтой. Принимая французское господство как неизбежное, эти образованные алжирцы сделали выбор в пользу движения за гражданские права, а не национально-освободительной борьбы. Главным выразителем их мнения стал студент фармакологического факультета Алжирского университета Фархат Аббас.

Фархат Аббас (1899–1985) родился в маленьком городке на востоке Алжира в небогатой семье служащих колониальной администрации и землевладельцев. Он учился во французской школе, где ему привили французские республиканские ценности. Больше всего на свете он жаждал получить все привилегии французского гражданина. Однако французские законы налагали жесткие ограничения на политические права и свободы алжирских мусульман. Еще в XIX веке Алжир был поделен на «полноправные» коммуны с преимущественно европейским населением, где действовало французское общее право, «смешанные» коммуны с европейскими меньшинствами, где применялось сочетание гражданского и военного правления, и туземные коммуны, полностью находившиеся под властью военной администрации.

Законы проводили четкое разграничение между европейцами и коренными алжирцами. В 1865 году сенат Франции признал алжирских мусульман французскими подданными (что давало им право служить на гражданской и военной службе), но не гражданами Франции. Чтобы получить французское гражданство, алжирец должен был отказаться от своего мусульманского гражданско-правового статуса и начать жить по французским законам о правовом статусе личности. Учитывая, что такие ключевые сферы жизни мусульман, как брак, семейные отношения и наследование, регулировались исламским правом, такое условие было равносильно требованию отказаться от своей веры. Неудивительно, что за 80 лет существования этого закона всего 2000 алжирцев обратились за получением французского гражданства.

Незащищенные французским правом, алжирские мусульмане подпадали под действие дискриминационных законов, получивших название «туземный кодекс» (Code de l'Indig?nat). Как и законы Джима Кроу в Соединенных Штатах, принятые после Гражданской войны с целью сохранить расовую сегрегацию и подчиненное положение афроамериканцев, этот кодекс был принят после последнего крупного антифранцузского восстания в 1871 году и позволял привлекать коренных алжирцев к ответственности за деяния, дозволенные европейцам, в частности за критику Французской республики и ее должностных лиц. В кодексе были прописаны в основном незначительные наказания за мелкие преступления, например до пяти дней тюрьмы или штраф в размере 15 франков. Однако именно из-за незначительности наказаний туземный кодекс применялся довольно часто и больше, чем любой другой правовой дискриминационный инструмент, напоминал коренным алжирцам о том, что на собственной земле они были гражданами второго сорта. Для такого человека, как Фархат Аббас, воспитанного во французских республиканских традициях, это было невыносимо унизительно.

Аббас отреагировал на 100-летний юбилей колонизации Алжира серией резких критических эссе, написанных на французском языке и вышедших в сборнике под названием «Молодой алжирец: от колонии до провинции». В них Аббас выражал свое разочарование французским колониальным правлением и призывал заменить его просвещенным французским республиканством.

Прошедшее столетие было веком слез и крови. Слезами и кровью истекали мы, коренные народы… Празднование 100-летнего юбилея стало мучительным напоминанием о горьком прошлом, демонстрацией богатства одних и бедности других… Взаимопонимание между расами останется пустым звуком, если новый век не поставит всех граждан этой страны в равное общественное положение и не даст коренным народам возможности подняться с колен^{35}.

Слова Аббаса отчасти перекликались с выступлениями представителей мусульманских элит на торжествах в Сиди-Ферруше, взывавших к французам: «Поднимите нас еще выше, поднимите нас до вашего уровня». Но Аббас был куда категоричнее в своих требованиях.

Он утверждал, что алжирцы заработали право на французское гражданство военной службой. С 1913 года, когда в Алжире впервые была введена воинская повинность для коренного населения, французское правительство широко использовало колониальные войска. На фронтах Первой мировой войны воевало больше 200 000 алжирских мусульман, и многие из них не вернулись домой. По разным оценкам, в этой войне погибли от 25 000 до 80 000 алжирцев и еще больше получили ранения^{36}.

По окончании войны алжирцев продолжили призывать во французскую армию. Сам Фархат Аббас отслужил в 1922 году и считал, что это дает ему право стать французским гражданином. Если Франция не проводит различий между солдатами по национальному или религиозному признаку, писал он, то и перед лицом закона они должны быть равны. «Мы — туземцы и мусульмане, но мы — французы, — заявлял он. — Здесь, в Алжире, нет европейцев и туземцев, есть только французы»^{37}. Однако устройство колониального общества и его законы превращали коренных алжирцев в низший класс в их собственной стране. «Что еще можно сказать о ежедневных оскорблениях, которые коренной алжирец вынужден терпеть на родной земле, в повседневной жизни — на улицах, в общественных учреждениях? Цирюльник закрывает перед ним двери, отель отказывает ему в номере»^{38}.

Особенно резко Аббас критиковал французские законы о натурализации, требовавшие от мусульман отказаться от своего статуса. «Зачем алжирцам нужна натурализация? Чтобы стать французами? Но алжирцы уже являются французами, поскольку наша страна официально провозглашена частью Французской империи». Он задавал риторический вопрос французским колониальным властям: «Чего вы хотите? Поднять страну на более высокий уровень развития или же разделять и властвовать?» Для Аббаса ответ был очевиден: «Если вы стремитесь сделать мусульманский Алжир действительно цивилизованной страной, необходимо обеспечить равное применение закона ко всем»^{39}. При этом он ратовал за право алжирцев на сохранение своей культуры, исповедание своей веры и обучение на родном арабском языке без ущерба для их прав как французских граждан.

Аббас не первым озвучил требование о полноправном гражданстве; патриотическое движение «Молодые алжирцы» настаивало на таких реформах с начала 1920-х годов. Кроме того, Аббас выступал от лица не всех алжирцев. Движение исламских реформаторов во главе с Абд аль-Хамидом Бен Бадисом (1889–1940) решительно отвергало идею ассимиляции. Различия во взглядах Аббаса и Бен Бадиса хорошо отражены в двух передовицах, опубликованных ими в 1936 году. В своей статье Аббас сделал знаменитое заявление о том, что такого понятия, как алжирская нация, не существует: «Алжир как отечество есть миф. Я не нашел такого феномена. Я изучал историю; я спрашивал живых и мертвых; я искал ответа на кладбищах: нигде нет упоминания об этом». Алжир, по его словам, был Францией, а алжирцы были французами. Более того, увлекшись риторикой, Аббас заявлял: «Франция — это я!» («La France, c'est moi»)^{40}.

Бен Бадис решительно возражал ему:

Нет, господа! Мы тщательно изучили страницы истории и нынешнюю ситуацию. Алжирская мусульманская нация существует… У этого сообщества людей есть своя история, полная великих подвигов. Есть религиозное и языковое единство. У него есть своя культура, свои обычаи и традиции, хорошие и плохие, как у всех народов. Более того, алжирская мусульманская нация — это не Франция. Она не знает, что значит быть Францией. Она не хочет быть Францией. И она не может стать Францией, даже если бы захотела.

Как и Аббас, Бен Бадис еще не решался поставить ребром вопрос о независимости Алжира от Франции. Аббас добивался для алжирцев равных прав с французами, а Бен Бадис хотел, чтобы алжирские мусульмане были «отдельной, но равной» с французами нацией. Он требовал, чтобы Франция гарантировала коренным народам Алжира свободу, справедливость и равенство, уважая при этом их культуру, арабский язык и мусульманскую веру. В заключение Бен Бадис заявлял, что «алжирская мусульманская нация является верным другом Франции»^{41}. Позиции светских сторонников ассимиляции и исламских реформаторов были не так уж непримиримы.

Парадоксально, но единственными активистами, требовавшими полной независимости Алжира, были выходцы из среды алжирских экспатриантов во Франции. Это сообщество насчитывало почти 100 000 человек, и наиболее активная его часть пришла к национализму через Коммунистическую партию. Их лидером был Мессали Хадж (1898–1974), возглавивший в 1926 году националистическую организацию рабочих «Североафриканская звезда». Мессали представил программу новой организации в 1927 году в Брюсселе на всемирном антиимпериалистическом конгрессе. В программе были поставлены такие задачи, как провозглашение независимости Алжира, вывод французских оккупационных сил, формирование национальной армии, конфискация поселенческих плантаций и перераспределение сельскохозяйственных земель между крестьянами — представителями коренного населения, а также проведение в независимом Алжире ряда социальных и экономических реформ^{42}. На тот момент требования «Североафриканской звезды» выглядели абсолютно нереалистичными и нашли мало поддержки среди алжирцев как дома, так и за рубежом.

В 1930-х годах Фархат Аббас был одним из наиболее влиятельных алжирских политических активистов. Его работы читали как образованные алжирцы, так и французская политическая элита. «Я прочел ваш книгу с большим интересом, — написал Аббасу в 1931 году Морис Виолетт, бывший генерал-губернатор Алжира. — Разумеется, я бы написал ее иначе. Некоторые ее страницы вызывают у меня раскаяние, а на некоторых я столкнулся с настоящими провокациями… Я понимаю, сколь трудно вам сохранять самообладание, и не осуждаю вас за это». Несмотря на снисходительный тон, Аббас был польщен таким отзывом (он даже использовал его как рекламную цитату на суперобложке своей книги). Он знал, что с подачи Виолетта его позиция будет обсуждаться в высших эшелонах французской власти.

По завершении срока пребывания на посту генерал-губернатора Алжира Морис Виолетт вернулся в Париж и поднялся по политической лестнице еще выше. Он был назначен во французский сенат, где в марте 1935 года инициировал дебаты о предоставлении гражданства избранной категории алжирцев на основании такого критерия, как усвоение французской культуры и ценностей. Эта категория алжирцев именовалась на французском языке ?volu?s — «эволюционировавшие», — что было ярким примером социального дарвинизма: подразумевалось, что алжирцы поднимались на более высокую ступень эволюционного развития, когда отказывались от «низшей» арабской культуры в пользу «высших» французских ценностей. Эта «цивилизационная миссия» была одним из ключевых доводов, на который указывали французы, оправдывая свое империалистическое присутствие в арабском мире. Взывая к идеалам «цивилизационной миссии», Виолетт утверждал перед сенатом, что предоставление гражданских и политических прав наиболее прогрессивным алжирцам будет препятствовать национализму и способствовать дальнейшей ассимиляции.

Но французское колониальное лобби (состоявшее из представителей поселенцев и их сторонников в Париже) было слишком сильно, чтобы позволить Виолетту дать ход своим идеям. Они опасались, что предоставление таких привилегий даже ограниченной группе алжирцев приведет к активизации борьбы за гражданские права и в конечном итоге подорвет господство европейцев в Алжире.

Спорные взгляды Виолетта, казалось, нашли поддержку в 1936 году, когда он получил должность государственного министра в правительстве Народного фронта во главе с социалистом Леоном Блюмом. Народный фронт выступал за новые отношения между Францией и ее колониями, и политические элиты Алжира знали, что Виолетт будет ратовать за их интересы. Чтобы придать весомости своим требованиям, исламские реформаторы во главе с Бен Бадисом решили объединить силы со сторонниками Фархата Аббаса. В июне 1936 года они собрались на первом Конгрессе алжирских мусульман и одобрили предложение Виолетта о предоставлении полноправного гражданства избранной группе франкоязычных алжирцев без необходимости отказа от мусульманского гражданско-правового статуса. Конгресс направил в Париж делегацию, чтобы предъявить свои требования французскому правительству. Блюм и Виолетт приняли делегатов и пообещали удовлетворить многие из их пожеланий.

К концу декабря 1936 года законопроект Блюма — Виолетта по Алжиру был подготовлен и передан в парламент. Сами авторы считали его прогрессивной инициативой, призванной раз и навсегда защитить положение Франции в Алжире благодаря сотрудничеству с политическими и экономическими элитами страны. «После стольких торжественных обещаний, данных столь многими правительствами, в частности в ходе празднования 100-летнего юбилея в 1930 году, невозможно не осознать всей настоятельной и неотложной необходимости решения вопроса ассимиляции, который в наибольшей степени влияет на моральное здоровье Алжира», — написали они в преамбуле законопроекта^{43}.

В нем давалось определение девяти категорий коренных алжирцев, которые могли стать полноправными гражданами Франции. В первую очередь это были офицеры и кадровые сержант-шефы, служившие во французской армии, а также рядовые солдаты, получившие награды за воинскую доблесть. Далее шли алжирцы, получившие дипломы французских или мусульманских высших учебных заведений, и государственные служащие, набранные на конкурсной основе. Кроме того, право на гражданство получали коренные алжирцы, избранные в торговые и сельскохозяйственные палаты или на административные должности в финансовых, муниципальных и региональных советах, а также представители местной знати, имевшие традиционные титулы ага и каид. Наконец, это право получали все алжирцы, удостоенные таких французских наград, как Орден Почетного легиона или Почетная медаль труда. В общей сложности под квалификационные критерии законопроекта Блюма — Виолетта подпадало не более 25 000 из 4,5 млн алжирцев.

Учитывая очень ограниченные цели законопроекта и явное намерение его авторов увековечить французское правление в Алжире, удивительно, что предложенные реформы встретили столь яростное сопротивление. Колониальное лобби снова задействовало все свои рычаги, чтобы законопроект даже не рассматривался в парламенте, не говоря уже о голосовании. Консервативная пресса кричала о том, что он положит конец французскому Алжиру и, более того, откроет путь к исламизации Франции.

Дебаты во французском парламенте вызвали столкновения между сторонниками и противниками законопроекта Блюма — Виолетта в Алжире. Алжирцы вышли на улицы с массовыми демонстрациями и акциями протеста, чтобы отстоять свои требования гражданских прав. Но эти беспорядки только усилили позицию консерваторов и колониального лобби, которые заявили, что проблемы были вызваны непродуманной политикой правительства Блюма. Французские градоначальники в Алжире в знак протеста объявили забастовку, их поддержали «алжирские» политики, и законопроект переходил от одного парламентского комитета к другому, не попадая на обсуждение в парламент. В конце концов колониальное лобби взяло верх. В 1938 году законопроект Блюма — Виолетта был отклонен, так и не будучи рассмотрен Национальным собранием.

Столетний юбилей подошел к концу. Несмотря на многочисленные торжественные обещания, французское правительство не пошло ни на какие уступки в вопросе ассимиляции. Трудно описать всю глубину разочарования, охватившего алжирские элиты, чьи ожидания были обмануты из-за неспособности правительства Блюма выполнить свои обещания. Отныне доминирующей тенденцией алжирского оппозиционного движения стала национально-освободительная борьба. Франции не суждено было продержаться в Алжире еще один век. Через 16 лет две страны оказались в состоянии войны.

Правительство Народного фронта Леона Блюма надеялось также урегулировать разногласия между Францией и ее ближневосточными подмандатными территориями — Сирией и Ливаном. После нескольких лет политической оппозиции и бесплодных переговоров националисты в Бейруте и Дамаске с оптимизмом приветствовали смену правительства в Париже. Казалось, что 1936 год должен был положить начало новой эпохе расширения независимости арабских стран и ослабления имперского контроля. В 1930 году была провозглашена независимость Ирака, в 1936 году Британия стояла на пороге подписания аналогичного соглашения с Египтом. Сирийские и ливанские националисты имели все основания ожидать, что правительство Народного фронта с его передовыми взглядами на империю последует примеру британцев и дарует своим подмандатным территориям пусть номинальные, но независимость и суверенитет, что откроет перед Сирией и Ливаном двери в Лигу Наций.

После восстания 1925–1927 годов сирийские националисты решили идти к освобождению путем ненасильственных протестов и переговоров — эта политика получила название «достойное сотрудничество». Партии и фракции, объединенные общей целью достижения независимости Сирии, вошли в Национальный блок, который возглавили представители состоятельных городских элит. После 1930 года, когда Ирак первым из арабских стран добился номинальной независимости, националисты стали действовать с удвоенным рвением. Но, несмотря на политику сотрудничества, они встречали упорное противодействие со стороны французского консервативного колониального лобби, не желавшего идти ни на какие уступки. Первый договор, предложенный французами в ноябре 1933 года, был настолько далек от предоставления независимости, что был решительно отклонен сирийской Палатой депутатов. Достойное сотрудничество начало уступать место систематическому сопротивлению, кульминацией которого стала 50-дневная всеобщая забастовка, организованная Национальным блоком в начале 1936 года.

Новое правительство Народного фронта Леона Блюма, казалось, сочувствовало требованиям сирийских националистов и придавало первоочередное значение восстановлению мира и стабильности на проблемной подмандатной территории. Вскоре после прихода к власти, в июне 1936 года, французское правительство начало новые переговоры с Национальным блоком как с законным представителем сирийского народа. На фоне готовности французских властей идти на уступки стороны добились быстрого прогресса. Уже в сентябре 1936 года был подписан проект союзного договора, который был передан во французский и сирийский парламенты для ратификации. Сирия торжествовала в предвкушении грядущей независимости.

Воодушевленные успехом сирийцев, ливанцы также стали давить на французские власти, требуя заключения аналогичного договора о независимости. Переговоры начались в октябре 1936 года. Скопированный с франко-сирийского соглашения, франко-ливанский договор был подготовлен всего за 25 дней и отправлен на утверждение парламентов в Париже и Бейруте.

Судя по той легкости, с которой оба договора были ратифицированы в Бейруте и Дамаске, ливанских и сирийских националистов их условия устраивали. Палаты депутатов утвердили договоры единогласно — ливанская в ноябре, сирийская в конце декабря 1936 года. Но радость была преждевременной. Как и в случае с законопроектом Блюма — Виолетта, колониальному лобби во Франции удалось заблокировать дебаты, не говоря уже о голосовании, по франко-сирийскому и франко-ливанскому договорам в Национальном собрании до падения правительства Блюма, произошедшего в июне 1937 года. Надежды сирийцев и ливанцев на независимость рухнули вместе с правительством Народного фронта.

В 1939 году, в преддверии надвигающейся войны в Европе, Национальное собрание Франции отказалась от ратификации договоров. Вдобавок к этому французские колониальные власти согласились уступить часть сирийской территории — бывший османский Александреттский санджак — Турции, которая давно претендовала на этот регион из-за проживавшего там 38-процентного турецкого меньшинства. Французы пошли на этот шаг, надеясь обеспечить нейтралитет Турции в грядущей войне. Возмущенные сирийские националисты организовали массовые митинги и демонстрации протеста, в ответ на что французские власти приостановили действие сирийской конституции и распустили парламент.

Франция стояла на пороге серьезной конфронтации с двумя своими левантийскими мандатными территориями, когда в мае 1940 года ее оккупировала нацистская Германия. На смену прежнему правительству пришло новое коллаборационистское — так называемый режим Виши — во главе с маршалом Филиппом Петеном, тем самым «героем битвы при Вердене», который в разгар Рифской войны сменил Лиотэ в Марокко и безжалостно расправился с повстанцами. Новым верховным комиссаром в Сирии и Ливане был назначен генерал Анри Денц.

Британцы, и без того обеспокоенные прогитлеровскими настроениями арабских националистов в Египте, Ираке и Палестине, восприняли администрацию режима Виши в Сирии и Ливане как врага. Когда в мае 1941 года верховный комиссар Денц предложил Германии использовать сирийские авиабазы, Британия немедленно вмешалась. Объединившись с силами французского антинацистского движения «Свободная Франция» под командованием генерала Шарля де Голля, британские войска в июне-июле 1941 года оккупировали Сирию и Ливан.

В день вступления франко-британских войск на территорию Сирии генерал Жорж Катру, принявший от имени де Голля пост представителя Франции в странах Леванта, обратился к сирийскому и ливанскому народам с заявлением: «Я иду положить конец мандатному режиму и провозгласить вас свободными и независимыми»^{44}. В тот же день британское правительство заявило о своей поддержке «гарантий независимости, данных генералом Катру». Однако радость сирийских и ливанских националистов была преждевременной. Де Голль и его сподвижники не отказались от надежды сохранить французскую империю после войны. Сирии и Ливану еще предстояло побороться за свою независимость.

Едва руководство «Свободной Франции» успело объявить о своем намерении прекратить действие мандатов, как ливанцы стали готовиться к обретению независимости. К лету 1943 года лидеры различных религиозных общин разработали механизм разделения власти и заключили неписаное соглашение, получившее название Национальный пакт. Поскольку этот договор был засвидетельствован политическими главами всех вовлеченных общин, ливанцы поддержали Национальный пакт, не видя необходимости зафиксировать его условия в официальном документе. Согласно пакту пост президента Ливана отдавался маронитам, пост премьер-министра — суннитам, а пост спикера парламента — шиитам. Другие важные должности в кабинете были отданы друзам, православным христианам и прочим религиозным общинам. Места в парламенте должны были быть распределены в соотношении шесть христианских депутатов на каждые пять мусульманских депутатов (включая суннитов, шиитов и друзов).

На первый взгляд могло показаться, что Национальный пакт прекрасно разрешал напряженность в отношениях между общинами Ливана, гарантируя каждой из них долю участия в управлении страной. Однако он закреплял архаичный принцип конфессионализма, в свое время навязанный французами, предусматривая жесткое распределение государственных постов на основе конфессионального критерия, что отрицательно сказалось на всей дальнейшей политической жизни Ливана и препятствовало достижению в стране подлинной интеграции. Это наследие, оставленное французами, надолго пережило их правление в Ливане.

Урегулировав политические вопросы, ливанские лидеры провели в том же 1943 году новые парламентские выборы. В соответствии с ливанской конституцией 55 новых членов парламента 21 сентября 1943 года избрали первого президента независимой Ливанской Республики, которым стал уже известный нам адвокат и националист Бишара аль-Хури.

Аль-Хури был тем самым человеком, который когда-то консультировал генерала Гуро и который с самого начала критиковал французский мандат в Ливане. Он приобрел общенациональную известность в 1934 году, когда с группой политиков-единомышленников сформировал Конституционный блок, ставивший своей целью заменить французский мандат франко-ливанским договором. С того времени аль-Хури последовательно работал над тем, чтобы положить конец французскому правлению в Ливане. Когда он был объявлен президентом, депутаты разразились аплодисментами, и из окон парламента были выпущены белые голуби. «Когда объявили результаты голосования, — впоследствии вспоминал аль-Хури, — и я поднялся на трибуну, чтобы произнести свою речь, за окнами парламента стояли такие крики и пальба, что я едва слышал сам себя. Я сказал им, что мы будем сотрудничать с другими арабскими государствами и покончим с изоляцией Ливана»^{45}.

Ливанцы были полностью уверены в своей независимости и не ожидали противодействия со стороны французов. Режим Виши был изгнан из Леванта британскими войсками, а движение «Свободная Франция», под чей контроль перешли Сирия и Ливан, пообещало отменить мандат. Следующим шагом после выбора президента парламент решил пересмотреть ливанскую конституцию, чтобы лишить Францию любой привилегированной роли и права вмешиваться во внутренние дела Ливана. Но когда новые французские власти узнали о повестке дня парламентской сессии 9 ноября 1943 года, они потребовали встречи с аль-Хури. Ливанского президента предупредили, что генерал де Голль не допустит никаких односторонних шагов по пересмотру франко-ливанских отношений. Встреча была напряженной, и разногласия между двумя сторонами так и не были разрешены.

Ливанцы не придали большого значения предостережению французских властей. Они считали, что правительство в изгнании, которым являлось движение «Свободная Франция», не имело сил и средств противостоять их легитимным притязаниям на независимость, которая к тому же была гарантирована самой Великобританией. Ливанские депутаты встретились, как и было запланировано, и пересмотрели конституцию страны. В 1-й статье конституции границы Ливана были определены как «официально признанные правительством Французской республики» и провозглашен «полный суверенитет» в пределах этих границ. Арабский объявлялся единственным официальным государственным языком, а французский получал статус второстепенного. Отныне все международные договоры должны были заключаться президентом Ливана, а не правительством Франции и ратифицироваться ливанским парламентом. Все полномочия и привилегии, делегированные Франции Лигой Наций, были официально исключены из конституции. Наконец, депутаты проголосовали за изменение 5-й статьи о государственном флаге: французский триколор был заменен тремя горизонтальными полосами — красной, белой, красной — с кедровым деревом на белом фоне. Юридически и символически Ливан утвердил свой суверенитет. Оставалось только заручиться согласием Франции.

Французские власти отреагировали на изменение ливанской конституции быстро и решительно. Рано утром 11 ноября 1943 года президент аль-Хури проснулся оттого, что кто-то ворвался в его дом. Сначала он подумал, что это убийцы, подосланные политическими противниками. Он крикнул в окно соседям, чтобы те позвонили в полицию, но ему никто не ответил. В этот момент дверь в его комнату распахнулась, и на пороге возник французский капитан, в одной руке державший пистолет, а в другой его малолетнего сына. «Я не хочу причинить вам вреда, — сказал француз, — но у меня есть приказ верховного комиссара о вашем аресте».

«Я президент независимой республики, — ответил аль-Хури. — Верховный комиссар не имеет права отдавать такие приказы».

«Позвольте мне зачитать вам постановление», — ответил капитан, доставая листок с машинописным текстом. Согласно документу, аль-Хури обвинялся в организации заговора против мандатных властей. Офицер отказался передать приказ аль-Хури и дал ему всего 10 минут на то, чтобы собрать вещи. Аль-Хури с тревогой увидел, что все «вооруженные до зубов» солдаты, которые его окружали, были ливанцами. Его посадили в автомобиль и повезли в город Рашайя на юго-востоке страны. По дороге к ним присоединились еще несколько автомобилей, в которых были премьер-министр Рияд ас-Сольх и ведущие члены его кабинета. Во второй половине дня шестеро членов независимого ливанского правительства были доставлены в крепость в Рашайе.

Когда новость об аресте распространилась, в Бейруте вспыхнули массовые протесты. К демонстрантам присоединилась и жена аль-Хури, чтобы выразить свою солидарность с протестующими против незаконных действий французских властей. Ливанцы воззвали к британскому правительству как к гаранту независимости Ливана и Сирии, провозглашенной правительством де Голля в июле 1941 года. В конце концов британцы были вынуждены вмешаться и заставить французов освободить президента аль-Хури и других ливанских политиков. Изменения, внесенные в ливанскую конституцию, были сохранены, но Франция удержала свой мандат над Левантом благодаря контролю над его вооруженными силами. Перетягивание каната между французскими мандатными властями и правительством Ливана за контроль над армией и полицией — и, таким образом, за полный суверенитет — продолжалось еще три года^{46}.

В отличие от ливанцев, сирийцы были куда менее оптимистичны в отношении обещаний, данных правительством де Голля в июле 1941 года. Новые французские власти в Дамаске ясно дали понять сирийским политическим лидерам, что не собираются предоставлять Сирии или Ливану независимость до тех пор, пока не будут подписаны договоры, обеспечивающие защиту интересов Франции в обеих странах. Национальному блоку нужно было мобилизовать свои силы для серьезного противостояния французам.

Лидером Национального блока был Шукри аль-Куатли, представитель семьи богатых землевладельцев из Дамаска. За участие в восстании 1925–1927 годов он был выслан из страны, вернулся после амнистии в 1932 году и в сентябре 1942 года возглавил коалицию националистов. Когда в 1943 году в Сирии были назначены парламентские выборы, Национальный блок набрал явное большинство голосов и избрал аль-Куатли президентом. Правительство Национального блока проводило примиренческую политику в отношении Франции, надеясь убедить правительство де Голля предоставить ему больше власти до тех пор, пока не будет провозглашена независимость Сирии. Однако, как и ливанцы, сирийцы столкнулись с упорным нежеланием французов отдавать им контроль над вооруженными силами страны — национальной армией, называвшейся Сирийским легионом, и внутренними силами безопасности.

Правительство аль-Куатли тесно сотрудничало с правительством аль-Хури в Ливане, стремясь добиться международной поддержки своей позиции и оказать давление на правительство де Голля. Зимой 1944-го и весной 1945 года в обеих странах прошли массовые антифранцузские манифестации. Когда Франция заявила, что не уступит контроль над сирийской национальной армией, пока не будет подписан новый франко-сирийский договор, правительства Сирии и Ливана отказались от дальнейших переговоров.

Непреклонность французов спровоцировала широкомасштабные антифранцузские выступления, охватившие в мае 1945 года всю Сирию. Центром оппозиционного движения стал Дамаск. Не имея в своем распоряжении достаточно войск, чтобы взять быстро ухудшающуюся ситуацию под контроль и восстановить порядок, французские власти прибегли к крайним мерам в попытке обезглавить правительство и усмирить население.

Первой мишенью французов стало само сирийское правительство. Халид аль-Азм был депутатом парламента от Национального блока и министром финансов. 29 мая 1945 года он находился в Правительственном дворце в центре Дамаска и обсуждал сложившуюся ситуацию с группой депутатов, когда в шесть часов вечера они услышали первые звуки артиллерийских выстрелов^{47}. Аль-Азм и его коллеги были потрясены тем, что французские власти решились на такую эскалацию конфликта. Артобстрел становился все интенсивнее. Когда они попытались позвонить, то обнаружили, что все телефонные линии в правительственной резиденции отключены. Прибывший курьер сообщил, что французские войска уже взяли штурмом здание парламента, убив всех сирийских охранников. Сразу после этого французские солдаты заняли позиции вокруг Правительственного дворца и открыли огонь по зданию, разбивая окна.

Французы отключили электроснабжение Дамаска, и город погрузился во тьму. Политики и охранники забаррикадировали вход в здание столами и стульями в тщетной попытке остановить французских солдат. Незадолго до полуночи аль-Азму и его коллегам сообщили, что французы собираются начать штурм. Им удалось выбраться через заднее окно и проскользнуть мимо французского оцепления. По темным закоулкам они дошли до дома аль-Азма в центре Старого города. Вскоре там собралось больше сотни депутатов, министров и охранников, скрывавшихся от французских властей. Но те узнали об их местонахождении, когда премьер-министр Джамил Мардам имел неосторожность воспользоваться телефоном аль-Азма, который прослушивался французами. На район, где находился дом депутата, был немедленно обрушен шквальный артиллерийский огонь и сброшены бомбы. Министры и депутаты пытались укрыться в самых безопасных комнатах дома. Земля сотрясалась у них под ногами, на голову сыпались куски штукатурки и каменной кладки. Всю ночь они провели в страхе и неизвестности, слушая, как разрушают их город.

На следующий день французы с удвоенной силой продолжили бомбардировки в попытке принудить сирийское правительство к повиновению. Президент аль-Куатли перенес правительственную штаб-квартиру в Салихию (пригород Дамаска, расположенный на склоне горы), где к нему присоединилось большинство министров. Халид аль-Азм решил остаться с семьей в Дамаске и разделить судьбу города. Атаки французов становились все более ожесточенными. Они открыли стрельбу по жилым кварталам города зажигательными снарядами, что привело к пожарам. «От зрелища распространяющегося огня жителей города охватил ужас, — вспоминал аль-Азм. — Снаряды продолжали падать, а пожарные бригады не тушили пожары, потому что французские солдаты не давали им выполнять свой долг». Проведя еще один день под артиллерийским обстрелом, аль-Азм решил все-таки покинуть Дамаск и перебраться с семьей в относительно безопасный пригород вслед за президентом и остальным правительством.

Из своей временной резиденции в Салихии президент аль-Куатли обратился к британскому правительству как к гаранту сирийской независимости с официальной просьбой воздействовать на французов. Получив легитимное основание для вмешательства во внутренние дела Франции, Британия надавила на своего военного союзника и убедила его прекратить обстрел Дамаска. К тому моменту, когда французские орудия замолчали, больше 400 сирийцев погибли, сотни частных домов были разрушены, а здание сирийского парламента превратилось в руины. Отчаянная попытка Франции сохранить свою империю в Леванте потерпела неудачу, и ничто больше не могло заставить ожесточившихся сирийцев пойти на компромисс и отказаться от требования полной независимости.

В конце концов в июле 1945 года французы признали свое поражение и согласились передать контроль над армией и силами безопасности независимым правительствам Сирии и Ливана. Не было и речи о том, чтобы навязать этим странам союзные договоры. Международное сообщество признало независимость Сирии и Ливана, когда 24 октября 1945 года эти два арабских государства на равных основаниях с Францией стали одними из стран — основателей Организации Объединенных Наций. Франции оставалось только вывести свои войска из Леванта. Весной 1946 года французские солдаты покинули территорию Сирии, а в августе погрузились на корабли в Бейруте и отправились домой.

В своих мемуарах сирийская журналистка Сихам Тержеман, которая в то время была юной девушкой, описала празднование «ночи эвакуации» в апреле 1946 года, когда последний французский солдат покинул сирийскую столицу. По ее словам, город отмечал свою первую ночь настоящей независимости как «свадьбу свободы», где «счастливой и прекрасной невестой» был сам Дамаск. «Люди съезжались в город на повозках и автомобилях, все было освещено праздничной иллюминацией: фасады домов, отели и тротуары, электрические столбы, сады Мардже, Хиджазская железная дорога, набережная реки Барада, все дороги и перекрестки». Музыканты и певцы всю ночь развлекали ликующие толпы людей, заполонившие улицы близ центральной площади Мардже. Сихам и ее семья были там же. «Свадьба независимости Сирии, — вспоминала она, — продолжалась до самого рассвета»^{48}.

Ликование сирийцев резко контрастировало с горечью французов. Хотя Франция сохранила имперские владения в Северной Африке, потеря мандатов в Восточном Средиземноморье была для нее болезненным ударом. Проведя 26 лет в Леванте, французы в итоге остались ни с чем. Хуже того, Франция подозревала, что ее военный союзник и давний соперник Британия пришла на помощь Сирии и Ливану только лишь для того, чтобы включить эти левантийские государства в свою сферу влияния. Но Британская империя на Ближнем Востоке в 1946 году также стремительно сдавала свои позиции. Как показало дальнейшее развитие событий, проблемы, с которыми Франция столкнулась в Сирии и Ливане, были ничтожными по сравнению с тем кризисом, который ожидал Британию в Палестине в 1946 году.