Глава 5. Первая волна колониализма: Северная Африка

Предпосылки для колонизации арабских земель были заложены намного раньше, но по-настоящему европейский империализм в арабском мире начался в последней четверти XIX века. Как было сказано в предыдущей главе, открытие ближневосточных стран для европейских технологий и финансирования, вылившееся в безответственную расточительность местных правительств, позволило европейским державам распространить свое влияние на все османские земли от Северной Африки до Аравийского полуострова. Банкротство Османской империи и ее автономных североафриканских провинций снизило барьеры для установления более прямых форм европейского контроля.

К 1880-м годам Северная Африка стала ареной сосредоточения европейских имперских амбиций. Отстаивание своих национальных интересов в южном Средиземноморье заботило европейские державы куда больше, нежели сохранение территориальной целостности Османской империи. «Самоотверженный» лондонский протокол 1840 года был забыт, и в последующие десятилетия произошел раздел Северной Африки. В 1881 году Франция захватила Тунис, в 1882 году Великобритания оккупировала Египет, в 1911 году Италия заняла Ливию, а в 1912 году был установлен франко-испанский протекторат над Марокко (единственной североафриканской страной, сохранившей независимость от Османской империи). К началу Первой мировой войны вся Северная Африка перешла под прямое колониальное правление европейских держав.

То, что эпоха европейского империализма в арабском мире началась именно с Северной Африки, объяснялось целым рядом причин. Североафриканские территории находились далеко от центра Османской империи и пользовались значительной автономией от Стамбула. В отличие от них, арабские провинции в Великой Сирии, Месопотамии и на Аравийском полуострове располагались ближе к имперскому центру и в ходе реформ 1839–1876 годов были тесно интегрированы в политическую и экономическую жизнь империи. Если Дамаск и Алеппо были провинциями, то Тунис и Египет — вассальными государствами. Другими словами, те факторы, которые способствовали большей автономности североафриканских территорий, такие как их особый статус в составе империи и формирование собственных правящих династий, сделали их и более уязвимыми для европейской колонизации.

Безусловно, сыграла роль и географическая близость этих государств к Южной Европе, в частности к Испании, Франции и Италии. Они находились в зоне досягаемости как для доставки промышленных товаров и потоков капитала, так и для переброски военной силы. Другими словами, если для Османской империи Северная Африка находилась на отдаленных рубежах, то для Европы она была «под боком». И с подъемом новой волны империализма на исходе XIX века для европейцев было вполне естественно обратить свои взоры на ближнее зарубежье.

Наконец, имелась и еще одна причина для европейской колонизации Северной Африки — прецедент. Давнее присутствие французов в Алжире подготовило почву для возникновения у них притязаний на Тунис и Марокко и дало Италии основания искать удовлетворения своих имперских амбиций в Ливии. Хотя история не знает сослагательного наклонения, вполне вероятно, что, если бы не историческая случайность, приведшая к вторжению Франции в Алжир в 1827 году, колониального раздела Северной Африки могло бы не произойти.

Как и Тунис, Алжирское регентство номинально было частью Османской империи, но пользовалось значительной автономией во внутренних и внешних делах, включая право устанавливать прямые отношения с европейскими государствами. Правящая элита Алжира состояла из османских военных, которые в свое время прибыли из Стамбула и создали административный совет, избиравший собственного правителя — дея. Османский султан формально подтверждал назначение избранного дея и требовал с Алжира выплаты дани. Единственным должностным лицом в Алжире, который официально назначался Стамбулом, был главный шариатский судья. Во всем остальном власть османского султана над Алжиром носила церемониальный характер.

Автономный статус давал алжирским деям возможность устанавливать собственные коммерческие и политические отношения с Европой без посредничества Стамбула, но без могущества стоявшей за ними Османской империи у них было мало рычагов влияния на европейских партнеров. Итак, история, о которой идет речь, началась с того, что в период с 1793 по 1798 год во время французских военных кампаний в Италии и Египте Алжир поставлял революционному правительству пшеницу в кредит. В последующие годы Алжир неоднократно требовал у Франции погасить долг, но все его просьбы натыкались на глухую стену. Прошло несколько десятилетий, а французы так и не выполнили своих финансовых обязательств, и эта сделка стала источником растущих разногласий между двумя государствами.

В 1827 году отношения между алжирским деем Хусейн-пашой (правил в 1818–1830 гг.) и французским консулом Пьером Девалем достигли точки кипения после того, как французское правительство в очередной раз проигнорировало письмо алжирца с требованием погасить долг за зерно. Во время жаркой дискуссии с Девалем Хусейн-паша вышел из себя и ударил того по лицу мухобойкой.

В своих докладах вышестоящим лицам Деваль и Хусейн-паша приводят очень разные версии случившегося^{1}. Как рассказывал Деваль министру иностранных дел Франции, он явился на аудиенцию во дворец дея и застал того в очень возбужденном состоянии. «Почему ваш министр не ответил на письмо, которое я ему написал?» — раздраженно спросил Хусейн-паша. На это Деваль ответил ему ровно и вежливо: «Я имел честь принести вам его ответ, как только получил его». Услышав это, дей взорвался: «Почему он не ответил мне лично? Кто я ему — чернь, босяк, с которым не стоит считаться?! Вы, французы, — негодяи, безбожники, идолопоклонники!» С этими словами он вскочил с места, бросился на консула и нанес ему три «жесточайших» удара мухобойкой, которую держал в руках. А после этого велел французу убираться.

Арабская мухобойка представляет собой пучок конских волос, прикрепленных к небольшой рукоятке. Не совсем понятно, как таким инструментом можно нанести «жесточайшие» удары, но французский консул твердо стоял на том, что таким образом была поругана честь Франции. Свой доклад министру он завершил словами: «Если ваше превосходительство не желает придавать этому делу то серьезное и публичное внимание, которого оно заслуживает, я прошу, по крайней мере, разрешить мне уйти в отставку».

В своем докладе великому визирю Османской империи дей признал, что ударил Деваля мухобойкой, но возложил всю вину за эту провокацию на него. По его словам, он три раза писал французам с требованием погасить долг, но не получил ни одного ответа. Он вызвал французского консула на аудиенцию и поднял этот вопрос «в вежливых выражениях, с изначально дружественным настроем»:

«Почему я не получил ответа ни на одно из писем, отправленных мною вашему [французскому] правительству?» На это консул высокомерно заявил, что «король Франции и Французское государство вправе не отвечать на письма, которые вы им посылаете». Далее он осмелился выразить презрение к мусульманской религии и Его Величеству [султану], покровителю всего мира. Не в силах стерпеть это оскорбление, превзошедшее все границы допустимого, и призвав на помощь мужество, присущее лишь мусульманам, я нанес ему два или три легких удара мухобойкой, которую держал в своей смиренной руке.

Какая бы из этих двух версий ни была ближе к истине, очевидно, что французы не собирались расплачиваться по долгам 30-летней давности, а алжирцы не собирались прощать им эти долги. После инцидента с мухобойкой французы потребовали возместить ущерб, нанесенный чести Франции, в то время как алжирцы продолжили настаивать на погашении задолженности. Ни одна из сторон не желала уступать в этом споре, и катастрофические последствия не заставили себя ждать.

На нанесенное им «оскорбление» французы ответили ультиматумами. Сначала они потребовали, чтобы алжирцы приветствовали флаг Франции орудийным салютом, но дей категорически отказался. Затем французы установили морскую блокаду порта Алжира, что нанесло больше ущерба марсельским торговцам, чем алжирским корсарам, чьи быстрые суда легко проскальзывали между французскими военными кораблями. Ситуация зашла в тупик, и в конце концов через два года французы решили спасти лицо и отправили своего дипломата провести переговоры с деем. Но алжирцы открыли пальбу из орудий и не позволили кораблю с посланником даже приблизиться к берегу. Алжирский инцидент перерос в серьезную проблему для французского короля Карла X, который на тот момент и без того находился в незавидном положении.

Попытки Карла Х (правил в 1824–1830 гг.) восстановить абсолютную монархию вернули Францию к предреволюционным временам, грозившим новым народным восстанием (в своих заметках о Франции Рифаа ат-Тахтави подробно описал этот бурный период). Его премьер-министр Жюль де Полиньяк считал, что иностранная военная кампания поможет сплотить французское общество вокруг престола. Но было очевидно, что другие европейские державы, в частности Британия, могут выступить против этой кампании, которая неизбежно приведет к изменению баланса сил в Средиземноморье. Поэтому Полиньяк отправил послов в Лондон и к другим европейским дворам, чтобы убедить всех в том, что предстоящее вторжение в Алжир преследует самые благородные цели: положить конец пиратству, христианскому рабству и выплате пошлин, которые Алжирское регентство взимало с европейцев за обеспечение безопасности судоходства. Заявив, что Франция печется об общеевропейских интересах, Полиньяк рассчитывал заручиться международной поддержкой французского вторжения в Алжир.

В июне 1830 года французский экспедиционный корпус численностью 37 000 человек высадился к западу от алжирской столицы. Очень скоро разгромив алжирские войска, 4 июля французы вступили в город. Но эта триумфальная победа уже не могла спасти Карла X, который был свергнут в том же месяце в ходе Второй французской (июльской) революции. Как писал египетский богослов Рифаа ат-Тахтави, живший в то время в Париже, французы гораздо больше радовались свержению непопулярного короля, чем оккупации Алжира, для которой, по его мнению, «не было других причин, кроме удовлетворения его [Карла X] прихоти»^{2}. Тем не менее после падения монархии Бурбонов французы остались в Алжире. Это было одним из немногих долговременных наследий ничем не примечательного правления Карла X. С капитуляцией Хусейн-паши 5 июля 1830 года завершилось 300-летнее османское господство над Алжиром и началась эпоха французского колониального правления, продлившаяся 132 года.

Хотя французы разгромили османский гарнизон в столице Алжира, эта победа не обеспечила им контроля над всей страной. Но, если бы они решили ограничить свое присутствие прибрежными городами, им бы не грозило столкнуться с организованным сопротивлением. Европейцы уже долгое время оккупировали ряд стратегических портов на североафриканском побережье. Захват французами столицы Алжира в июле 1830 года и портового города Оран в январе 1831 года мало чем отличался от присутствия испанцев в крепостях-колониях Сеута и Мелилья (которые по сей день остаются испанскими владениями). Однако французы имели далеко идущие планы. Они хотели колонизировать плодородные прибрежные равнины, заселив их французскими поселенцами в рамках так называемой политики «ограниченной оккупации». И такая колонизация вызвала ожесточенный отпор со стороны коренного населения Алжира.

Оно состояло из арабов и берберов — неарабской этнической общности, обратившейся в ислам после мусульманских завоеваний VII века. Имея собственный язык и культуру, берберские народы населяли всю Северную Африку, но особенно много их было в Алжире и Марокко. Арабы и берберы сохранили свою независимость от алжирских деев, сопротивлялись любым попыткам обложить их налогами и не позволяли турецкому гарнизону распространить османское господство за пределы крупных городов, таких как Алжир, Константина и Оран. Они не горевали из-за падения регентства, но проявили перед французскими захватчиками ничуть не больше покорности, чем перед турками.

Когда французы начали колонизировать прибрежные равнины, местные племена организовали мощное сопротивление. Оно началось на западе страны недалеко от Орана. Арабы и берберы обратились к лидерам своих суфийских орденов (мистических мусульманских братств), многие из которых вели свое происхождение от семьи пророка Мухаммада. Поскольку суфийские ордены были организованы в сети лож, охватывавших весь Алжир и имевших среди своих членов многих влиятельных людей, это была самая подходящая структура для организации оппозиционного движения.

Одним из наиболее могущественных суфийских братств в западном Алжире был орден Кадирийа, во главе которого стоял мудрый шейх по имени Мухи ад-Дин. Несколько крупных племен региона обратились к Мухи ад-Дину с просьбой принять титул султана и возглавить священную войну арабов западного Алжира против французских захватчиков. Но тот отказался, сославшись на старость и немощность, и предложил избрать лидером своего сына Абд аль-Кадира, который на тот момент уже показал себя мужественным и опытным воином в борьбе с французами.

Абд аль-Кадир (1808–1883) был провозглашен эмиром, т. е. вождем арабских племен западного Алжира, в ноябре 1832 года, когда ему исполнилось всего 24 года. Так началось восхождение одной из самых ярких фигур в новой истории Ближнего Востока. В течение следующих 15 лет Абд аль-Кадир сплотил народ Алжира в борьбе с французской оккупацией. Не будет преувеличением сказать, что еще при жизни он стал легендой — не только в арабском мире, но и в Европе.

Для французов Абд аль-Кадир был «благородным арабом», современным Саладином, чьи религиозные убеждения и цельность личности делали его мотивы — защитить свою страну от иностранной оккупации — безупречными. Благодаря его дерзости и бесстрашию на поле боя, а также грамотному использованию партизанского стиля ведения войны его небольшое войско одерживало победы над французской армией, более современной и лучше вооруженной, чем та, что разгромила мамлюкские силы в Египте. Его подвиги запечатлел на своих батальных полотнах французский живописец и дипломат Орас Верне (1789–1863), официальный историограф Алжирской военной кампании. Виктор Гюго посвятил Абд Аль-Кадиру стихотворение, где назвал того le beau soldat, le beau pr?tre (буквально — «верный воин и священник»).

Для арабов Абд аль-Кадир был потомком пророка Мухаммада (шерифом) и сыном одного из самых уважаемых суфийских шейхов, что наделяло его непререкаемым религиозным авторитетом. Они поклялись ему в верности и были вознаграждены за это победами против сильнейшего врага. Подвиги Абд аль-Кадира будоражили умы и сердца людей во всем арабском и исламском мире — в их глазах он был «повелителем правоверных», защищавшим мусульманские земли от иностранных захватчиков.

Абд аль-Кадир вел войну поразительно грамотно. Однажды французам удалось захватить его бумаги, и они с удивлением обнаружили, что он получал очень надежную информацию о дебатах во французской Палате депутатов по поводу военной кампании в Алжире. Он знал, насколько непопулярна война во французском обществе, знал, что на правительство оказывается давление с требованием пойти на переговоры с алжирскими повстанцами^{3}. Вооруженный этими сведениями, Абд аль-Кадир вел войну таким образом, чтобы заставить французов самим искать мира.

Он вынудил французских генералов заключить с ним два мирных договора на его условиях, в которых четко определялись границы территорий, подконтрольных французам, и узаконивалась власть эмира в созданном им эмирате. Первый договор был подписан в феврале 1834 года с генералом Луи Демишелем, второй — Тафнский договор о взаимном признании — был заключен в мае 1837 года с генералом Робертом Бюжо. Последний договор признавал власть Абд аль-Кадира над двумя третями сухопутной территории Алжира^{4}. Но под напором экспансионистских амбиций с обеих сторон оба договора просуществовали недолго.

Яблоком раздора стал восточный город Константина, завладеть которым стремились и Абд аль-Кадир, и французы. Последние утверждали, что Константина находится за пределами территорий, признанных договором 1837 года как часть эмирата Абд аль-Кадира. Алжирцы возражали, что договор четко обозначил границы французской территории и завоеванием Константины французы их нарушили. Французская и алжирская позиции вновь оказались непримиримы. Абд аль-Кадир обвинил французов в нарушении договора и возобновил военные действия. 3 ноября 1839 года он написал генерал-губернатору Франции послание:

Мы находились в мире, и границы между вашей страной и нашей были четко обозначены… Теперь же вы объявили, что все земли между Алжиром и Константиной более не должны мне подчиняться. Вы разорвали наш договор. И дабы не быть обвиненным в предательстве, предупреждаю вас, что собираюсь продолжить войну. Подготовьтесь, предупредите своих путешественников, всех, кто живет в отдаленных местах, словом, примите все меры предосторожности, кои сочтете необходимыми^{5}.

Войска Абд аль-Кадира напали на беззащитные поселения французских колонистов-земледельцев на равнине Митиджа к востоку от столицы Алжира. Сотни мирных жителей были убиты и ранены, их дома сожжены. Правительство в Париже встало перед выбором: уйти из страны или же оккупировать ее полностью. Париж выбрал последнее и отправил внушительный экспедиционный корпус во главе с генералом Бюжо, чтобы окончательно «подчинить» алжирские земли французскому правлению.

Но добиться полной победы оказалось непросто. Алжирцы были хорошо организованы и сплочены. Абд аль-Кадир разделил свой эмират на восемь провинций, каждая со своим губернатором, администрация которого доходила до уровня племен. Губернаторы получали жалованье и были обязаны поддерживать в своих провинциях порядок и обеспечивать сбор налогов для нужд эмирата. Назначенные судьи обеспечивали соблюдение мусульманского права. В целом система правления была мягкой и действовала в рамках исламского права, что поощряло крестьян и представителей племен платить налоги.

Правительство эмирата собирало достаточно налогов, чтобы содержать небольшую, но очень эффективную добровольческую армию, доказавшую свою высокую боеспособность. По оценке самого Абд аль-Кадира, его силы насчитывали 8000 пехотинцев, 2000 всадников и 240 артиллеристов с 20 пушками и были поровну распределены между восемью провинциями. Они использовали классическую тактику партизанской войны: внезапно нападали на французов, заставая их врасплох, наносили им значительный урон и покидали поле боя, как только противник подтягивал силы и получал перевес.

Абд аль-Кадир также построил ряд городов-крепостей на высокогорном плато, чтобы обеспечить своей армии безопасные укрытия на случай контратак французов. В 1848 году, находясь в плену в Тулоне, Абд аль-Кадир так объяснил свою стратегию: «Я был уверен, что в случае возобновления войны буду вынужден уступить вам [французам] все центральные города внутри страны, но вы не сможете добраться до Сахары, потому что ваши средства передвижения будут тормозить вашу армию и не дадут вам продвинуться так далеко»^{6}.

Стратегия алжирского эмира заключалась в том, чтобы завлечь французов вглубь страны, где их силы будут рассредоточены и изолированы друг от друга и их проще будет разгромить. Разговаривая с французским пленным в городе-крепости Тагдемт, Абд аль-Кадир предупредил: «Вы умрете от болезней в наших горах, а те, кого не унесет болезнь, погибнут от пуль моих всадников»^{7}. Это были годы наивысшего расцвета его эмирата, и Абд аль-Кадир был уверен, что со своей хорошо организованной армией и поддержкой населения он победит французов.

Однако он не мог предвидеть той волны насилия и жестокости, которую французы обрушили на народ Алжира. Чтобы лишить Абд аль-Кадира поддержки со стороны населения, генерал Бюжо прибег к тактике опустошения. Его солдаты сжигали целые деревни, угоняли скот, уничтожали урожай и выкорчевывали сады. Им был дан приказ не брать пленных, и они убивали всех подряд, в том числе мирных жителей, включая женщин и детей. Любого из людей аль-Кадира при попытке сдаться также убивали. Чтобы избежать горькой участи, целые племена и деревни начали обращаться против эмира. Кроме того, эта тактика серьезно подорвала сельскую экономику, и налоговые поступления эмирата сократились.

Войску Абд аль-Кадира становилось все труднее выдерживать натиск французов, а местное население от поддержки перешло к неприкрытой враждебности. Семьи его солдат подвергались нападениям со стороны алжирцев, и Абд аль-Кадир собрал жен, детей и пожилых родственников в огромном лагере, который назывался зимала. По описанию самого Абд аль-Кадира, он представлял собой целый город с населением не меньше 60 000 человек. Чтобы дать представление о размере зималы, он утверждал, что «когда араб терял место стоянки своей семьи, порой ему требовалось два дня, чтобы отыскать ее [среди множества других]». Зимала также служил для тылового обеспечения армии Абд аль-Кадира, поскольку там имелись оружейные мастера, седельники, портные и другие ремесленники.

Неудивительно, что зимала стал главной мишенью французов, которые хотели подорвать боевой дух алжирских солдат и оставить войско Абд аль-Кадира без помощи из тыла. Благодаря точным разведданным о местоположении французской армии и хорошему знанию местности Абд аль-Кадиру целых три года удавалось прятать зималу от врага. Но в мае 1843 года кто-то выдал французам расположение лагеря. Абд аль-Кадир и его люди слишком поздно узнали о нападении французов, чтобы вмешаться. «Будь мы там, — впоследствии сказал он на допросе, — мы бы защитили наших жен и детей, и для вас это был бы страшный день. Но Всевышний не пожелал этого. Я узнал о несчастье лишь через три дня. Было уже слишком поздно!»^{8}

Нападение на зималу возымело желаемый эффект. По оценкам Абд аль-Кадира, французы убили десятую часть населения лагеря. Гибель родителей, жен и детей оказалась для его воинов сокрушительным ударом. Кроме того, Абд аль-Кадир лишился большей части имущества и казны. Это стало началом конца его войны против французских захватчиков. Абд аль-Кадир и его сторонники отступали до тех пор, пока в ноябре 1843 года не были вынуждены искать убежища в Марокко.

В течение следующих четырех лет Абд аль-Кадир со своим небольшим войском совершал набеги на французов в Алжире, скрываясь от преследования на марокканской территории. Султан Марокко Мулай Абд ар-Рахман не хотел вмешиваться в алжирский конфликт, однако за укрывательство своего врага французы атаковали марокканский город Уджда недалеко от алжирской границы и отправили флот, чтобы обстрелять порты Танжер и Могадор. В сентябре 1844 года правительства Франции и Марокко подписали договор о восстановлении дружеских отношений, по которому Абд аль-Кадир официально объявлялся вне закона на всей территории Марокко^{9}. Лишившись безопасного убежища и ресурсной базы, Абд аль-Кадир был не в силах противостоять французам и в декабре 1847 года сдался властям.

Франция праздновала поражение Абд аль-Кадира как победу над крупным противником. Один из биографов алжирского эмира (и его поклонник) скептически заметил: «Не укладывается в уме, что нашей величайшей в мире армии потребовалось целых семь лет и 100 000 солдат, чтобы разгромить войско ополченцев, созданное этим эмиром за два года и пять месяцев»^{10}. Эта война дорого обошлась алжирскому народу. Количество жертв среди мирного населения исчислялось сотнями тысяч.

Абд аль-Кадир был перевезен вместе с семьей во Францию и заключен в тюрьму. Король Луи Филипп I собирался воспользоваться популярностью своего узника, чтобы даровать ему милосердное прощение. Но эти планы были сорваны революцией 1848 года, приведшей к его отречению от престола. В политическом хаосе смены власти про алжирского эмира просто забыли. Только в 1852 году новый президент Французской республики Луи Наполеон (позже ставший императором Наполеоном III) объявил об освобождении Абд аль-Кадира и пригласил его в качестве почетного гостя посетить французскую столицу. Бывший алжирский эмир вместе с президентом торжественно проехал по улицам Парижа на белом коне и принял участие в смотре французских войск. Хотя французы запретили Абд аль-Кадиру возвращаться в Алжир, они назначили ему пожизненную пенсию и предоставили пароход, чтобы отвезти в любое место изгнания по его выбору. Абд аль-Кадир решил поселиться в Дамаске, где его встретили как героя. Он и его семья были приняты знатью Дамаска, и на протяжении нескольких лет эмир играл важную роль в местной политике. В конце жизни Абд аль-Кадир посвятил себя занятиям литературой, богословием и исламским мистицизмом. Он умер в Дамаске в 1883 году.

Победа над Абд аль-Кадиром была только началом французской колонизации Алжира. В течение следующих десятилетий французы продвигались на юг страны, расширяя свои владения. В 1847 году в Алжире проживало почти 110 000 европейских поселенцев. В следующем году они добились права избирать своих депутатов во французский парламент. В 1870 году, когда количество французских поселенцев достигло 250 000, Алжир был официально присоединен к Франции, получив статус департамента, и его неевропейские жители стали подданными (но не гражданами) французского государства. Помимо сионистской колонизации Палестины, на Ближнем Востоке больше не было примеров поселенческого колониализма таких масштабов, как французский в Алжире.

За исключением французской колониальной войны в Алжире европейские державы до Берлинского конгресса 1878 года оставались верны закрепленным Лондонской конвенцией в 1840 году обязательствам сохранять территориальную целостность Османской империи. Официальная колонизация Северной Африки возобновилась в 1881 году с французской оккупацией Туниса.

Многое изменилось в период между 1840 и 1881 годами в Европе и Османской империи с появлением новой мощной идеологии — национализма. Продукт европейского Просвещения XVIII века, национализм в течение XIX века распространялся по Европе. Первая волна националистического движения поднялась в Греции, которая в 1830 году, после десяти лет войны, добилась независимости от Османской империи. В Германии и Италии общественно-политические движения, вдохновленные национальной идеей, на протяжении нескольких десятилетий трансформировали эти раздробленные союзы в единые государства, приобретшие свой современный вид только в начале 1870-х годов. Австро-Венгерская империя столкнулась с обострением националистических настроений внутри страны, и это было только вопросом времени, когда национально-освободительные движения охватят восточноевропейские провинции Османской империи.

С 1830-х годов балканские страны — Румыния, Сербия, Босния, Герцеговина, Черногория, Болгария и Македония — повели борьбу за обретение независимости. Европейские державы все активнее поддерживали османских христиан, стремящихся освободиться от турецкого «ига». Политики в Великобритании и Франции обсуждали возможные меры помощи балканским националистическим движениям. Российская империя покровительствовала православным христианам и славянам на Балканах. Австрийцы надеялись извлечь выгоду из сепаратистских движений в Боснии, Герцеговине и Черногории, чтобы расширить свою территорию за счет бывших османских владений (тем самым они способствовали усилению националистических движений, что в 1914 году привело к началу мировой войны, а затем и к распаду самой Австро-Венгерской империи).

Внешняя поддержка придавала балканским националистам смелости в борьбе с османским владычеством. В 1875 году в Боснии и Герцеговине началось крупное восстание. В следующем году восстали болгарские националисты. От ожесточенных стычек между повстанцами и османской армией страдало как христианское, так и мусульманское население. Однако европейские газеты игнорировали высокие цифры потерь среди болгарских мусульман и трубили о массовой резне христиан, называя происходящее «болгарскими ужасами». В июле 1876 года, на фоне продолжающихся военных столкновений в Боснии-Герцеговине и Болгарии, сербский князь Милан объявил войну Османской империи, и вскоре за ним последовала Россия, вставшая на защиту славянских народов на Балканах.

Османы ожидали, что Британия, как всегда, вмешается в конфликт и придет им на помощь. Британский премьер-министр, консерватор Бенджамин Дизраэли, традиционно выступал за поддержку Османской империи, сдерживающей амбиции России в континентальной Европе. Однако на этот раз у Дизраэли оказались связаны руки. Кровавые бесчинства в отношении христиан, о которых трубила пресса, дискредитировали его туркофильскую политику в глазах общественности и сделали уязвимым к нападкам его либерального оппонента Уильяма Гладстона. В 1876 году Гладстон опубликовал знаменитый памфлет «Болгарские ужасы и восточный вопрос», вызвавший широчайший резонанс. В нем «турецкая раса» красноречиво обличалась как «один большой антигуманный экземпляр человеческого рода». Гладстон выступал за изгнание османов из их европейских владений. «Единственный способ избавиться от злодеяний турок в Европе — это избавиться от самих турок», — заявил он. Его позиция выражала общественное мнение, и британское правительство во главе с Дизраэли было вынуждено отказаться от поддержки Стамбула.

Как только принцип турецкого суверенитета над провинциями был нарушен, европейские державы начали рассматривать вопрос о разделе Османской империи. Усилия османов по реформированию своего государства не сделали его стабильным и жизнеспособным, утверждали европейские критики. Они указывали на банкротство 1875 года как на одно из доказательств того, что Османская империя является «больным человеком Европы». Перераспределение османских земель между европейскими державами будет лучшим выходом для всех. Германия быстро предложила свой план: поделить Балканы между Австрией и Россией, Сирию отдать Франции, а Египет и ключевые средиземноморские острова — Британии. Ошеломленная такой поспешностью, Британия предложила созвать в ноябре 1876 года в Стамбуле международную конференцию, чтобы попытаться разрешить балканские кризисы и русско-турецкий конфликт.

Дипломатия позволила выиграть время, но участвующие в конфликте державы были настроены на военные действия, и нестабильность ситуации открывала перед ними соответствующие возможности. В апреле 1877 году Россия объявила войну Османской империи и начала одновременное вторжение с востока и запада. Стремительно продвигаясь по Восточной Анатолии и Балканам, русские наносили османской армии тяжелые поражения. К началу 1878 года османская оборона была сокрушена, русские войска с легкостью прошли через Болгарию и Фракию и захватили предместья Стамбула, вынудив османское правительство безоговорочно капитулировать, чтобы предотвратить оккупацию столицы.

Потерпев от России сокрушительное поражение, османы могли очень мало повлиять на условия мирного соглашения, навязанные им Берлинским конгрессом 1878 года. Многолетний императив на сохранение территориальной целостности империи канул в Лету, и европейские державы приступили к первому разделу османских земель. По условиям Берлинского трактата была провозглашена независимость Румынии, Сербии и Черногории; Болгария была объявлена автономным княжеством в составе Османской империи, а Австро-Венгрия получила права на оккупацию Боснии и Герцеговины, которые номинально оставались под османской юрисдикцией. России отошли обширные территории в Восточной Анатолии. Таким образом, Османская империя потеряла две пятых своей территории и пятую часть населения (половину которого составляли мусульмане)^{11}.

Не сумев предотвратить разделения Османской империи, британцы поспешили позаботиться о своих стратегических интересах в регионе еще до начала Берлинского конгресса. Будучи морской державой, Британия давно хотела создать в восточном Средиземноморье военно-морскую базу, чтобы обеспечить себе безопасность судоходства по Суэцкому каналу. Остров Кипр отлично подходил для этой цели. И поскольку накануне Берлинского конгресса османский султан Абдул-Хамид II (правил в 1876–1909 гг.) нуждался в сильном союзнике гораздо больше, чем в острове, он заключил с Британией оборонительный союз в обмен на Кипр.

Эти притязания на остров привели к тому, что раздел османских земель распространился с Балкан на Северную Африку. Германия согласилась с передачей Кипра Британии, хотя и англичане, и немцы признавали необходимость предоставить соответствующую компенсацию Франции для сохранения баланса сил в Средиземноморье. В ответ Франция потребовала Тунис, чтобы объединить свои колониальные владения в Северной Африке и обеспечить безопасность алжирских границ. Германия, которая после Франко-прусской войны 1870–1871 годов аннексировала французскую провинцию Эльзас-Лотарингия, была рада дать свое согласие в надежде на сближение с Парижем. Против выступила только Италия — в Тунисе жило много итальянских поселенцев, и она немало инвестировала в экономику этой страны, — но другие страны проигнорировали ее возражения, предложив ей удовлетворить свои колониальные амбиции в Ливии (что она и сделала в 1911 году).

Французы получили санкцию на оккупацию Туниса, но у них не было никаких оснований для оправдания этого враждебного акта против миролюбивого североафриканского государства. С момента своего банкротства в 1869 году правительство Туниса активно сотрудничало с французскими финансовыми советниками и постепенно выплачивало внешний долг. В 1879 году Франция предложила установить протекторат над Тунисом, но тунисский бей Мухаммад ас-Садик (правил в 1859–1882 гг.) вежливо отказался передавать свою страну под иностранное правление.

Ситуация осложнялась тем, что французское общественное мнение обратилось против колониальных авантюр. Большинство считало, что Алжир слишком дорого обошелся Франции и расширять присутствие в Северной Африке неразумно. Не найдя общественной поддержки у себя дома и весомого повода извне, французское правительство отказалось в тупике. Между тем Италия использовала это промедление, чтобы продолжить расширять свое присутствие в Тунисе, где итальянская община уже значительно превосходила численностью французскую. Именно это франко-итальянское противостояние в конечном итоге и побудило французов к активным действиям.

Им срочно нужно было найти причину для оправдания оккупации Туниса. В 1880 году один французский делец потерпел крах с концессионным предприятием и был выслан из страны. Французский консул в знак протеста предъявил бею ультиматум, потребовав выплатить французу компенсацию и наказать тунисских чиновников, ответственных за высылку несостоятельного должника. Конечно, эта неурядица не могла сравниться с алжирским «инцидентом с мухоловкой», но французское правительство с радостью ухватилось за это очередное «оскорбление национальной чести», чтобы объявить о мобилизации сил вторжения. Однако тунисский бей снова повел себя чересчур разумно, уступив всем возмутительным требованиям французов и тем самым лишив их предлога для военных действий. Войска были отправлены обратно в казармы ждать, когда подвернется следующая благоприятная возможность.

Наконец в марте 1881 года одно из кочевых арабских племен из Туниса совершило налет на территорию Алжира. Хотя бей предложил компенсировать причиненный ущерб и наказать виновных, французы настояли на том, что они сами примут меры. Французский кавалерийский отряд пересек границу с Тунисом и, минуя территорию виновного племени, двинулся вглубь страны. В апреле 1881 года он соединился с высадившимся на берег десантом. После того как французские силы захватили важнейшие центры и столицу Туниса, 12 мая 1881 года Мухаммад ас-Садик был вынужден подписать Бардоский договор, который фактически разрывал связи Туниса с Османской империей и передавал страну под протекторат Франции. Таким образом, неграмотные реформы и последующее банкротство привели Тунис сначала к установлению неформального европейского контроля, а затем и к полной утрате суверенитета.

Пока французы были заняты включением Туниса в состав своей североафриканской колониальной империи, в Египте назревали серьезные проблемы. Как уже говорилось в предыдущей главе, реформы и банкротство египетского правительства привели к вмешательству Европы в управление страной и ее финансовые дела. Но, вместо того чтобы восстановить стабильность, меры, предпринятые европейскими державами, настолько дестабилизировали внутриполитическую ситуацию в Египте, что возникло мощное оппозиционное движение, угрожающее правлению хедива. То, что началось как согласованные между Великобританией и Францией совместные действия по укреплению власти хедива, в 1882 году закончилось совершенно непредвиденно — британской оккупацией Египта.

Новый хедив Египта Тауфик-паша (правил в 1879–1892 гг.) оказался под давлением и со стороны европейских держав, и со стороны влиятельных групп внутри страны. Он пришел к власти неожиданно, после того как Великобритания и Франция заставили османского султана сместить его предшественника (и отца) хедива Исмаила, препятствовавшего работе их финансовых контролеров в Египте. Поэтому Тауфик-паша хорошо знал, что перечить европейским державам не стоит. Но беспрекословное выполнение британских и французских требований сделало его мишенью для критики внутри страны. Крупные землевладельцы и городские элиты, недовольные жесткими экономическими мерами, введенными ради погашения иностранных долгов, все более открыто выступали против правления хедива.

У египетских элит имелась своя политическая платформа — Собрание депутатов, прообраз египетского парламента, учрежденное хедивом Исмаилом в 1866 году. Их представители в Собрании начали требовать предоставления им права участвовать в утверждении государственного бюджета, введения ответственности министров перед Собранием, а также принятия либеральной конституции, ограничивающей полномочия хедива. Тауфик-паша не обладал ни полномочиями, ни желанием уступать этим требованиям и в 1879 году при поддержке европейцев приостановил работу Собрания депутатов. В ответ землевладельческая элита начала поддерживать набиравшее силу оппозиционное движение в египетской армии.

Меры жесткой экономии, введенные после банкротства, больно ударили по египетской армии в целом и в первую очередь — по служившим в ней египтянам. В те времена существовал глубокий разрыв между турецкоязычной элитой в офицерском корпусе и арабоязычными коренными египтянами. Турецкоязычные офицеры — турко-черкесы — вели свое происхождение от мамлюкского военного сословия. Они имели тесные связи с династией хедива и с османскими элитами в Стамбуле. К коренным египтянам они относились высокомерно, считая их деревенщиной. Когда европейские экономические советники заставили хедива издать указ о сокращении армии, турко-черкесские офицеры отстояли свои интересы, и сокращения коснулись только нижних чинов из числа египтян. Египетские офицеры сплотились и встали на защиту своих соотечественников против несправедливых увольнений. Их движение возглавил один из самых высокопоставленных египетских офицеров, полковник Ахмад Ораби.

Ахмад Ораби (1841–1911) был одним из первых египтян, кому удалось дослужиться до офицерского чина. Сын крестьянина из восточной дельты Нила, в 1854 году он оставил учебу в мусульманском университете аль-Азхар, чтобы поступить в недавно созданную Саид-пашой военную академию. Ораби считал, что достоин стать офицером ничуть не меньше, чем любой турко-черкес. По его собственным заверениям, он по линии матери и отца вел свое происхождение от семьи пророка Мухаммада, что по исламским понятиям было благороднейшей родословной, с которой не мог соперничать ни один мамлюк, ведь мамлюки были военными рабами из числа кавказских христиан, обращенных в ислам. Обладая большими талантами и честолюбием, Ораби сумел добиться славы и войти в историю, хотя и не как солдат, а как мятежник. Поднятое им восстание фактически спровоцировало британскую оккупацию Египта в 1882 году.

В своих мемуарах Ораби идеализировал прежнюю египетскую армию как меритократию, где производство в чинах было основано на экзаменации и «повышение в чине получал тот, кто отличился в сравнении со своими сослуживцами»^{12}. Очевидно, сам Ораби успешно справлялся с экзаменами. Всего за шесть лет, с 1854 по 1860 год, из рядового солдата он сумел стать самым молодым полковником египетской армии. Это звание Ораби получил в возрасте 19 лет. Он был глубоко предан хедиву Саид-паше, открывшему коренным египтянам доступ в офицерский корпус.

Но новый хедив Исмаил-паша, пришедший к власти в 1863 году, вернул традиционное привилегированное положение черкесской военной элиты. Отныне продвижение по службе определялось не заслугами, а высоким покровительством и этнической принадлежностью. За 16 лет правления Исмаил-паши (1863–1879) Ораби ни разу не был повышен в звании. Это озлобило честолюбивого полковника против военного руководства и египетских наместников.

Конфликт Ораби с турко-черкесской элитой начался почти сразу же после прихода к власти Исмаил-паши. Находившийся в подчинении у черкесского генерала по имени Хусру-паша Ораби жаловался: «Он проявлял слепой фаворитизм в отношении людей своей расы, и когда узнал, что я являюсь чистокровным египтянином, с трудом терпел мое присутствие в полку. Он всячески старался добиться моего увольнения из полка, чтобы мое место занял один из потомков мамлюков»^{13}.

Такая возможность представилась Хусру-паше, когда Ораби был назначен членом экзаменационного совета — структуры, предназначенной обеспечивать производство военных в чинах согласно их заслугам, а не личным связям. Хусру-паша приказал Ораби сфальсифицировать результаты экзаменов в пользу одного турко-черкеса, и, когда полковник отказался, генерал доложил военному министру, что тот не подчиняется приказам. Дело дошло до самого хедива Исмаила и закончилось увольнением Ораби из армии и переводом на гражданскую службу. Помилованный хедивом в 1867 году, Ораби вернулся в армию в прежнем звании полковника только весной 1870 года. Он затаил смертельную обиду на вышестоящих турко-черкесских офицеров, от несправедливости которых пострадал.

1870-е стали для египетской армии годами разочарования. Ораби принимал участие в катастрофической Абиссинской кампании, когда хедив Исмаил попытался захватить территории современных Сомали и Эфиопии. В марте 1876 года абиссинский император Йоханнес IV нанес египтянам решающее поражение и изгнал захватчиков со своих земель. Понеся тяжелые потери, деморализованная египетская армия вернулась домой, где ее ожидал еще один сокрушительный удар — массовая демобилизация после банкротства правительства. Одной из мер жесткой экономии, навязанной европейскими кредиторами, было сокращение армии с 15 000 человек до символических 7000 с переводом 2500 офицеров на половинное жалованье. В январе 1879 года Ораби получил приказ прибыть со своим полком из Розетты в Каир для расформирования.

Оказавшись в столице, Ораби обнаружил, что город наводнен египетскими солдатами и офицерами, ожидающими демобилизации. Военные, столкнувшиеся с неожиданным завершением многообещающей карьеры и неминуемой перспективой безработицы, кипели от негодования. 18 февраля 1879 года группа египетских офицеров и курсантов провела демонстрацию перед зданием Министерства финансов в знак протеста против несправедливого увольнения. Когда премьер-министр Нубар-паша и британский министр сэр Чарльз Риверс Вильсон вышли из министерства, разгневанные митингующие набросились на политиков. Позже Ораби, сам не принимавший участия в протесте, так рассказывал об этом одному британцу: «Когда они увидели, что Нубар садится в карету, они напали на него, оттаскали за усы и надрали ему уши»^{14}.

Мятеж военных оказался на руку хедиву Исмаилу, и это навело Ораби и его сослуживцев на подозрение, что наместник сам был замешан в его организации. Исмаил хотел избавиться от французского и британского министров в своем правительстве и вернуть себе контроль над финансами. Он заявил, что суровые меры экономии, навязываемые европейскими финансовыми контролерами, дестабилизируют внутриполитическую ситуацию в стране и ставят под угрозу ее способность выполнить свои обязательства перед иностранными кредиторами. Уже на следующий день после демонстрации Исмаил отправил в отставку смешанный кабинет Нубара. Но британцы и французы не собирались смотреть сквозь пальцы на попытки хедива вернуть себе прежнюю полноту власти и в июне 1879 года добились его смещения.

Уход Исмаила вызвал радость у Ораби-паши и его сослуживцев. Но с приходом к власти его преемника хедива Тауфика положение египетских офицеров только ухудшилось. Новый военный министр из турко-черкесов по имени Осман Рифки-паша провел массовые увольнения египетских офицеров и заменил их потомками мамлюков. В январе 1881 года Ораби узнал, что его самого и многих его сослуживцев ожидает та же участь в рамках операции, которую он назвал «мамлюкской реставрацией». «Черкесские офицеры всех званий регулярно собирались в доме Хусру-паши [бывшего черкесского командира Ораби] и в присутствии самого Османа Рифки-паши воспевали историю мамлюкской империи… Они хотели восстановить власть мамлюков в Египте, их прежнее могущество и богатство»^{15}.

Ораби и его товарищи решили действовать. В январе 1881 года они составили петицию хедиву Тауфику, где изложили свои жалобы и требования. Эта петиция ознаменовала собой вступление Ораби на политическое поприще, а также создала опасный прецедент вмешательства военных в политическую жизнь страны, что станет одной из характерных черт истории арабского мира на протяжении всего ХХ века.

Ораби и египетские офицеры выдвинули три основных требования: увеличить численность египетской армии, отказавшись от навязанных европейскими кредиторами сокращений; пересмотреть правила чинопроизводства и установить равенство между всеми военнослужащими без различия по этническому и религиозному признаку; назначить военным министром коренного египтянина. Кажется, никто не замечал некоторой противоречивости этих требований — равенства, с одной стороны, и предоставления коренным египтянам преимущественного права занимать кресло военного министра — с другой.

Тем не менее эти требования были революционными для того времени. Когда офицеры вручили свою петицию премьер-министру Рияд-паше, тот открыто пригрозил им. «Эта петиция более вредоносна и опасна, чем та, за которую один из ваших сослуживцев был отправлен в Судан», — предостерег он^{16}. Отправка в Судан в Египте была эквивалента ссылке в Сибирь в Российской империи. Однако офицеры отказались отозвать петицию и потребовали, чтобы она была предъявлена хедиву.

Получив ее, хедив созвал во дворце Абдин экстренное совещание с высшим военным руководством. Было решено арестовать Ораби и еще двух офицеров, подписавших петицию, и создать специальный военный трибунал, чтобы судить их по обвинению в подстрекательстве к антиправительственному мятежу. На следующий день Ораби и его помощники были вызваны в военное министерство, где им приказали сдать сабли. По пути в тюрьму, расположенную в том же здании, египтянам пришлось пройти сквозь строй враждебно настроенных черкесских офицеров, а у двери тюремной камеры их поджидал старый враг Ораби Хусру-паша. «Он насмехался над нами, называя нас „деревенщиной, чей удел — быть сборщиками фруктов“», — с горечью вспоминал потом Ораби^{17}.

Арест Ораби и его сослуживцев вызвал военный мятеж. В феврале 1881 года два подразделения хедивской гвардии штурмом взяли здание Военного министерства. Министр и другие черкесские генералы бежали. Мятежники освободили Ораби и его соратников и вместе с ними двинулись к дворцу Абдин, где провели шумную демонстрацию в знак своей лояльности хедиву Тауфику. Они оставались на площади перед дворцом до тех пор, пока хедив не уволил непопулярного черкесского министра Османа Рифки-пашу и не назначил нового военного министра, названного мятежниками. Хедив также издал приказы об изменениях в военном уставе, чтобы удовлетворить требования солдат по оплате и условиям службы.

Добившись своих целей, мятежники вернулись в казармы. Спокойствие было восстановлено, но эти события кардинально изменили политическую жизнь страны. Военные заставили хедива и его правительство принять их требования, и Ораби стал самым популярным человеком в Египте.

Между тем крупные землевладельцы и городские элиты, лишившиеся после роспуска Собрания депутатов политической площадки, с большим интересом следили за успехами военных. Они понимали, что в союзе с армией у них будет намного больше шансов навязать хедиву либеральные конституционные реформы. В период с февраля по сентябрь 1881 года была сформирована смешанная коалиция, включавшая египетских офицеров, крупных землевладельцев, бывших делегатов Собрания депутатов, журналистов и богословов, которая назвала себя Национальной партией. Как объяснил исламский религиозный деятель и либеральный реформатор шейх Мухаммад Абдо британскому наблюдателю, «это были месяцы, когда все классы общества были охвачены высочайшей политической активностью. Деятельность Ораби принесла ему огромную популярность. Члены Национальной партии из числа гражданских решили объединить с ним силы… Именно мы предложили возобновить требования принять Конституцию»^{18}.

Разные группы внутри коалиции имели свои причины для недовольства существующей властью и преследовали разные цели. Но всех их объединяла убежденность в том, что египтяне заслуживают лучшей жизни в своей стране. Они понимали, что, сплотив силы и поддерживая общее дело под лозунгом «Египет для египтян», они скорее добьются успеха. Для Ораби и его сослуживцев принятие конституции привело бы к ограничению власти хедива и его правительства, что защитило бы их от произвольных репрессий. Кроме того, поддержка конституционной идеи позволяла им выйти за рамки армейского движения и превратиться в защитников интересов всего египетского народа.

Европейские наблюдатели того времени восприняли формирование коалиции как зарождение националистического движения, но это было не совсем так. Ораби и его соратники-реформаторы были полностью удовлетворены положением Египта как автономной провинции Османской империи. Ораби не раз заявлял о своей преданности как хедиву, так и османскому султану и гордился тем, что султан Абдул-Хамид II наградил его за заслуги перед империей. Реформаторы выступали против контроля европейских министров и консулов над политикой и экономикой Египта, а также против доминирования турко-черкесов в армии и правительстве. Когда демонстранты на улицах выкрикивали лозунг «Египет для египтян!», это был призыв к освобождению от европейского вмешательства и от черкесов, а вовсе не к национальной независимости.

Однако этот нюанс ускользнул от внимания европейцев, которые интерпретировали выступления египетских военных как начало националистического движения, угрожавшего их стратегическим и финансовым интересам. Британия и Франция принялись думать, как лучше отреагировать на угрозу Ораби.

Хедив также следил за набиравшим силу оппозиционным движением с растущим беспокойством. Европейские державы уже оставили от его суверенитета жалкие крохи, навязав своих министров и взяв под контроль половину бюджета Египта. Теперь же собственные подданные пытались лишить его остатков власти, требуя принятия конституции и созыва Собрания депутатов. Хедив Тауфик мог рассчитывать только на поддержку турко-черкесских элит. В июле 1881 года он отправил в отставку реформистский кабинет и назначил военным министром своего зятя, черкеса по имени Давуд-паша, которого Ораби охарактеризовал как «невежественного, недалекого и низкого человека».

В ответ военные организовали еще одну демонстрацию перед дворцом хедива на площади Абдин. Утром 9 сентября 1881 года Ораби предупредил хедива: «В четыре часа пополудни мы соберем на площади всех солдат, которые есть в Каире, чтобы предъявить наши требования Его Высочеству хедиву»^{19}. Напуганный перспективой нового военного мятежа, Тауфик-паша вместе со своим премьер-министром и американским начальником штаба Стоуном попытались поднять солдат в дворцовых казармах и каирской цитадели, чтобы те выступили против Ораби, но безуспешно. Египетские военные были больше преданны Ораби, чем правителю своей страны.

Тауфик-паша был вынужден принять Ораби перед дворцом Абдин в окружении только своих придворных и иностранных консулов. Офицеры предъявили хедиву свои требования: новый кабинет, возглавляемый конституционным реформатором Шериф-пашой; новый созыв Собрания депутатов; увеличение численности войск до 18 000 человек. У Тауфика не было иного выбора, кроме как согласиться. Военные и их гражданские сторонники получили контроль над страной.

Под давлением реформаторов хедив возобновил работу Собрания депутатов. В январе 1882 года делегаты представили главе страны проект конституции, которая была принята в феврале того же года. Был назначен новый реформистский кабинет министров, и кресло военного министра в нем занял Ахмад Ораби. Полковник, ни разу не повышенный в звании с 1863 года, наконец-то взял верх на турко-черкесами и положил конец их главенству в египетской армии.

Как и следовало ожидать, египетские военные воспользовались этой возможностью, чтобы свести счеты с мамлюками. Бывший военный министр Осман Рифки-паша вместе с 50 высокопоставленными офицерскими чинами — все турко-черкесы — были обвинены в заговоре с целью убийства Ораби. Многих из задержанных с ведома Ораби подвергли пыткам. Позже он признался: «Я никогда не ходил в тюрьму, чтобы не видеть, как они подвергаются пыткам и жестокому обращению. Я просто никогда больше их не увидел»^{20}.

Между тем в Париже и Лондоне были обеспокоены усиливающейся изоляцией хедива Тауфика в Каире. Каждая новая его уступка реформаторскому движению ослабляла не только его власть, но и контроль европейских держав над египетской экономикой. Британцы и французы опасались, что ситуация в Египте обернется политическими беспорядками, и присутствие Ораби-паши в правительстве только усугубляло их тревогу. Ораби заставил нового премьер-министра Махмуда Сами аль-Баруди отправить в отставку всех европейцев, занимавших посты в египетском госаппарате. Эти изменения были слишком радикальными и стремительными, чтобы консервативные европейские державы могли принять их. Реформистское движение Ораби все больше напоминало революцию, и англичане с французами решили вмешаться, чтобы поддержать рушащийся режим хедива. Но каждый предпринятый ими шаг только усугублял изоляцию Тауфика и укреплял позиции Ораби.

В январе 1882 года правительства Великобритании и Франции издали совместное коммюнике, получившее название «Нота Гамбетта». От двух государств, гордившихся своим дипломатическим искусством, можно было бы ожидать более тонкой и грамотной дипломатии. Британцы и французы надеялись, что, публично заявив о своих намерениях «защищать общими усилиями существующий в Египте режим против всех внутренних и внешних осложнений, могущих угрожать ему», они смогут «предотвратить опасности, которым могло бы подвергнуться правительство хедива и против которых Англия и Франция будут, конечно, совместно бороться». Ничто не могло подорвать авторитет Тауфик-паши больше, чем эта плохо скрытая угроза защищать хедива от его собственного народа.

Вслед за неуклюжим демаршем с «Нотой Гамбетта» европейцы потребовали убрать Ораби-пашу из кабинета министров. Но на фоне антиевропейских настроений в египетском обществе это только повысило популярность Ораби. Тауфик-паша оказался в еще большей изоляции. Ораби обвинил его в том, что он действует в интересах европейских держав и предал свою страну. Премьер-министр вместе с большей частью кабинета подал в отставку. В сложившихся обстоятельствах никто не хотел формировать новое правительство. Но, поскольку Ораби остался на своем посту, власть в стране фактически оказалась в руках самого популярного и могущественного министра. Попытки европейских держав избавиться от Ораби привели к обратному результату.

Когда ситуация обострилась, Великобритания и Франция прибегли к привычной «дипломатии канонерок»: в мае 1882 года к берегам Египта была отправлена объединенная британо-французская эскадра. Однако подобная демонстрация силы вызвала взрыв негодования в египетском обществе, сделав положение хедива Тауфика опасным, как никогда. 31 мая он покинул Каир и перебрался во дворец Рас ат-Тин в Александрии, где стояли британские и французские военные корабли. По сути, теперь Египтом правили два человека: законный глава государства хедив Тауфик, прятавшийся в своем дворце в Александрии, и популярный лидер Ахмад Ораби, возглавлявший действующее правительство в Каире.

Курсирующая у побережья европейская эскадра только нагнетала напряженность в отношениях между египтянами и европейцами. В конечном итоге 11 июня 1882 года она вылилась во вспышку насилия в Александрии. Уличная драка между британским подданным и египетским возничим переросла в бунт против иностранцев, жертвами которого стали больше 50 человек. Еще сотни были ранены, тысячи людей лишились своих домов и рабочих мест. Европейская пресса представила александрийские беспорядки как массовую резню христиан и европейцев, и французская и британская общественность начала требовать от своих правительств решительно отреагировать на события в Египте.

Ораби понимал, что вспышки насилия против европейцев могут спровоцировать военное вмешательство европейских держав. Он даже подозревал хедива Тауфика в причастности к организации беспорядков, хотя доказательств, которые подтверждали бы эти подозрения, нет. Ораби отправил в Александрию 12 000 солдат, чтобы восстановить порядок, а также укрепить город на случай ожидаемого европейского вторжения, и начал готовить Египет к войне. Он обратился к своим сторонникам из числа крупных землевладельцев, попросив их предоставить крестьян-рекрутов для усиления армии, и ввел чрезвычайные налоги, чтобы обеспечить правительство необходимыми финансовыми средствами для ведения войны.

По традиции командующий британским флотом адмирал Бошамп-Сеймур начал с серии все более суровых ультиматумов, угрожая подвергнуть Александрию артиллерийскому обстрелу, если египтяне не разоружат морские фортификации. Однако бесстрашные египтяне, наоборот, принялись укреплять оборону города, строить вдоль берега дополнительные валы и сооружать огневые точки для артиллерии, чтобы отразить атаку европейских кораблей. Ни европейцы, ни египтяне не хотели отступать, и все понимали, что вооруженный конфликт неизбежен.

Между тем в совместной англо-французской кампании случился непредвиденный поворот: спустя несколько месяцев французский флот развернулся и ушел от египетских берегов, оставив британцев одних. Проблема заключалась в том, что по конституции французское правительство было обязано получить согласие парламента на начало военных действий с какой-либо страной. Франция все еще не оправилась от сокрушительного поражения, нанесенного ей Германией в 1870 году, за которым последовали дорогостоящая алжирская кампания 1871 года и оккупация Туниса в 1881 году. Французская казна была истощена, и парламент не хотел втягиваться в новые заграничные авантюры. 5 июля французское правительство объяснило ситуацию британцам и отозвало корабли из Александрии.

Британцы встали перед трудным выбором: отступить или действовать в одиночку. Надо сказать, что Британия не собиралась оккупировать Египет. Обанкротившееся государство с дискредитировавшим себя правителем и мятежной армией — малопривлекательная цель для любой имперской державы. Более того, присутствие Британии в Египте нарушило бы баланс сил в Европе, который Уайтхолл так упорно пытался сохранить. Не менее проблематичной была стратегия выхода: если британские войска войдут в Египет, когда они смогут из него выйти? Учитывая цели Британии — обеспечить безопасность Суэцкого канала и погашение египетских долгов перед британскими кредиторами, — риски военных действий перевешивали все возможные выгоды.

Но и отступать было нельзя. Если бы викторианская Британия пасовала перед армиями отсталых стран, она потеряла бы свою репутацию великой державы. Адмиралу Сеймуру было дано добро, и 11 июля он открыл огонь по укреплениям и городским кварталам Александрии. К закату город горел и был охвачен паникой, и египетские войска отошли. 14 июля британцы заняли Александрию. Это стало началом британской оккупации Египта, которая продлилась три четверти века.

В период с июня по сентябрь 1882 года Ахмад Ораби был одновременно главой мятежного правительства и главнокомандующим египетской армией. Население в городах и сельской местности всецело поддерживало его в борьбе против иностранных захватчиков. В то время как хедив оставался в своем александрийском дворце, многие из членов правящей династии и придворной знати помогали Ораби деньгами, зерном и лошадьми^{21}. Он по-прежнему пользовался широкой поддержкой крупных землевладельцев, городских торговцев и религиозной элиты. Сторонники Ораби сделали все, что могли, для подготовки к войне, но египетская профессиональная армия была слишком малочисленна и неуверенна в себе, чтобы дать отпор британцам, а крестьянским ополченцам не хватало дисциплины и опыта, чтобы выстоять под огнем. Ораби понимал, что его шансы на победу невысоки.

Тем не менее, к удивлению британцев, «отсталая» армия Ораби дала им решительный отпор. В середине лета 1882 года генерал сэр Гарнет Вулзли вместе с 20-тысячным экспедиционным корпусом высадился в Александрии. Он двинулся на Каир, но египетские защитники целых пять недель сдерживали продвижение британских войск и в конце концов заставили их повернуть назад. Вулзли вернулся в Александрию и направил свои войска в зону Суэцкого канала, которую они смогли захватить уже в начале сентября благодаря интенсивной поддержке флота. Установив контроль над каналом, Вулзли получил подкрепление из Британской Индии и начал готовиться к новому походу на Каир. Но прежде чем британцы выдвинулись в этот поход, Ораби со своим войском неожиданно напал на них и нанес тяжелые потери. После этого египтяне отступили к городу ат-Талл аль-Кабир в Восточной пустыне на полпути между каналом и дельтой Нила, чтобы преградить британцам путь к столице. Однако Вулзли атаковал их, прежде чем они успели укрепиться на своих позициях. Ночью 13 сентября британцы подошли к египетской линии обороны ближе чем на 300 метров и на рассвете начали штыковую атаку, застав защитников врасплох. В течение часа превосходящие в численности британские силы разгромили изнуренное египетское войско. Дорога на Каир была открыта.

Поражение под ат-Талл аль-Кабир ознаменовало собой конец правления Ахмада Ораби. Через два дня он был схвачен в Каире. Суд признал его и его соратников виновными в государственной измене и вынес смертные приговоры, которые были заменены пожизненным изгнанием в британскую колонию на Цейлоне (современная Шри-Ланка). Хедив Тауфик был восстановлен на престоле, хотя и лишился остатков независимости. С британскими войсками, оккупировавшими страну, и британцами, занявшими многие ключевые государственные посты, настоящим правителем Египта стал британский резидент, Генеральный контролер Египта и зоны Суэцкого канала, сэр Ивлин Бэринг (впоследствии возведенный в пэры как лорд Кроумер).

Наследие, оставленное Ораби, оказалось неоднозначным. После краха его движения многие обвиняли его в том, что он спровоцировал британскую оккупацию Египта. Тем не менее нельзя отрицать тот факт, что он боролся за права коренных египтян и пользовался широчайшей поддержкой населения. Среди его наиболее активных сторонников были представительницы королевского двора. Адвокат Ораби А. М. Броудли записал разговор с одной из принцесс, которая с энтузиазмом сообщила ему, что все они «тайно сочувствовали Ораби с первых же дней, потому что знали, что он ищет для египтян только блага… Мы видели в Ораби освободителя, и наше восторженное отношение к нему не знало границ»^{22}. Принцесса Назли, одна из внучек Мухаммада Али Египетского, дала более рациональное объяснение популярности Ораби как лидера:

Ораби был первым египетским министром, который заставил европейцев повиноваться. Во времена его правления мусульмане наконец-то подняли голову, а греки и итальянцы не осмеливались нарушить закон… С его уходом исчез и порядок. Полиция контролирует только египтян, а европейцы делают что захотят^{23}.

Ораби провел в изгнании 18 лет, прежде чем преемник Тауфика хедив Аббас II (правил в 1892–1914 гг.) в 1901 году разрешил ему вернуться на родину. Он получил официальное помилование, присягнул на верность хедиву и пообещал больше не заниматься политикой. Новое поколение молодых националистов надеялось получить его поддержку в борьбе с британской оккупацией, но Ораби сдержал свое слово. Будучи уже старым человеком, он хотел прожить оставшиеся ему дни в любимом Египте. Его взгляд был обращен в прошлое, а не в будущее. Последние десять лет своей жизни он посвятил чтению книг и статей о восстании, которое возглавлял, и попыткам очистить свое имя от необоснованных обвинений^{24}. Он написал ряд автобиографических очерков и разослал их широкому кругу египетских и зарубежных писателей и журналистов.

Несмотря на все усилия Ораби, два тяжелых обвинения продолжали лежать на нем еще несколько десятилетий после его смерти: ответственность за британскую оккупацию и измена, совершенная против династии Мухаммада Али, законных правителей Египта. Только после того как новое поколение молодых египетских полковников свергло последнего потомка Мухаммада Али в ходе июльской революции 1952 года, Ораби (умерший в 1911 году) был реабилитирован и включен в пантеон национальных героев Египта.

Британская оккупация имела последствия далеко за пределами Египта. Недоверие французов к англичанам переросло в открытую враждебность после того, как их давнишний соперник прочно закрепился в стране, со времен Наполеона находившейся в зависимости от Франции. Египтяне пользовались услугами французских военных советников, отправляли студентов учиться в Париж, приобретали французские промышленные технологии, — наконец, сам Суэцкий канал был построен французской компанией! Франция не могла смириться с потерей Египта и стремилась всеми способами свести счеты с «вероломным Альбионом». В отместку французы решили захватить стратегически значимые территории в Африке, чтобы восстановить свою имперскую славу, а также оказать давление на Британию. В скором времени к «драке за Африку» между Британией и Францией присоединились и другие европейские державы, такие как Португалия, Германия и Италия, которые раскрасили карту Африканского континента в свои имперские цвета.

В период с 1882 по 1904 год колониальное соперничество между Британией и Францией приобрело наиболее острый характер. Его кульминацией стал Фашодский кризис в 1898 году, когда две империалистические державы оказались на грани войны из-за спора по поводу небольшого участка Нила в Судане. К счастью, ни одна из сторон не могла позволить себе, чтобы «драка за Африку» переросла в открытый вооруженный конфликт. Единственным решением было восстановление баланса сил в Средиземноморье за счет уступки Франции территорий, которые компенсировали бы присутствие Британии в Египте. А поскольку Франция уже имела колонии в Тунисе и Алжире, выбор был очевиден — Марокко^{25}.

Однако Франция оказалась не единственной европейской державой, имевшей интересы в Марокко. На марокканском побережье находились испанские поселения, Британия вела с этой североафриканской страной очень активную торговлю, а Германия все громче заявляла о своих интересах в регионе. Немаловажную роль играло и то, что марокканцы на протяжении нескольких столетий жили в независимом государстве и не собирались отказываться от суверенитета. В 1902 году министр иностранных дел Франции Теофиль Делькассе предложил «отделить международный вопрос от франко-марокканского вопроса и улаживать первый вопрос отдельно и последовательно с каждой державой, чтобы в конечном итоге добиться полной свободы в урегулировании второго вопроса [с Марокко]» ^{26}. В течение следующих десяти лет Франция поочередно сторговалась с ведущими европейскими державами и в конце концов добилась присоединения Марокко к своей африканской империи.

Поскольку меньше всего в Марокко была заинтересована Италия, в первую очередь Делькассе отправился в Рим и в 1902 году договорился о поддержке французских колониальных амбиций в Марокко в обмен на признание Францией итальянских интересов в Ливии.

Договориться с Британией было сложнее. Англичане хотели защитить свои тесные коммерческие отношения с Марокко и не могли допустить, чтобы какая-либо морская держава бросила вызов господству Королевского флота в Гибралтарском проливе. В то же время Британия была остро заинтересована в урегулировании колониальных разногласий с Францией. В апреле 1904 года Британия и Франция подписали соглашение, получившее название Entente Cordiale, или «сердечное согласие», которое подвело черту под столетним колониальным соперничеством и положило начало новым дипломатическим отношениям. В соответствии с условиями соглашения Франция признавала присутствие Британии в Египте и принимала на себя обязательство «не требовать установления временных рамок британской оккупации». Британия, со своей стороны, признавала стратегическое положение Франции «как державы, чьи владения имеют значительную по протяженности общую границу с Марокко» и обещала не препятствовать действиям Франции «по обеспечению порядка в этой стране и оказанию ей помощи в осуществлении административных, экономических, финансовых и военных реформ, которые могут понадобиться для этой цели»^{27}.

Добиться согласия Испании на будущую оккупацию Марокко оказалось не так трудно. Французы удовлетворили и британцев, и испанцев, согласившись оставить средиземноморское побережье Марокко в сфере влияния Испании. Это заложило фундамент для франко-испанского соглашения по Марокко, заключенного в октябре 1904 года.

Таким образом, французы почти решили «международный вопрос», вымостив себе путь к колонизации Марокко. Все европейские державы дали свое согласие — все, кроме Германии. Делькассе надеялся, что ему удастся разрешить «франко-марокканский вопрос» без участия немцев. В конце концов, Германская империя никогда не претендовала на Средиземноморье. Более того, Делькассе знал, что в ответ на признание французских притязаний в Марокко Германия потребует от Франции признать аннексию Эльзаса и Лотарингии, захваченных в ходе Франко-прусской войны 1870–1871 годов. А это было гораздо больше того, что Франция согласилась бы заплатить за согласие Германии. Но правительство кайзера Вильгельма II не позволило обойти себя стороной. Германский империализм активно утверждал себя на международной арене и уже имел собственные колониальные владения в Африке и южной части Тихого океана. В соперничестве за Марокко интересы Германии и Франции пересеклись.

Немцы начали действовать, чтобы вынудить Францию сесть за стол переговоров. В марте 1905 года министр иностранных дел Германии Бернхард фон Бюлов организовал для кайзера Вильгельма II поездку к марокканскому султану Мулаю Абд аль-Азизу в Танжер. В ходе своего визита император публично заявил, что Германия сделает все для защиты независимости Марокко и германских интересов в султанских землях, тем самым дав понять, что немцы не позволят французам реализовать свои планы. Этот демарш заставил французов вступить в переговоры с Германией. В январе 1906 года в испанском городе Альхесирас по требованию Германии была созвана международная конференция для решения «марокканского вопроса».

Официально целью этой конференции, в которой приняли участие 11 стран, было оказание помощи марокканскому султану в реализации программы правительственных реформ. В действительности же Франция рассчитывала использовать эту встречу, чтобы совместно с другими европейскими государствами оказать давление на Германию и вынудить кайзера пойти на уступки по Марокко. Несмотря на все попытки Германии повернуть участников конференции против Франции, трое из них — Италия, Великобритания и Испания — уже заключили с французами свои соглашения, и правительство кайзера, оказавшись в меньшинстве, было вынуждено отступить. В 1909 году Германия окончательно признала особую роль Франции в обеспечении безопасности Марокко.

Заручившись согласием других европейских держав на колонизацию Марокко, французы переключили свое внимание на урегулирование франко-марокканских отношений. Шерифы правили Марокко как суверенным государством, сохранявшим свою независимость от Османской империи и государств Европы, с 1511 года. Но начиная с 1860-х годов европейские государства стали все активнее вмешиваться в политику и экономику древнего султаната. В период правления султана Мулай Хасана (1873–1894) Марокко пережил серию реформ, инициированных правительством в попытке сдержать европейское вмешательство путем модернизации в европейском стиле. Как и следовало ожидать, результатом стало ослабление национальной казны из-за дорогостоящих военных и инфраструктурных проектов и усиление европейского контроля.

На смену султану-реформатору Мулаю Хасану пришел 14-летний Мулай Абд аль-Азиз (правил в 1894–1908 гг.), которому не хватало ни зрелости, ни опыта, чтобы защитить свою страну от посягательств могущественных европейских держав. Пользуясь общей границей между Алжиром и Марокко, Франция ввела на марокканскую территорию войска под предлогом предотвращения набегов кочевых племен. Наряду с неофициальным военным вторжением Франция связала правительство султана государственными займами. В 1904 году правительство Франции договорилось с парижскими банками о предоставлении марокканскому правительству займа в размере 62,5 млн франков (12,5 млн долларов США), тем самым усилив свое экономическое влияние в Марокко.

Марокканцы были возмущены беспрецедентным расширением французского присутствия и обрушили свой гнев на иностранные коммерческие предприятия. Французы ответили оккупацией марокканских городов. Пожалуй, наиболее известна история оккупации Касабланки в 1907 году, когда после нападения местных жителей на французскую фабрику французы подвергли город обстрелу из корабельных орудий и захватили его, высадив на берег пятитысячный десант. Усиление французского влияния в стране подрывало доверие народа к султану. Летом 1908 года его брат Мулай Абд аль-Хафез поднял восстание и заставил Абд аль-Азиза отречься от престола и бежать во Францию.

Взойдя на престол, Мулай Абд аль-Хафез (правил в 1907–1912 гг.) преуспел в борьбе с европейской угрозой не больше брата. Единственным союзником султана в Европе оставалась Германия, которая в июле 1911 года отправила в марокканский порт Агадир канонерку в последней попытке приостановить экспансию Франции. Однако Агадирский кризис разрешился не в пользу марокканского султана. Франция пообещала уступить Германии территории во французском Конго, в обмен на что правительство кайзера согласилось с французскими притязаниями на Марокко.

В марте 1912 года Мулай Абд аль-Хафез подписал Фесский договор, в котором отказывался от суверенитета своего государства и признавал его французским протекторатом. Хотя шерифская династия осталась на троне — нынешний король Марокко Мухаммад VI является ее представителем, — официальный контроль над страной на следующие 44 года перешел к Французской империи. Франция наконец-то смогла простить Британии оккупацию Египта.

Ливия оставалась последним вассальным государством Османской империи в Северной Африке, и к моменту установления французского протектората над Марокко Италия уже находилась в состоянии войны со Стамбулом. Хотя формально Ливия стала частью Османской империи еще в XVI веке, две ливийские провинции, Триполитания и Киренаика, перешли под османское правление только в 1840-х годах, и оно носило в этой стране скорее номинальный характер. Две столицы провинций, Триполи и Бенгази, были городами-гарнизонами, но османское присутствие в них ограничивалось незначительным количеством чиновников и солдат, необходимым для поддержания мира.

Однако после французской оккупации Туниса и британской оккупации Египта Порта стала придавать все больше значения своим ливийским провинциям. После Младотурецкой революции 1908 года, приведшей к власти новую националистически настроенную элиту, османское правительство начало принимать активные меры по ограничению итальянского проникновения в Ливию, препятствуя приобретению итальянцами земель и противодействуя работе принадлежавших им промышленных предприятий в Триполитании и Киренаике. Под напором европейского империализма османы стремились всеми способами удержать свой последний плацдарм в Северной Африке.

Между тем европейские державы несколько десятилетий обещали Ливию итальянцам — Британия в 1878 году, Германия в 1888 году и Франция в 1902 году. Они надеялись, что Италия сумеет мирным способом присоединить Ливию к своим владениям. Однако итальянцы, не мудрствуя лукаво, решили заполучить Ливию силой. 29 сентября 1911 года они объявили войну Османской империи под предлогом несправедливого обращения с итальянскими подданными в ливийских провинциях. Итальянцы высадили на побережье Ливии экспедиционные силы, но, столкнувшись с ожесточенным сопротивлением местных гарнизонов, решили распространить военные действия на центральную часть Османской империи. В феврале 1912 года итальянские корабли подвергли обстрелу Бейрут, в апреле атаковали османский флот в Дарданеллах, а в апреле-мае того же года захватили Родос и другие острова архипелага Додеканес, тем самым радикально изменив стратегический баланс сил в восточном Средиземноморье.

Чтобы избежать катастрофических последствий, в частности опасаясь того, что своими действиями итальянцы могут разжечь пламя очередной войны на нестабильных Балканах (и действительно, они способствовали подъему албанского националистического движения против османского господства), европейские державы срочно сели за стол переговоров. К тому моменту сама Италия была рада возможности урегулировать ливийский вопрос дипломатическим путем в рамках европейской системы конференций. Оккупация Ливии, поначалу представлявшаяся «военной прогулкой», переросла в крайне дорогостоящую и изнурительную войну. Итальянские войска так и не сумели преодолеть яростное сопротивление небольших турецких гарнизонов и ливийского населения и продвинуться от прибрежных территорий во внутренние районы страны.

Мир был восстановлен ценой последней североафриканской территории Османской империи. В октябре 1912 года при посредничестве европейских держав между Стамбулом и Римом был подписан мирный договор, по которому ливийские провинции получали «автономию» от Османской империи и переходили под контроль Италии. Но даже после ухода турецких войск итальянцы столкнулись с упорным сопротивлением ливийского населения, которое продолжало борьбу с иностранными захватчиками вплоть до 1930-х годов.

К концу 1912 года почти все побережье Северной Африки перешло под европейское колониальное господство. Два государства — Алжир и Ливия — находились под прямым колониальным правлением. Тунис, Марокко и Египет (с 1914 года) стали протекторатами, управляемыми Францией и Великобританией через местные правящие династии. На смену османским порядкам пришли новые европейские, и, хотя история империалистической эпохи написана в основном с точки зрения политики и международной дипломатии, приход европейского империализма повлек за собой чрезвычайно глубокие и значимые перемены в жизни народов Северной Африки. Биография одного из людей той эпохи наглядно иллюстрирует изменения, происходившие в колонизированном арабском мире в целом.

Выдающийся египетский мыслитель Ахмад Амин (1886–1954) родился в Каире через четыре года после оккупации британцами Египта и умер за два года до их ухода. Таким образом, история его жизни была неразрывно связана с историей колониального правления в его стране. Во время учебы в исламском университете аль-Азхар и последующей преподавательской деятельности Амин познакомился со многими ведущими интеллектуалами своего времени. Он общался с некоторыми из самых влиятельных исламских реформаторов той эпохи и был свидетелем зарождения в Египте националистических движений и политических партий. Он наблюдал за тем, как египетские женщины освободились от гаремов, смогли открыть лица и начали принимать все более активное участие в общественной жизни. Над всеми этими радикальными переменами Ахмад Амин, университетский профессор и литературный деятель, размышлял в автобиографии, написанной им в конце жизни^{28}.

Молодой Ахмад рос в стремительно меняющемся мире и был поражен тем, какой глубокий разрыв возник между его поколением и поколением его отца, исламского богослова. Отец, преподававший в университете аль-Азхар и служивший в мечети имени имама аш-Шафии, жил в мире незыблемых исламских устоев. В отличие от него, сверстники Ахмада были открыты новым идеям и веяниям. Они имели доступ к такому революционному нововведению, как газеты, которые постепенно начали играть ключевую роль в формировании общественного мнения.

Ахмад Амин начал читать газеты после окончания университета, когда стал работать школьным учителем. У него было любимое кафе, где посетителям всегда предлагалась свежая пресса. По словам Амина, каждая газета имела свою ярко выраженную политическую окраску. Сам Амин обычно выбирал консервативное исламистское издание, взгляды которого соответствовали его личным ценностям, но иногда просматривал и националистические, и проимпериалистические газеты.

Печатные станки были в числе первых промышленных товаров, которые начали завозить из Европы на Ближний Восток. В Египте они появились в 1820-х годах. Мухаммад Али Египетский отправил одну из своих первых образовательных миссий в Милан для изучения печатного и газетного дела. Вскоре после этого египетское правительство начало издавать государственную газету «Вестник Египта», которая стала первым периодическим изданием на арабском языке. Ее основной целью было «улучшение работы достопочтенных губернаторов и иных должностных лиц, несущих ответственность за [государственные] дела и интересы»^{29}. С 1842 по 1850 год ее редактором был Рифаа ат-Тахтави, автор знаменитых заметок о Франции.

Прошло несколько десятилетий, прежде чем появились частные периодические издания, хотя большинство из них недолго оставались независимыми, быстро переходя под непрямой государственный контроль. Тиражи были слишком малы, чтобы газеты могли существовать без поддержки государства. В 1861 году в Стамбуле начала издаваться одна из первых частных газет на арабском языке «Аль-Джаваиб», но уже через несколько месяцев она столкнулась с серьезными финансовыми проблемами. Султан Абдул-Азиз взял газету под свою опеку. «Было постановлено, — сообщал издатель своим читателям, — что с этого момента расходы „Аль-Джаваиб“ будут покрываться Министерством финансов [Османской империи] и газета будет печататься в имперской типографии. В связи с этими обстоятельствами мы обязаны нашему хозяину, великому Султану, полнейшей лояльностью»^{30}. Несмотря на такое ограничение свободы слова, «Аль-Джаваиб» была чрезвычайно влиятельным изданием с аудиторией по всему арабскому миру, от Марокко до Восточной Африки и Индийского океана. Вслед за ней появились и другие частные издания.

Двумя ведущими центрами журналистики и издательского дела в арабском мире были (и остаются по сей день) Бейрут и Каир. В середине XIX века Ливан стал центром арабского культурного возрождения — по-арабски этот период назывался нахда («пробуждение», «ренессанс»). Мусульманская и христианская интеллигенция, получив доступ к типографиям (зачастую принадлежавшим миссионерским организациям), начала активно заниматься составлением словарей и энциклопедий и издавать великих классиков арабской литературы и мысли.

Литературное возрождение позволило арабам Османской империи вспомнить о славном доосманском прошлом и, таким образом, встать на путь переосмысления своей идентичности и культурного самоопределения. Движение нахда охватило все арабоязычные народы независимо от географического положения и религиозных различий и породило новую идею, которая оказала чрезвычайно мощное влияние на всю дальнейшую арабскую политику: арабы являются единой нацией с общим языком, культурой и историей. После кровопролитных конфликтов, произошедших в 1860 году в Горном Ливане и Дамаске, это позитивное новое видение было особенно важно для преодоления глубоких межобщинных расколов. Газеты играли ключевую роль в распространении этой идеи. Один из ведущих просветителей периода арабского возрождения Бутрус аль-Бустани в 1859 году назвал газеты «важнейшим двигателем просвещения общества»^{31}. К концу 1870-х годов в Бейруте выпускалось не менее 25 газет и других периодических изданий.

Однако в конце 1870-х годов османское правительство начало вводить новые меры контроля над прессой, которые в период правления султана Абдул-Хамида II переросли в жесткую цензуру. Многие журналисты и интеллектуалы были вынуждены перебраться из Сирии и Ливана в Египет, где пресса пользовалась гораздо большей свободой. Эта миграция положила начало частной прессе в Каире и Александрии. В последней четверти XIX века в Египте появилось больше 160 арабоязычных газет и журналов^{32}. Одна из старейших и известнейших газет в современном арабском мире, «Аль-Ахрам» (буквально «Пирамиды»), была основана двумя братьями, Салимом и Бишаром Такла, которые переехали из Бейрута в Александрию в начале 1870-х годов. В отличие от многих газет того времени, публиковавших статьи на культурные и научные темы, «Аль-Ахрам» с первого номера, вышедшего 5 августа 1876 года, была настоящим новостным изданием. Братья Такла использовали александрийский телеграф для получения новостей от агентства «Рейтер». В то время как бейрутская пресса не имела доступа к телеграфу и полагалась на почту, пересказывая чужие истории с опозданием в несколько месяцев, «Аль-Ахрам» сообщала своим читателям свежие новости о событиях внутри страны и за рубежом в течение нескольких дней и даже часов.

Разумеется, хедивы не могли игнорировать растущее влияние египетской прессы и старались усилить государственный контроль над процветающими СМИ. Египетское правительство закрывало издания, чьи политические взгляды считались «неумеренными». После банкротства государства в 1876 году, в период усиления европейского вмешательства в политику и экономику Египта, журналисты активно участвовали в деятельности реформаторской коалиции и поддерживали ее лидера Ахмада Ораби. Правительство отреагировало на это принятием в 1881 году жесткого закона о печати, тем самым создав опасный прецедент ограничения свободы прессы.

Эти ограничения были ослаблены в период британской оккупации, а к середине 1890-х годов лорд Кромер и вовсе перестал упоминать о законе о прессе 1881 года. Разумеется, он помогал субсидиями газетам, выражавшим пробританские взгляды, таким как англоязычная «Египетская газета» и арабоязычная «Аль-Мукаттам», но в то же время не принимал никаких мер против газет, которые открыто критиковали его правление. Кромер понимал, что эти газеты циркулируют внутри очень узкого круга образованной элиты и что свободная пресса служит полезным клапаном, благодаря которому зарождающееся националистическое движение может «выпускать пар».

Таков был мир газетных изданий, с которым Ахмад Амин столкнулся в начале 1900-х годов: молодые арабские СМИ, появившиеся благодаря европейским технологиям и выражавшие широкий спектр взглядов, от консервативно-религиозных и пробританских до откровенно националистических.

В начале 1900-х годов национализм был относительно новым явлением в арабском мире. Идея «нации» как политической единицы — общности людей, живущих на определенной территории и стремящихся к самоуправлению, — была продуктом европейского Просвещения. В течение XIX века эта идея распространилась по всей Европе и проникла на Ближний Восток, где поначалу вызывала осуждение: национализм ассоциировался с мятежными христианскими общинами на Балканах, стремившимися отделиться от Османской империи при поддержке европейских держав. В 1820-х и 1870-х годах египетские и североафриканские войска принимали участие в подавлении националистических восстаний в балканских землях.

Ситуация изменилась после колонизации европейцами Северной Африки. Приход европейского империализма обеспечил два важных условия становления национализма: во-первых, определение четких границ национальных территорий, подлежащих освобождению; во-вторых, наличие общего врага, что давало населению возможность сплотиться в общей освободительной борьбе.

Само по себе сопротивление иностранной оккупации не является национально-освободительной борьбой: ни войну Абд аль-Кадира в Алжире, ни восстание Ораби-паши в Египте нельзя считать националистическими движениями. В отсутствие соответствующей националистической идеологии после разгрома армий сопротивления и отправки в изгнание их лидеров в этих странах не возникло никакого политического движения, которое стремилось бы к обретению независимости от иностранного господства.

Парадоксально, но именно европейская колонизация Северной Африки дала толчок процессу национального самоопределения. Люди начали задаваться вопросом: что значит быть «египтянином», «ливийцем», «тунисцем», «алжирцем» или «марокканцем»? Прежде эти названия мало что значили для большинства людей в арабском мире. Они идентифицировали себя с конкретным племенем, с местностью, например городом (Александрия) или регионом (Кабильские горы), либо считали себя частью глобального сообщества умма, как в Коране называются все мусульманские народы.

В годы перед Первой мировой войной заметная националистическая активность наблюдалась только в Египте. Богословы-реформаторы, борясь с тем, что мусульмане оказались под властью европейских христиан, начали формировать исламский ответ на наступление империализма. В то же время другая группа реформаторов сформулировала светскую националистическую повестку дня. Идеи «исламских модернистов» и светских националистов внесли значительный вклад в развитие арабской мысли и вдохновили более поздние националистические движения по всему мусульманскому миру.

Два человека задавали тон в дебатах об исламе и современности в конце XIX века: Джамал ад-Дин аль-Афгани (1839–1897) и шейх Мухаммад Абдо (1849–1905). Именно они сформулировали идею исламской программы реформирования, которая определила лицо ислама и арабского национализма в ХХ веке.

Аль-Афгани был не только мыслителем — он много путешествовал по восточным и европейским странам, вдохновляя своих последователей и внушая тревогу правителям. Восемь лет, с 1871 по 1879 год, аль-Афгани провел в Египте, где преподавал во влиятельном университете аль-Азхар. По образованию он был богословом, но по задаткам — выдающимся политическим агитатором. В поездках по Индии, Афганистану и Османской империи его впечатлили масштабы европейской угрозы для исламского мира и бессилие правителей мусульманских государств в противодействии этой угрозе. Однако политическая философия аль-Афгани была сосредоточена не на том, как сделать мусульманские страны сильными в политическом и экономическом плане, чего пытались добиться реформаторы эпохи танзимата в Османской империи, Египте и Тунисе. Он утверждал, что, если мусульмане начнут жить в строгом соответствии с принципами своей религии, их страны вернут себе былое могущество и преодолеют внешние угрозы со стороны Европы^{33}.

Хотя аль-Афгани был убежден в том, что ислам полностью отвечает требованиям современного мира, он полагал, что для решения проблем сегодняшнего дня мусульманам нужно обновить свою религию. В его восприятии, как в восприятии любого глубоко верующего мусульманина, послание Корана было вечным и вневременным. Устаревшей он считал интерпретацию Корана — богословскую науку, застывшую в своем развитии в XI веке ради предотвращения инакомыслия и раскола. В результате исламское богословие в XIX веке преподавалось по тем же книгам, что и в XII веке. Однако средневековые богословы не могли предвидеть, с какими новыми реалиями и вызовами столкнется исламский мир несколько столетий спустя, поэтому назрела необходимость в новой интерпретации Корана. Аль-Афгани считал необходимым, чтобы мусульманские правители приняли конституции, основанные на обновленных исламских принципах и налагающие жесткие ограничения на верховную власть, а также призывал к объединению мусульман на основе панисламской религиозно-политической идеологии. Эти радикальные новые идеи были подхвачены поколением талантливых молодых богословов в аль-Азхаре, в том числе интеллектуалами-националистами Ахмадом Лутфи ас-Сейидом и Саадом Заглулом, а также выдающимся исламским модернистом шейхом Мухаммадом Абдо.

Уроженец деревни в дельте Нила, Абдо стал одним из величайших мыслителей своей эпохи. Богослов, журналист и судья, он завершил свою карьеру в должности верховного муфтия Египта — главного религиозного деятеля страны. Он писал статьи для знаменитой газеты «Аль-Ахрам» и, как и ат-Тахтави, одно время был редактором правительственной газеты «Вестник Египта». В 1882 году участвовал в восстании Ахмада Ораби и был выслан британцами в Бейрут.

Находясь в изгнании, Абдо путешествовал по Западной Европе и познакомился в Париже с аль-Афгани, где они создали тайное общество и начали издавать реформистскую газету, призывавшую дать исламский ответ западному империализму. В конце 1880-х годов Абдо вернулся в Египет и, опираясь на идеи аль-Афгани, сформировал более конкретную реформистскую программу.

Парадоксально, но в своем призыве к более прогрессивному исламу Абдо предлагал в качестве образца для подражания первую мусульманскую общину — пророка Мухаммада, его сподвижников и последователей, известных как ас-салаф, или «праведные предшественники». Таким образом, Абдо стал одним из основателей нового реформистского течения в исламе, называемого салафизмом. В наши дни салафизм ассоциируется с именем Усамы Бен Ладена и наиболее радикальным крылом антизападного исламского активизма. Но во времена Мухаммада Абдо это было не так. Абдо выступал за возвращение к золотому веку, когда мусульмане исповедовали «правильный» ислам, что позволило им стать определяющей силой в мире. В первые четыре столетия ислама мусульмане распространили свое господство по всему Средиземноморью и до Южной Азии. После этого, утверждал Абдо, исламская мысль закоснела и пришла в упадок. Начал процветать мистицизм, рационализм угас, и мусульманское общество скатилось к слепому соблюдению закона. Только путем освобождения ислама от средневековых богословских оков и возрождения его как живого вероучения умма (мусульманская община) могла вновь обратиться к чистой и рациональной вере своих предков и вернуть себе былой динамизм, который в прошлом позволил ей стать господствующей мировой цивилизацией.

Ахмаду Амину посчастливилось присутствовать на лекциях великого Мухаммада Абдо в университете аль-Азхар. Его воспоминания дают яркое представление о том, какое мощное влияние оказывал исламский реформатор на своих учеников. «Я был на двух его лекциях, слышал его красивый голос, созерцал его почтенный вид и понял благодаря ему то, чего не понимал, слушая других ученых аль-Азхара». Обсуждая вопросы богословия, Мухаммад Абдо постоянно обращался и к вопросам реформирования ислама. «Время от времени, — вспоминал Амин, — Абдо пускался в рассуждения о нынешнем состоянии мусульманского общества, о причинах этого состояния и о том, как это можно исправить»^{34}.

Аль-Афгани и Мухаммад Абдо рассматривали ислам как неотъемлемую часть национальной идентичности, которая начала формироваться со вступлением Египта в эпоху национализма. Но наряду с этим они были серьезно обеспокоены состоянием мусульманского общества и положили начало дебатам о необходимости социальных реформ.

Одной из животрепещущих тем этих дебатов стало положение женщин в мусульманском обществе. При первом знакомстве с европейцами во время наполеоновского вторжения египтяне столкнулись с совершенно другой моделью гендерных отношений, которую сочли неприемлемой. Египетский историк аль-Джабарти пришел в смятение от того, какое влияние французские мужчины оказывали на египетских женщин. «Французские чиновники взяли себе в жены мусульманок, которые стали одеваться, как французские женщины, гулять вместе с мужьями по улицам, проявлять интерес к государственным делам и общественной жизни, — неодобрительно писал он. — Женщины стали командовать и запрещать!»^{35} В представлении аль-Джабарти это было вопиющим нарушением естественного порядка вещей в мире, где привилегия командовать и запрещать принадлежала исключительно мужчинам.

Ат-Тахтави, который наблюдал за отношениями полов в Париже 30 лет спустя, также сетовал на нарушение «естественного порядка». «Мужчины у них рабы женщин и во всем им потакают, — писал он, — неважно, красивы эти женщины или нет»^{36}. Аль-Джабарти и ат-Тахтави выросли в мире, где порядочные женщины жили в своей половине дома, называвшейся гаремом, а на людях появлялись под несколькими слоями одежды и паранджой, надежно скрывавшей лицо и фигуру. Эти традиции сохранялись и в конце XIX века. По словам Амина, его мать и сестры «всегда ходили в парандже, так что никто никогда не видел их лиц, и они смотрели на людей только из-под накидки»^{37}.

Но в 1890-е годы египетские реформаторы начали выступать за изменение роли женщин, и, пожалуй, никто не делал этого более решительно, чем адвокат Касим Амин (1863–1908), который утверждал, что национальная борьба за независимость должна начаться с улучшения положения женщин в египетском обществе.

Касим Амин (не родственник Ахмада Амина) родился в очень богатой семье. Его отец, турок-осман, до переезда в Египет был губернатором Курдистана и имел титул паши; мать происходила из влиятельной египетской аристократической семьи. Касим учился в лучших частных школах Египта, получил начальное юридическое образование в Каире, после чего продолжил изучать право во Франции, в Монпелье. В 1885 году он вернулся в Египет и вскоре присоединился к реформистским кругам, сплотившимся вокруг Мухаммада Абдо.

Тогда как его сподвижники обсуждали роль ислама и британской оккупации в национальном возрождении Египта, Касим Амин сосредоточился на положении женщин. В 1899 году он написал поистине революционный труд «Освобождение женщины». Будучи исламским реформатором, обращающимся к мусульманской аудитории, Касим Амин связывал свои аргументы со светской националистической повесткой дня, ставящей своей целью освобождение от империализма.

Египетские женщины были лишены доступа к образованию, не говоря уже о праве на работу, и в 1900 году менее одного процента из них умели читать и писать^{38}. Как утверждал Касим Амин больше 100 лет назад — а сегодня ему вторят авторы «Доклада о развитии человеческого потенциала в арабских странах», — бесправное положение женщин ослабляет арабский мир в целом. «Женщины составляют половину всего населения мира, — писал Касим Амин. — Обрекая их на невежество, страна отказывается от половины тех благ, которые могло бы обеспечить ее население, что влечет за собой очевидные пагубные последствия»^{39}. Написанная на классическом арабском языке, его работа была полна жесткой критики:

На протяжении веков наши женщины повинуются власти сильных и подавляются могучей тиранией мужчин. Мужчины привыкли рассматривать женщин как существ, предназначенных лишь для того, чтобы служить им и исполнять их волю, и не желают отказываться от этого взгляда! Мужчины не дают женщинам возможности ни учиться, ни работать, из-за чего те не могут обеспечить себя средствами к существованию. В результате у женщин остается единственный выход — быть женой или проституткой^{40}.

Касим Амин противопоставлял прогресс западной цивилизации, которому, по его мнению, в немалой степени способствовало расширение прав женщин в Европе и Америке, отсталости Египта и мусульманского мира в целом. «Униженное положение мусульманских женщин является главным препятствием на пути к нашему прогрессу, к достижению того, что является благотворным для нас», — утверждал он^{41}. И напрямую связывал положение женщин с национальной борьбой: «Чтобы улучшить состояние нации, нам необходимо улучшить положение женщин»^{42}.

«Освобождение женщины» вызвало острую полемику среди реформаторов, консерваторов, националистов и интеллектуалов. Консерваторы и националисты осудили идеи Амина как подрывающие основы общества, а исламские богословы обвинили его в попытке нарушить установленный Богом порядок. Касим Амин ответил на критику в своей следующей работе «Новая женщина», опубликованной год спустя, где отказался от религиозной риторики и отстаивал права женщин с точки зрения эволюции, естественных прав человека и прогресса.

Конечно, усилия Касима Амина разочаровали бы сегодняшних сторонников феминизма. Это был спор среди мужчин, которые обсуждали, какие права и возможности они должны даровать женщинам. Призывая улучшить положение женщин в египетском обществе, Амин вовсе не требовал полного равенства между полами. Однако для того времени и места его идеи о правах женщин носили радикально передовой характер. Споры, вызванные его работами, запустили процесс перемен. В следующие 20 лет женщины из высших слоев египетского общества подхватили его идеи и начали вести борьбу за свои права.

Таким образом, под влиянием активных дебатов о национальной идентичности, реформировании ислама и злободневных социальных вопросах, таких как гендерное равенство, к концу XIX века начала складываться особая форма египетского национализма. Наиболее сильное влияние на его становление на раннем этапе оказали два человека — Ахмад Лутфи ас-Сейид и Мустафа Камил.

Ахмад Лутфи ас-Сейид (1872–1963) родился в семье землевладельца, окончил среднюю школу и в 1889 году поступил в школу права, а также начал посещать лекции в университете аль-Азхар. Будучи учеником Мухаммада Абдо, он тем не менее не рассматривал ислам как основу национального возрождения. В отличие от других националистов своего времени, пропагандировавших идеалы панисламизма, панарабизма или паносманизма, Лутфи ас-Сейид заявлял об уникальности египетской нации и был одним из первых идеологов национальной государственности в арабском мире. Он основал первую в Египте политическую партию «Нация», объединившую сторонников Мухаммада Абдо, и через газету «Аль-Джарида», которую он редактировал, продвигал идеи о естественном праве египетской нации на самоопределение и самоуправление.

Лутфи ас-Сейид считал власть британцев и хедивов двумя формами автократии, лишившими египетский народ законного правительства. Тем не менее он признавал преимущества грамотного административного управления, внедренного британцами, и их финансового порядка. Он также понимал, что в сложившихся обстоятельствах нереально надеяться на получение независимости от Великобритании. У британцев были в Египте свои интересы и была армия, чтобы отстаивать их. Поэтому, по мнению Лутфи ас-Сейида, египетский народ должен был использовать британскую оккупацию, чтобы заставить хедива принять конституцию и создать местные институты самоуправления, такие как законодательный совет и региональные советы.

Ахмад Амин был завсегдатаем редакции газеты «Аль-Джарида», где собирались египетские националисты для обсуждения злободневных вопросов. Здесь Амин получил свое социально-политическое образование «благодаря лекциям нашего профессора Лутфи [ас-Сейида] и других и тесному общению с избранной группой самых образованных людей Египта»^{43}.

Лутфи ас-Сейид представлял умеренное крыло египетского националистического движения и был готов сотрудничать с британскими колониальными властями, чтобы привести страну к тому уровню развития, при котором она сможет добиться независимости. Но существовало и более радикальное течение египетского национализма, лидером которого был Мустафа Камил (1874–1908). Как и Лутфи ас-Сейид, Камил получил юридическое образование в Каире и Франции. Он был одним из основателей Национальной партии («Ватан»). Во время учебы во Франции Камил сблизился с некоторыми ведущими французскими националистами, которые были настроены в отношении британского империализма ничуть не менее враждебно, чем молодой египтянин. Вернувшись на родину в середине 1890-х годов, Камил принялся агитировать за освобождение от британской оккупации. В 1900 году он основал газету «Аль-Лива» («Знамя»), которая стала влиятельным рупором нарождающегося националистического движения.

Будучи блестящим оратором и харизматичной личностью, Камил сумел приобрести широкую поддержку среди студентов и простого народа. Некоторое время он даже пользовался тайной поддержкой хедива Аббаса II Хильми-паши (правил в 1892–1914 гг.), который надеялся использовать националистическое движение как средство давления на британцев. Однако молодой богослов Ахмад Амин поначалу не был впечатлен радикальным национализмом Камиля, сочтя его чересчур эмоциональным, лишенным здравого рационализма^{44}.

Отчасти проблема египетских националистов в начале ХХ века заключалась в том, что британские оккупанты вели себя слишком мирно и никоим образом не провоцировали египетский народ на восстание. Хотя египтянам не нравилась сама идея иностранного правления, британцы принесли с собой стабильность, административный порядок и низкие налоги. Египтяне мало контактировали со своими британскими хозяевами, которые предпочитали общаться в своем кругу и не вмешиваться в жизнь местного населения. Таким образом, простые египтяне не видели угрозы в британском правлении и относились к нему скорее благодушно.

Так было до тех пор, пока не случился Деншавайский инцидент.

Летом 1906 года несколько британских офицеров отправились поохотиться на голубей у деревни Деншавай в дельте Нила. Но местные крестьяне потребовали прекратить охоту, поскольку они разводили этих голубей, чтобы есть. В завязавшейся стычке один офицер был смертельно ранен. На тот момент лорд Кромер находился за пределами страны, а его заместители отреагировали на инцидент слишком остро. Они направили в деревню британский отряд, который арестовал 52 местных жителя, и создали специальный трибунал для суда над ними. Египетская общественность жадно следила за новостями через газеты.

События в Деншавае резко изменили политические взгляды Ахмада Амина и его читательские предпочтения. Он точно запомнил дату — 27 июня 1906 года, — когда обедал с друзьями на террасе кафе в Александрии. «Доставили свежие газеты, и мы узнали из них, что четверо крестьян были приговорены к смертной казни, двое к пожизненной каторге, один к пятнадцати годам тюрьмы, шестеро к семи годам тюрьмы, а пятеро к пятидесяти ударам плетью. Мы были охвачены горем, обед превратился в поминки, большинство из нас плакали»^{45}. С того момента, по словам Амина, он читал только радикальную националистическую газету Мустафы Камиля.

Волна негодования охватила весь Египет. Городские жители узнали о жестокой расправе из газет, а народные поэты разнесли эту новость по деревням в своих песнях, в которых рассказывалось о трагедии в Деншавае и несправедливости англичан.

В конце концов страсти вокруг этого события поутихли, но Деншавайское дело не было забыто окончательно и британцы не были прощены. Так в 1906 году был заложен фундамент для становления националистического движения. Но перед египетскими националистами стояла непростая задача: они были вынуждены противостоять могущественной Британской империи, которая не собиралась уходить из арабского мира, а, напротив, намеревалась расширять здесь свое присутствие. Больше того, с оккупации Египта экспансия Британии на Ближнем Востоке только началась.