42. Программа реабилитации

За год до атаки Эрик и Дилан условились о ее времени и месте: апрель 1999 года, в школьной столовой. Это дало Эрику достаточно форы, чтобы выработать план, собрать необходимое оружие и убедить партнера, что все это взаправду.

Вскоре после того, как они начали ходить на курсы реабилитации, Эрику и Дилану выдали школьные альбомы на одиннадцатый класс. Они тут же ими поменялись и заполнили страницу за страницей рисунками, описаниями и высокопарными речами. «Мы боги, и мы так зажжем, когда станем NBK!!» – написал Дилан в альбоме Эрика. «Мой гнев из-за январского инцидента будет достоин языческого божества. Не говоря уже о той мести, которую мы свершим».

Под январским инцидентом разумелся их арест. У Эрика он также вызвал ярость. «31 января – дерьмо, хреновее не бывает, – написал он в альбоме Дилана. – Терпеть не могу белые фургоны!»

Арест был критической точкой – альбомы стрелков подтвердили первоначальную догадку Фузильера на этот счет. В конечном итоге Фузильер сочтет его самым важным событием на пути превращения Эрика в убийцу. За арестом быстро, одно за другим последовали взрывы первых изготовленных Эриком бомб, угрозы совершить массовое убийство, размещенные на сайте, еще более страшные записи в дневнике и разработка в общих чертах плана атаки. Но Эрик и так уже шел именно к этому. Нельзя сказать, что из-за ареста «у него сорвало крышу». По мнению Фузильера, то, что последовало за кражей, было не причиной для убийств, а только катализатором.

Эрик копил в душе злобу на тех, кто, как он считал, к нему несправедлив. Полицейские, судья и те, кто занимался его принудительной реабилитацией, были всего лишь самым последним дополнением к до смешного всеобъемлющему списку его врагов, который включал в себя Тайгера Вудса, всех девушек, которые когда-либо давали ему от ворот поворот, всю западную культуру и род человеческий как таковой. Арест, как считал Фузильер, отличался от всех прочих событий тем, что тогда двум подросткам впервые был дан резкий отпор, лишивший их контроля над собственной жизнью или, во всяком случае, ограничивший его, как выразился по этому поводу Дилан, «идет закручивание гаек». Теперь они оба были учениками старшей школы, то есть переживали время, когда их личная свобода должна была бы расширяться и расширяться. Они только что получили водительские права, у них обоих была работа, за которую им платили каждую неделю, они впервые получали доход, которым могли распоряжаться сами, время, когда они должны были возвращаться домой становилось все позднее и позднее, Эрик завязал отношения с девушкой… Иными словами, круг их возможностей увеличивался. У них и раньше случались срывы, но они были незначительными, их последствия не пугали. А на этот раз то, что они совершили, было расценено как преступление. Преступление, хотя они учинили сущий пустяк – позабавились, ограбив какого-то дебила, – ну что тут такого? И все, их свобода пошла псу под хвост.

Эрик заполнял страницы школьного альбома Дилана рисунками: свастиками, роботами-убийцами и забрызганными кровью телами. Одна из иллюстраций на полях изображала сотни крошечных трупов, громоздящихся до самого горизонта, сливаясь в океан человеческого мусора.

Эрик просматривал и собственный альбом, помечая лица учеников, которые ему не нравились. Он либо писал, что они «никчемные» и что они умрут, либо просто перечеркивал их снимки крестами. В распоряжении Эрика было две тысячи фотографий, и в конце концов он обезобразил почти все.

Эрик особенно ненавидел нескольких учеников, которых считал предавшими его говнюками. «О боже, как мне не терпится увидеть, как они сдохнут, – написал он в альбоме Дилана. – Я уже сейчас чувствую вкус их крови».

Психопаты хотят получать удовольствие от своих подвигов. Именно поэтому те из них, которые склонны к садизму, обычно становятся серийными убийцами: они наслаждаются жестокостью, которую творят снова и снова. Эрик же выбрал иной путь – массовое убийство, предвкушением которого наслаждался целый год. Он любил чувствовать власть над людьми – и с нетерпением ожидал, как будет держать в руках человеческие жизни. Когда день, которого он так долго ждал, наконец настал, он нисколько не торопился, стреляя в учеников в библиотеке, и упивался каждой минутой бойни. Одних он убивал, подчиняясь мимолетному капризу, а других так же легко отпускал.

Он использовал свой сайт, чтобы насладиться толикой известности еще при жизни. Ему нравилась парадоксальность существования в интернете, где все остальные подростки просто корчили из себя тех, кем на самом деле не являлись, его же фантазия скоро претворится в реальность.

В отличавшем Эрика культе власти имелось одно противоречие – он был готов делиться ею с Диланом. Обменявшись школьными альбомами, они продемонстрировали полное доверие друг к другу. Они разговаривали о предстоящих убийствах уже несколько месяцев, и одни и те же выражения и словечки, использованные в обоих альбомах, свидетельствуют о том, что парни обсуждали, как это будет, не раз и не два. Эрик даже вынес угрозы на публику, разместив их на сайте, но этого, похоже, никто не заметил или не воспринял всерьез. Затем он описал планы от руки и отдал эти изобличающие его записи Дилану.

Они намекали о своих планах в школьных альбомах немногочисленных друзей, но это выглядело как шутки. Дилан написал, что хотел бы убить Паффа Дэдди или перебить всех троих братьев из группы Hanson, а Эрик предпочел иронию: следуй не мечтам, а животным инстинктам – «если оно движется, убей его, если нет, сожги его kein mitleid!!». По-немецки это означает «никакой жалости», и KMFDM, сокращенное название его любимой индастриал-рок группы Kein Mitleid F?r Die Mehrheit, что означает «Никакой жалости к большинству». Такие ходы приводили Эрика в восторг: предупредить мир в письменной форме заранее, чтобы показать, насколько мы глупы.

Делая записи в школьных альбомах друг друга, они сильно рисковали, особенно Дилан. Он страница за страницей детально описывал планы массового убийства. Теперь каждый находился в полной власти другого. Если бы их творения попали в чужие руки, их сразу бы забрали из программы реабилитации, заменявшей уголовное наказание, и им пришлось бы иметь дело с последствиями за совершение серьезного преступления. Весь год, предшествовавший запланированному массовому убийству, каждый из будущих убийц знал, что приятель может в любой момент сдать его, правда, тогда в тюрьме окажутся они оба. Так сказать, взаимное гарантированное уничтожение.

Доктор Фузильер раздумывал над записями, сделанными в школьных альбомах стрелков. Оба подростка представляли в своем воображении убийства, но если Дилан был сосредоточен на одной-единственной атаке, то планы Эрика были куда масштабнее. Все написанное им касалось еще более массовой бойни – он хотел убить всех и вся, весь человеческий род. В страстной тираде он упомянул об окончательном решении нацистами еврейского вопроса и продолжил: «Убить их всех. Если вы еще не доперли, я имею в виду: УБИТЬ ВСЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО».

Неясно, осознавали ли Эрик и Дилан эту нестыковку – ни тот ни другой ничего о ней не написал. Трудно представить, будто Эрик не заметил, что мысли Дилана сосредоточены на более ограниченной атаке. Включал ли он Дилана в свою всеохватывающую мечту? Возможно, Дилан просто считал ее неосуществимой. Взорвать здание школы – это и в самом деле могло получиться, но убить все человечество… быть может, для Дилана это было просто чем-то вроде научной фантастики.

Несмотря на зацикленность СМИ на «белых воронах» и измывательствах над ними в школах, в своих записях будущие стрелки вовсе не представляли себя изгоями. Дилан, например, со смехом описывал, как он издевается над учениками младших классов и над «гомиками». Ни Дилан, ни Эрик не писали о том, что их травят школьные притеснители – напротив, они хвастались тем, что делают это сами.

Поведение подростков резко изменилось после того, как они начали ходить на реабилитацию к социальному педагогу Андреа Санчес – и опять в противоположных направлениях. Эрик включил обаяние на полную мощность, ибо Андреа Санчес стала вторым по важности человеком в его жизни. Запудрить ей мозги, считал он, – это наилучший путь задобрить самого значимого человека в его жизни – отца. Благодаря этому программа реабилитации не будет отвлекать Эрика от основной задачи. У него была цель, и он пребывал в возбужденном и приподнятом настроении. После ареста его оценки на короткое время ухудшились, но, когда он закончил разработку плана атаки на школу, они вновь улучшились и стали высоки, как никогда. Для этого ему пришлось много работать, горько сетовал он в дневнике, но он был готов вкалывать, как раб на галерах, чтобы преуспеть.

Дилан же не пытался произвести на Андреа хорошее впечатление. Он пропускал беседы, которые должен был посещать, не соблюдал расписания обязательных общественных работ, и его учеба в школе резко ухудшилась. Он даже получил две оценки «плохо».

Для Дилана мысли о том, чтобы стать членом NBK, были чем-то вроде развлечения – фантазиями, которые они обсуждали с приятелем, когда трепались о том, что хотели бы сделать. Дилан не верил во все это и не планировал доводить дело до конца. Он знал одно – теперь он считается преступником. И его жизнь, и без того паршивая, стала еще хуже.

Эрика же считали звездой и в программе реабилитации, и на работе, и в школе. Ему даже повысили зарплату, и когда начались летние каникулы перед старшим классом школы, он нанялся на еще одну работу в местной закусочной Tortilla Wraps, в которой уже трудился его приятель, Нейт Дайкман. Теперь Эрик откладывал больше денег, чтобы закупить необходимый арсенал. Родителям он говорил, что копит на новый компьютер. Он пахал на двух работах, не считая сорока пяти часов обязательных общественных часов, которые должен был отработать в течение лета по решению судьи. Это была нудная черная работа, полный отстой, вроде подметания пола и собирания мусора в местном развлекательном центре. Он презирал ее, но трудился, приклеив к лицу улыбку. Ведь все это было ради правого дела.

Похоже, вклад Дилана в организацию атаки на школу был невелик, как в финансовом плане, так и в остальном. Он бросил работу в пиццерии и не стал искать другую на время летних каникул; вместо этого он просто делал кое-какую работу в соседском саду.

Эрик вел себя так, что и оба его нанимателя, и те, кто надзирал за его общественными работами в развлекательном центре, были им довольны. «Он казался приятным парнем, – сказал потом его босс из Tortilla Wraps. – Он приходил каждый день в аккуратных футболках, шортах защитного цвета и сандалиях. Он был довольно молчалив, но с ним все хорошо ладили». Нейт предпочитал являться на работу в своем плаще, но Эрик считал, что это не соответствует этике данного рода занятий.

Оба подростка были обязаны написать записки с извинениями владельцу фургона. Письмо Эрика источало раскаяние. В нем он признавал, что пишет его, так как судья обязал, «но в основном я делаю это, потому что твердо убежден – я должен попросить у Вас прощения». Эрик извинился несколько раз и в общих чертах описал наказания, назначенные ему и судьей, и родителями, чтобы потерпевший проникся мыслью о том, что его деяния не сошли ему с рук.

Эрик отлично знал, как выглядит со стороны способность сопереживать. Самым убедительным пассажем в письме был тот, в котором он поставил себя на место владельца фургона. Если бы кто-то ограбил его машину, написал Эрик, его не отпускала бы мысль о вторжении в личное пространство. Ему было бы тяжело продолжать водить этот автомобиль. Каждый раз, садясь в него, он представлял бы, как там роется кто-то чужой. Боже, он бы чувствовал себя оскверненным, даже просто воображая, как это было. Он был так разочарован в себе самом. «Я уже очень скоро осознал, что я натворил и насколько это глупо, – написал Эрик. – Я дал неразумной стороне моей натуры взять верх».

«Но он написал это исключительно для того, чтобы произвести хорошее впечатление, – заметил Фузильер. – Это было манипулирование чистой воды». Почти в то же самое время он доверил свои истинные чувства по этому поводу дневнику. «Разве Америка – это не земля свободных людей? Как же получается, что если я свободен, то не могу лишить какого-то тупого гребаного идиота его манаток? Если он оставляет их на переднем сиденье своего гребаного фургона у всех на виду, да еще в какой-то гребаной дыре у черта на куличках и к тому же еще и вечером в гребаную пятницу. ЕСТЕСТВЕННЫЙ ОТБОР. Этого дебила следует пристрелить».

Эрик ничем не выказывал презрения, когда беседовал с Андреа Санчес. В своих записях она отметила, что Эрик глубоко раскаивается.

Мало кто из обозленных подростков способен так убедительно вешать лапшу на уши. Заправские лжецы терпеть не могут так подлизываться. Но это не относится к психопатам. Это было для Эрика самым приятным: он наслаждался, наблюдая и за Андреа, и за владельцем фургона, и за Уэйном Харрисом, и за всеми остальными, кому попадалось на глаза его письмо с извинениями и кто велся на все это смехотворное притворство.

В дневнике Эрик ни разу не пожаловался, что ему приходится столько лгать. Наоборот, он этим хвастался.

Иногда Эрик мог долго раскачиваться – среди психопатов эта черта встречается часто, и Андреа порекомендовала ему поработать над организацией своего времени. В ответ Эрик купил ежедневник, заполнил неделю и принес его на следующий сеанс, чтобы похвастаться. Он, захлебываясь от восторга, уверил Андреа, что ее идея просто великолепна и действительно помогает. Это произвело на Андреа весьма благоприятное впечатление, и она сделала соответствующую похвальную запись в его личном деле. Затем он перестал вести ежедневник и вместо этого начал изливать на страницах этой толстой тетради свои истинные чувства. На ее страницах было напечатано множество мотивационных лозунгов и советов, как улучшить жизнь. Эрик перефразировал их, переписывая отдельные слова и фразы: «Человеческий мозг всегда разлетается брызгами… Разрежь стариков и неудачников на тряпки… Девятиклассники должны сгореть и подохнуть». В таблице с различными статистическими данными он переписал строку, в которой указывалось население Денвера, и исправил цифру на всего лишь сорок семь жителей, которые останутся после того, как он покончит с остальными.

Андреа Санчес была от Эрика в восторге. Она работала с обоими подростками несколько месяцев, затем передала их другому социальному педагогу. В личном деле Эрика последняя запись Андреа была сделана по-испански Muy fа?cil hombre, что означает «Человек, очень легкий в общении».

Дилан же не удостоился столь теплых слов. И правда, почему бы Эрику было не понравиться Андреа куда больше, чем его приятелю? Он всем нравился больше. Он был умен и остроумен, а эта его улыбка – о, он знал, когда именно нужно ослепительно улыбнуться, знал, как долго можно сдерживать эту очаровательную улыбку, дразня собеседника, заставляя того постараться заработать ее, и только потом улыбнуться в полную силу.

Дилан же производил впечатление донельзя мрачной и угрюмой личности. Вечно написанная на лице парня тоска делала его существование еще более тоскливым: в самом деле, кому бы захотелось торчать в таком мраке целый день?

Внутри же он был как динамо-машина, его бешеная энергия устремлена в восемь сторон одновременно, в голове играла музыка, роились умные мысли, его переполняли и радость, и печаль, и сожаление, и надежда, и волнение… но он боялся это выказать. Дилан держал все это под замком – иногда было заметно, что внутри у него безмолвно бурлят какие-то эмоции, но чаще всего казалось, что он застенчив и испытывает неловкость. Единственным из его чувств, которое иногда прорывалось наружу, была злость. Любящая часть его натуры, которая могла петь в глубине души так, чтобы эта песнь неслась с самой высокой горы, была всегда скрыта, и он не собирался показывать ее никому. Но иногда в парне просто вспыхивала злость. Окружающих это шокировало. Никто не ожидал ничего подобного от этого подростка.

Эрик пожаловался на действие лекарства, которое было ему прописано и которое он принимал. Прежде чем Андреа Санчес передала Эрика другому социальному педагогу, он сказал, что препарат действует недостаточно эффективно. По его словам, он чувствовал тревогу и не мог сосредоточиться. Доктор Альберт прописал другой.

При замене лечения Эрик должен был две недели ничего не принимать, чтобы полностью вывести вещества из организма. Андреа Эрик сказал, что боится остаться совсем без лекарств, но в дневнике отметил прямо противоположное. Доктор Альберт назначил ему терапию, чтобы вырвать из его головы дурные мысли и подавить гнев. Да это просто бред! Он ни за что не согласится стать частью человеческого конвейера! «НЕТ, НЕТ, НЕТ, мать твою, НЕТ! – написал он. – Я скорее умру, чем предам мои идеи. Но прежде чем я покину это никчемное место, я убью тех, кого считаю недостойными жить».

Не совсем понятно, какую игру Эрик вел с доктором Альбертом. Вполне возможно, что он пожаловался на препарат, потому что тот оказался слишком эффективным. Каждый пациент реагирует на то или иное лекарство по-своему. Как бы то ни было, с помощью этой уловки Эрик еще больше упрочил видимость того, что он изо всех сил старается контролировать свой гнев.

«Я бы очень удивился, если бы оказалось, что Эрик честен и откровенен с врачом, – сказал Фузильер. – Психопаты пытаются манипулировать в том числе и специалистами по психическому здоровью, и часто им это удается».

Труднее всего Эрику было обвести вокруг пальца Уэйна Харриса, своего отца. Тот не раз видел, как Эрик разыгрывает из себя образцового бойскаута, и знал, что это никогда не длится долго. Уэйн сделал в дневнике недатированную запись где-то после состоявшейся в апреле ознакомительной встречи в рамках программы реабилитации. Он был обозлен от бессилия и составил список ключевых пунктов для нотации, адресованной Эрику:

?Нет желания контролировать привычки в области сна.

?Нет желания контролировать привычки в области учебы.

?Нет мотивации хорошо учиться в школе.

?Мы можем справиться с 1 и 2: ограничение просмотра телевизора, пользования мобильным и компьютером, выключение света, работа, ограничение выхода из дома.

?Ты должен справиться с 3.

?Докажи, что ты хочешь достичь успеха, продемонстрировав здравые суждения, прилагая дополнительные усилия, реализуя свои интересы, обращаясь за помощью и советами.

Уэйн опять наложил на Эрика ограничения: сын должен был возвращаться домой не позже десяти вечера, если только его отсутствие не связано с учебой, никакого мобильника во время занятий и, возможно, еще четыре недели запрета на пользование компьютером.

Запись о закручивании гаек в отношении сына была последним, что отметил в своем дневнике Уэйн Харрис – и чуть ли не последними его словами, которые станут известны широкой публике. Ордер на обыск его дома, выданный год спустя, предусматривал изъятие только записей Эрика, и ни у Уэйна, ни у Кэти, ни у брата Эрика не было конфисковано ничего. За последовавшие за атакой десять лет они сделали несколько коротких заявлений через адвокатов, имели недолгую беседу с полицией и один раз поговорили с родителями жертв. Но они ни разу не общались с представителями прессы. В общих чертах отношения Эрика с отцом можно понять из их дневников и свидетельств других людей. Записи Кэти Харрис более туманны, и общая картина взаимоотношений в их семье остается неясной.

Когда Дилан встречался с Эриком, он на словах поддерживал идею NBK, но в душе колебался между двумя альтернативами: либо самоубийство, либо настоящая любовь. Он написал Харриет любовное письмо, в котором признался во всем. «Ты не знаешь, каков я на самом деле, – без обиняков написал он. – Я, пишущий эти строки, люблю тебя бесконечно». Он все время думает о ней. «Судьба сделала так, что ты стала мне необходима, но наш мир мешает этому в силу различных неопределенностей». Она была во многом похожа на него – такая же задумчивая, молчаливая, предпочитающая наблюдать. Как и он, девушка, казалось, не интересовалась материальным миром. Жизнь, учеба в школе – все это бессмысленно – как чудесно, что она это понимает. Дилан заметил в Харриет скрытую печаль: она была одинока, совсем как он.

Интересно, думал он, есть ли у нее парень? Как ни странно, он никогда не пытался это выяснить. Теперь он ее почти не видит. Дилан понимал, что перегнул палку. «Я знаю, о чем ты подумала: “Это докучное письмо написал какой-то псих”». Но он должен был рискнуть. Он был уверен, что несколько раз она заметила его – он не пропустил ни одного брошенного на него взгляда. В письме Дилан признался в своих самых ужасных намерениях – точно так же, как Зак, нашедший в нем родственную душу, которой он мог излить суицидальные желания. Поначалу Дилан выражался немного уклончиво: «Я скоро уйду… Пожалуйста, не чувствуй себя виноватой из-за моего “отсутствия” в этом мире, которое скоро станет реальностью». В конце концов, он понимал, что она возненавидит его, если узнает всю правду, но все равно сознался: «Я преступник. Я совершал поступки, которые никто даже не подумал бы простить». Большинство его проступков раскрыто, и он был пойман, писал Дилан, и теперь ему нужно новое дело. Он уверен, что Харриет понимает, что он имеет в виду. «Самоубийство? У меня нет ничего, ради чего стоило бы жить, и я все равно не смогу существовать в этом мире после того, как меня жестоко осудили». Но если она любит его так же сильно, как он любит ее, он найдет способ выжить.

Если она считает, что он сумасшедший, то, пожалуйста, пусть никому ничего не говорит, просил он. «Пожалуйста, прими мои извинения». Но если она тоже питает к нему какие-то чувства, то пусть оставит записку в его шкафчике – № 837, рядом с библиотекой.

Он подписал письмо своим именем, но не отослал его. Собирался ли он когда-либо вообще это сделать? Или же он предназначал это послание только для самого себя?

Между тем Эрик был в ярости. Он написал Бруксу Брауну, обрушившись на того с угрозами. «Я знаю, что ты враг, – говорилось в письме. – Я знаю, где ты живешь и на каких машинах ездишь».

Психопаты стремятся обвести вокруг пальца отнюдь не всех и каждого. Они приберегают усилия либо для тех людей, которые имеют над ними какую-то власть, либо для тех, от кого им что-либо нужно. Тем же, кто ничего для них не значил, Эрик Харрис вполне мог продемонстрировать уродливую сторону своей натуры.

Брукс рассказал об угрозах матери, и Джуди вызвала полицию. Помощник шерифа написал еще один отчет о подозрительном происшествии и добавил его к другим документам, составленным в рамках ведущегося расследования делишек Эрика. В отчете говорилось, что Брауны обеспокоены и просят усилить ночное патрулирование.

Триумвирату пришел конец. Зака было решено не включать в NBK – банду «прирожденных убийц». Эрик сумел полностью избавиться от его присутствия. Летом Эрик к нему охладел, рассказывал Зак, и он так и не понял почему. А открытые боевые действия вспыхнули осенью. Дилан в это не вмешивался. Он не стал действовать заодно с Эриком и остался близок с Заком, подолгу говоря с ним по мобильнику каждый вечер.

Рэнди Браун вслед за женой опять вызвал полицию. Кто-то расстрелял дверь его гаража шариками для пейнтбола. Он был уверен, что это сделал тот же самый преступник Эрик Харрис. Помощник шерифа побеседовал с Рэнди и составил отчет. «Нет ни подозреваемых, ни зацепок», – написал он.

«Эрик делает успехи», – отметил в это время в его личном деле новый социальный педагог Боб Кригсхаузер. Эрик превосходил ожидания и успешно скрывал ошибки. Он мешкал, ждал до последнего дня и поэтому не успел вовремя отработать все сорок пять часов общественных работ, которые назначил судья, – не хватало четырех часов. И он ловко уговорил совершенно незнакомого человека, который в тот день был в развлекательном центре его начальником, солгать – такое благоприятное впечатление Эрик на него произвел. Так что, насколько было известно Бобу Кригсхаузеру, Эрик отработал все назначенное до конца. Осенью он использовал это, чтобы заработать скаутские очки. Он похвалился учителю, что посвятил все лето труду на благо общества.

В идейном плане двое подростков двигались в разные стороны. Эрик стремился к господству над людьми и природой, а Дилан был покорен судьбе. И у Дилана оставался в запасе большой сюрприз. Он совершенно не собирался участвовать в бойне, которую готовил Эрик. Он с удовольствием трепался об этом с Эриком, но в глубине души был готов сказать миру «прощай». Он полагал, что запись в дневнике от 10 августа будет последней. Дилан планировал покончить с собой задолго до того, как Эрик устроит атаку.

Двое будущих убийц перешли в последний класс школы. Это было клево. Они начали снимать кино. Сюжеты коротких художественных эпизодов крутились вокруг одной и той же формулы: держащиеся особняком крутые парни защищают слабаков от огромных качков. Эрик и Дилан обставляли притеснителей, но настоящее презрение выказывали не им, а тем, кого они якобы спасали. Они отбирали у этих лузеров все деньги, а затем убивали их просто потому, что могли это сделать. Жертвы заслуживали того, что их ждало, ведь они были низшими существами. Сюжетные линии подростки брали прямо из дневника Эрика.

Какая прекрасная возможность проиграть все заранее! Эрик шаг за шагом вел колеблющегося партнера от фантазии к реальности. Дилан проглатывал все с готовностью. На экране он оживал. Его глаза выкатывались из орбит. Было видно, как в нем, готовая вот-вот вырваться, клокочет ярость. Подростки уже несколько месяцев болтали о том, как станут убийцами, но теперь они могли разыгрывать сцены планируемого на камеру. Они казались киногероями, запечатлевающими свои подвиги на пленке для одноклассников и взрослых. Эрик был в восторге. Он забавлялся тем, что может таким образом заранее заявить о планах. Он говорил обо всем открыто, но никто ни о чем не догадывался. И рядом все время был Дилан.

Эрик читал запоем: «Макбет», «Король Лир», «Тэсс из рода д’Эрбервиллей». Он никак не мог вдосталь насладиться Ницше или Гоббсом. Раз в неделю он писал короткое эссе для изучаемого им курса английского языка и литературы по одной из прочитанных книг, а иногда на свободную тему. Сочинения попали в руки доктора Фузильера через много недель после убийств. Он нашел их показательными, особенно в разрезе того, о чем их автор умалчивал.

В сентябре Эрик писал на тему: «Может ли убийство или нарушение закона быть оправданным?» Он описывал взятие в заложники домашних животных или людей, говорил о преступниках, угрожающих взорвать автобусы с пассажирами. Его забавляла парадоксальность того, что он маскирует фантазии о зверских убийствах под морализаторские эссе. Полицейский снайпер мог бы спасти множество жизней, забрав одну, утверждал он. Закон должен прогнуться. Эрик излагал похожие доводы и в дневнике, там он шел еще дальше: моральные императивы ситуативны, абсолютные истины условны, а значит, он может убить любого, кого захочет.

Показательно, что Эрик взял для очередного эссе провокационную тему и проверил, как далеко он может зайти в рассуждениях. Фузильер не увидел в них ни моральной дезориентации, ни каких-либо признаков душевной болезни – Эрик продемонстрировал здравый рассудок, проявив способность ловко справляться даже с такими щекотливыми материями. К тому же он еще раз потешил себя, вновь предупредив окружающих о своих намерениях и в то же время не выдав ничего.

Дилан рассчитывал скоро умереть. Какой смысл во всей этой учебе? У него был нетрудный набор предметов, но все равно он имел оценки «плохо» по двум из них. На уроках он часто спал. Он пропустил первый из тестов по математическому анализу и даже не потрудился еще раз прийти и попытаться сдать его. Такие оценки неприемлемы, сказал Боб Кригсхаузер, социальный педагог, под руководством которого Дилан проходил реабилитацию. Или он как можно скорее исправит их сам, или же ему придется каждый день делать домашнее задание там же, где проходит реабилитация подростков, совершивших преступления. Кригсхаузер был в восторге от успехов Эрика.

Эрик работал над докладом о зарубежной музыке и учил мрачную и драматическую поэму Гете «Лесной царь». Он съездил в Баулдер, чтобы посмотреть матч по американскому футболу с участием команды Университета Колорадо. Готовил тесто для партии пончиков, которые выпечет на Октоберфест, и жадно проглатывал все, что мог найти о нацистах. Он с увлечением читал такие книги, как «Нацистская партия», «Тайны СС» и «Идеологические истоки нацистского империализма». В своей работе «Нацистская культура» он процитировал дюжину научных книг. Это был впечатляющий труд – яркий, всеобъемлющий и подробный.

Его написание дало возможность Эрику предаться пороку, ни от кого не скрываясь. В самом начале он попросил читателя представить стадион, заполненный убитыми мужчинами, женщинами и детьми – и при этом их трупы не только лежат на сиденьях трибун, но навалены огромной кучей, уходящей ввысь. Но даже это было бы только небольшой частью тех людей, которых истребили нацисты, написал он. Они расправились с шестью миллионами евреев и еще с пятью миллионами людей других национальностей. Одиннадцать миллионов – такое число убитых впечатляло Эрика, и в своих фантазиях он перекрывал этот рекорд.

Он писал об офицерах-нацистах, приказывавших узникам концлагерей выстроиться в шеренгу и затем стрелявших в первого человека, чтобы выяснить, сколько грудных клеток пронзит одна пуля. «Ничего себе, – оставил замечание на полях учитель. – Какая жуть… Невероятно».

Эрик сделал ксерокопию отрывка из печально известной речи Генриха Гиммлера перед группенфюрерами СС. «Вопрос о том, умрут ли от изнеможения 10 000 русских женщин, копая противотанковый ров, или не умрут, интересует меня только с точки зрения того, будет ли рытье этого танкового рва завершено ради Германии», – сказал Гиммлер. «[Немцы] будут хорошо обращаться с этими людьми-животными, но беспокоиться о них и прививать им идеалы было бы преступлением против нашей собственной крови». Вот кто понимал суть дела! Нацисты использовали людей-животных на тяжелых работах. Эрику же люди-животные были нужны только для того, чтобы их взорвать. Пятисот или шестисот расчлененных тел, надо думать, довольно для того, чтобы дневные выпуски телевизионных новостей в этот день стали незабываемыми.

Эрик разбушевался. Он стал носить футболки с надписями по-немецки, изрисовал дневник свастиками и выкрикивал «Зиг хайль!» всякий раз, когда в боулинге попадал шаром по кеглям. Приятелю Эрика Крису Моррису вся эта нацистская фигня уже начинала надоедать. Эрик то и дело цитировал Гитлера, с упоением рассказывал о концлагерях… в общем, доставал.

В октябре у Эрика произошел срыв – он получил штраф за превышение скорости. Его родители были строги, и ему это дорого обошлось: они заставили сына оплатить штраф, походить на курс безопасного вождения, покрыть из собственного кармана увеличение платы за страховку автомобиля, плюс ему на три недели запретили выходить из дома по своим делам.

Все это открытое поклонение нацистам постепенно начинало загонять Эрика в угол. Через четыре дня после сдачи работы «Нацистская культура» он написал в дневнике, что начинает себя выдавать. «Наверное, мне придется приклеить к лицу ту еще маску, чтобы еще какое-то время поводить вас за нос, – написал он. – Черт, черт, черт, будет ох как трудно продержаться до апреля».

Он попробовал сменить тактику: представить в другом свете то, что он уже рассказал другим о своих взглядах. Для этого он написал глубоко личное эссе для курса политологии, который вел мистер Тонелли, человек добрый и всегда готовый помочь другим. Эрик признался в том, что он осужденный судом преступник. Ему пришлось познать весь ужас заключения в камере в полицейском участке. Но теперь он стал абсолютно другим человеком. Он провел под арестом четыре часа, и это было для него кошмаром. Когда его отвели в тюремный туалет, с ним случился нервный срыв. «Я плакал, мне было плохо, и я чувствовал себя совершенно ужасно», – написал он.

Он все еще пытается вновь заслужить уважение родителей, утверждал он. Утрата их уважения стала для него самым большим ударом. Слава богу, что ни он, ни Дилан никогда не пили и не употребляли наркотики. В заключительных строчках эссе он сделал ход, типичный для психопата: «Считаю, вся эта ночь сама по себе была для меня достаточным наказанием», – уверял он, пояснив, что это заставило его столкнуться со множеством вещей, о которых он прежде и не подозревал. «Так что если подвести итог, – заключил он, – то думаю, это наказание все-таки пошло мне на пользу».

Добросердечный мистер Тонелли повелся на все уловки, которые Эрик использовал в сочинении. У него не было ни шанса против хитрого юного психопата. Подавляющее большинство учителей не знают даже, что означает этот термин. Прочитав эссе, Тонелли ответил Эрику по интернету: «Надо же, какую цену тебе пришлось заплатить, чтобы извлечь урок. Я согласен с тем, что та ночь явилась для тебя достаточным наказанием. И я все равно горжусь тобой и твоей реакцией на этот опыт… Ты действительно извлек урок, и он изменил твой образ мыслей… Я бы доверился тебе, не задумываясь. Спасибо, что дал возможность прочесть это, и спасибо за то, что ты находишься среди моих учеников».

Фузильер сравнил даты признаний, которые Эрик сделал в эссе и в личном дневнике. Разница между ними составляла всего два дня. Примечательно, что и там, и там Эрик обращался к одним и тем же темам, и поражает, как ловко он завуалировал истинные замыслы.

Через несколько месяцев после убийств, посетив брифинг, посвященный убийцам, Тонелли явился к Фузильеру.

– Мне надо с вами поговорить, – сказал он. Фузильер сел напротив него. Тонелли мучило чувство вины. – Почему, читая эту работу, я ничего не заметил? – спросил он.

– Вы и не могли ничего заметить, – ответил Фузильер. – Эрик был очень убедителен. Он сказал вам именно то, что вы хотели услышать. Он не стал разыгрывать перед вами оскорбленную невинность. Он признался в том, что согрешил, и попросил прощения. Неспециалисты всегда верят ловким психопатам.

Эрик опять похвастался в дневнике, как он всех провел, а затем вдруг сделал разворот на сто восемьдесят градусов: «Черт возьми, из меня вышел бы шикарный морской пехотинец. Это дало бы мне повод быть хорошим». Для Эрика такие мысли необычны.

Как правило, он упивался ролью плохого парня, но сейчас, всего лишь на мгновение, он подумал о другом пути. «И тогда я никогда бы не садился пьяным за руль», – добавил он. «Будет стремно, когда мы по-настоящему устроим тарарам».

Читая этот пассаж, доктор Фузильер лишь слегка удивился. Даже у завзятых психопатов иногда бывают проблески сопереживания, эмпатии. Эрик был именно таким, но он все же не абсолютно сложившимся экземпляром. Он впервые так близко подошел к тому, чтобы ощутить сомнения, и это было логично.

Его план уже становился осуществимым. Наконец-то действительно появилась возможность убивать. Он чувствовал свою силу, и ему нужно было принять решение – так и оставить замысел в области фантазий или же воплотить его в жизнь?

Раздумья Эрика длились ровно столько времени, чтобы успеть написать две строки. Предложения сливались воедино, как будто он писал второпях, и второе из них рисовало картину массированной атаки. Отлично будет иметь огромный магазин для автоматической винтовки: «Подумать только, 100 выстрелов без перезарядки, черт, это круто».