6. Начало отрезвления

Примерно с середины 50-х годов можно начать отсчет постепенного осознания человечеством бесперспективности и губительности силового соревнования, приведшего к стремительному нарастанию угрозы всемирной ядерной и экологической катастрофы. Пришедшийся на это же время конец “сталинской эры” потряс не только СССР и “лагерь социализма”, а и весь мир.

Проявились первые попытки трудящихся в странах “мировой системы социализма”, в том числе рабочих, публично выразить свое недовольство прежде всего экономическим положением; затем стали выдвигаться и некоторые политические требования. Выступления в Берлине и ГДР в 1953 г. были стихийными и их не трудно было остановить, выведя на улицы советские танки. Более крупными были “беспорядки” 1956 г. в Польше и особенно в Венгрии. При вооруженном подавлении восстания в Будапеште пролилась кровь. Официально все эти выступления квалифицировались как “происки империалистов” и клеймились как “контрреволюционные акции”, но они заставляли задуматься.

В СССР и странах соцсистемы после смерти Сталина, а особенно после XX съезда КПСС в 1956 г., стали проявляться идейные подвижки. Осуждение культа личности Сталина потребовало признания многовариантности путей созревания, разнообразия форм перехода различных стран к социализму, обновления стратегии и тактики компартий.

В Декларации Совещания представителей коммунистических и рабочих партий 1957 г., в Заявлении 1960 г. нашли отражение осторожные поиски марксистской мыслью новых оценок содержания и форм социальной революции. Привлекла к себе пристальное внимание связь революции с войной. Хотя обе мировые войны сыграли роль ускорителей революционного процесса, необходимо было подчеркнуть, что марксисты никак не могут желать новой мировой войны, ибо термоядерная война — качественно новое явление; она неотвратимо погубит всю человеческую цивилизацию или в лучшем случае отбросит ее далеко назад.

Главной новацией стало, во-первых, признание возможности перехода в развитых странах капитала власти в руки пролетариата мирным способом, с использованием парламентаризма, без вооруженного восстания и гражданской войны.

Во-вторых, эффективным средства подвода масс к социалистической революции были объявлены “структурные реформы”. В отличие от обычных реформ они предполагали целую систему коренных социальных преобразований, которые затрагивали основы капиталистического строя, ограничивая власть монополий, предусматривая национализацию ключевых отраслей промышленности, аграрные реформы, демократизацию общественной жизни. Считалось, что они откроют социалистическую перспективу, сочетая борьбу за демократию с борьбой за социализм. Однако практически реализовать “структурные реформы” нигде не удалось.

В-третьих, был наконец-то принят принципиальный тезис: “Борьбу за демократию, коммунисты рассматривают как составную часть борьбы за социализм”; в ходе ее они постоянно укрепляют свои связи с массами, повышают уровень их политической сознательности, “подводят массы к пониманию задач социалистической революции и необходимости ее осуществления”[33].

Однако Программа КПСС 1961 г., названная “хрущевской” программой “построения коммунистического общества”, специально оговаривала сохранение возможности “немирного перехода к социализму”. Она утверждала, что “монополистическая буржуазия не может отстреляться даже ядерным оружием от непреложного хода исторического развития”, что будто бы “человечество распознало подлинный облик капитализма…, не хочет и не будет мириться с исторически изжившей себя системой”. Признание неизбежного разнообразия форм и темпов прихода пролетариата к власти, а также форм этой государственной власти, сводилось на нет заявлениями, что переход к социализму возможен лишь “путем социалистической революции и диктатуры пролетариата”, а “столбовая дорога к социализму проложена, по ней идут уже многие народы”[34].

На этом противоречивом фоне вырисовывалась настоятельная необходимость не частичного, а кардинального переосмысления сталинизированных марксистских догм о путях социального прогресса, в том числе и содержания интересующей нас “триады”. Сделать это удалось далеко не сразу. Жесткие мировоззренческие установки принципиально отвергали саму возможность конвергенции противостоящих друг другу социально-политических и идеологических программ и структур. На то, что они реально переставали работать, первым обратил внимание советских властей известный физик-ядерщик Андрей Сахаров[35]. Но он не был услышан.

И тем не менее процесс пересмотра устоявшихся стереотипов все же начался в 60-е годы, притом почти одновременно по обе стороны “железного занавеса”. Примечательно и то, что поначалу он проявился в попытках исправить положение “возвратом к истокам”: то ли в форме ренессанса взглядов “раннего Маркса” (отчасти также Розы Люксембург или Антонио Грамши). Особенно значимой явилась попытка возрождения взглядов “истинного Ленина” как автора нэпа, плана реформы политического строя, нового понимания интернационализма и главное — “коренной перемены всей точки зрения нашей на социализм”[36].

* * *

Подводя предварительный итог второй трети века, отметим, что, несмотря на упорное противодействие со стороны охранительных сил СССР и КПСС, процесс отвержения сталинистских, наиболее догматизированных установок продолжался и углублялся. Признания многообразия методов и средств при осуществлении социальных преобразований, модификации некоторых застывших и отвердевших формул и категорий, ослабления противостояния революции и реформы было теперь явно недостаточно.

И все же в результате неоднородных и разномерных сдвигов произошел поворот в трактовке понятий “триады”, поворот гораздо более существенный, чем тот, что имел место за треть века до того. “Шестидесятники” подвергли корректировке в марксистском глоссаре интересующее нас соотношение “революция-реформа” сразу в нескольких планах:

1) Революция перестала рассматриваться как единственная непоколебимая и закономерная перспектива совершенствования социально-экономического и политического строя.

2) Хотя смена капитализма социализмом по-прежнему считалась единственной гарантией прогрессивного развития, было признано, что этот переход может быть реализован также посредством ненасильственной революции (без вооруженного восстания и гражданской войны), в том числе методом структурных реформ.

3) Диктатура пролетариата и однопартийная система не считались более обязательным условием и атрибутом социального преобразования, а парламентарно-демократический строй не объявлялся “исторически изжитым”. Напротив, в переходный период, который признавался теперь необходимым не только для отсталых, но и для развитых стран, допускалось сочетание разных форм собственности, впрочем, обязательно с государственно-социалистической доминантой.

4) Возлагались надежды (как потом выяснилось, преувеличенные) на ограничение и уточнение понятия “социальная революция”, а особенно на раскрытие понятия “эпоха социальной революции”. Это ключевое звено вроде бы позволяло более комплексно и вместе с тем дифференцированно анализировать мировой революционный процесс, боле трезво и разносторонне оценивать как позитивную роль тех или иных революций, так и связанные с ними жертвы и издержки, критически рассматривать вопросы о роли насилия, террора и шире проблему путей и средств построения социализма. Были предприняты попытки путем углубленной трактовки “ленинской концепции мировой революции” обосновать тезис, что XX век стал или становится во всемирном масштабе “эпохой социалистической революции”[37].

* * *

Для того, чтобы современный читатель смог самостоятельно решить, нуждалось ли марксистское понимание, как оно выразилось в научной литературе того времени, в дальнейшем пересмотре, недостаточно приведенных выше кратких дефиниций и цитат. Будет полезнее хотя бы частично воспроизвести более развернутое изложение проблемы, данное в 1968 г. в “Советской исторической энциклопедии”. Выделим в нем шесть важнейших аспектов.

1) Социальная революция — коренной переворот в жизни общества, изменяющий его структуру и означающий качественный скачок в его прогрессивном развитии. Наиболее общей, глубинной причиной наступления эпохи социальной революции является конфликт между растущими производительными силами и сложившейся системой социальных отношений и учреждений. Обострение на этой объективной почве экономических, политических и иных противоречий, особенно же классовой борьбы между эксплуататорами и эксплуатируемыми, приводит к революции. Характер (социальное содержание) революций, объем решаемых ими задач, их движущие силы, формы и методы борьбы, результаты и значение весьма различны. Они обусловлены как ступенью общественного развития, на которой происходит революция, так и специфической обстановкой конкретной страны. Но революция всегда представляет собой активное политическое действие народных масс и имеет первой целью переход руководства обществом в руки нового класса (или новой классовой группировки).

2) Глубиной преобразований, охватом основных сторон жизнедеятельности общества — экономики, политики, идеологии, культуры — социальная революция отличается от более узких, частных переворотов, затрагивающих лишь отдельную сферу, — от политических (государственных) переворотов, не меняющих прежней структуры общества и основ политического курса, а также от промышленной революции, научно-технической революции и т. д.

3) Социальная революция отличается от прогрессивных преобразований общества, совершающихся сравнительно медленно, без заметного участия широких народных масс, концентрированностью во времени и непосредственностью действий “низов”. В этом смысле различают обычно революционные и эволюционные процессы в жизни общества. Такое разделение правомерно, если учитывать его условность. Ибо революция и эволюция — это не застывшие полярные противоположности, а диалектически взаимосвязанные, дополняющие друг друга стороны прогрессивного развития. Весьма подвижна и антиномия “революция-реформа”. В острые моменты истории, когда решается вопрос о выборе пути, они прямо противостоят друг другу, как путь прямой и быстрый — пути зигзагообразному, заторможенному. Вместе с тем революция как действие более глубокое, обычно “вбирает” в себя реформу: действие “снизу” дополняется действием “сверху”. Реформа может отвлекать массы от революционных акций, но способна и расчищать почву для революции или служить средством решения ее задач.

4) Социальная революция не адекватна всему революционному процессу в целом. Он, будучи наиболее активным, динамичным видом исторического творчества, враждебным всякой рутине, не может не порождать большого разнообразия форм своего проявления. Социальная революция — важнейшая из них, своего рода кульминация революционных действий. Но она связана с известным уровнем развития общества и прежде всего классовой борьбы, т. е. в конечном счете с определенными фазами развития производства.

5) Начиная с Великой Французской революции отчетливо выявилась совокупность тех компонентов, которые составляют ядро социальной революции, делают ее возможной и необходимой. Это, во-первых, некоторый минимум социально-экономических предпосылок, позволяющих заменить устаревший способ производства новым, более прогрессивным. Это, далее, общественная сила, заинтересованная в утверждении новых экономических и политических отношений и способная сломить сопротивление сил, стремящихся сохранить прежние отношения. Такая революционная общественная сила слагается из пробужденных к активности народных масс, исполненных решимости сокрушить старый строй, и сознательного авангарда руководителей, могущих придать стихийному порыву масс определенную целенаправленность. Это, наконец, выдвижение в центр борьбы вопроса о политической (государственной) власти, о переходе ее к новому классу или новой классовой группировке. Только захват и удержание этой власти дают в руки революционных сил тот “архимедов рычаг“, с помощью которого можно осуществить исторически назревшие экономические, социальные, политические, национальные, культурные преобразования.

6) Всемирно-историческая “эпоха социальной революции” — это совокупность условий, создающих возможность, объективную основу, материальную подоплеку революций. Сами же революции возникают из опосредованного воздействия экономического противоречия через конфликты в области политических, идеологических, социальных отношений. Притом и самый острый конфликт не выливается в революцию, пока люди (революционные классы) не осознают его и не развертывают борьбу за его разрешение. Эпоха социальной революции неизбежно более или менее продолжительна. Она включает в себя широкий круг разнообразных и противоречивых процессов как мирового масштаба, так и локального значения: целых полос революционного брожения и разных форм подготовки к революции, революционного прорыва и борьбы революции и контрреволюции (гражданской войны), спада активности масс и частичных реставраций, реформ и контрреформ, относительного затишья и подъема новых революционных волн[38].

Современному читателю вероятно нелегко себе представить, почему в конце 60-х годов эта развернутая характеристика революций оказалась на самой грани того, что было дозволено напечатать в академическом издании. Надо вспомнить: на календаре был тогда 1968 год. То был год “Пражской весны”, когда в Чехословакии была предпринята смелая попытка создать социализм “с человеческим лицом”. Ответом стало (как в 1956 г. в Польше и Венгрии, но в больших масштабах) вооруженное вторжение войск Варшавского договора. Советские власти стали повсюду искать опасный “ревизионизм”, и их пугала именно широта научного подхода к “краеугольной” проблеме революции. Хотя, по нынешним меркам, трактовка была схематичной и не охватывала всего многообразия явлений. Так, не затрагивались столь важные аспекты перехода от традиционной цивилизации к индустриальной, именуемые ныне модернизацией, лишь осторожно подвергались сомнению некоторые стороны теории социально-экономических формаций, не выделялись проблемы социальной и личностной психологии, морали, культуры, менталитета и другие. В то время советские историки и философы только начинали робко рассуждать о “цене революции”, о массовых жертвах, о государственном терроре и “термидоре”.

Надо далее сказать, что если очерченные выше представления 30-летней давности об эпохе буржуазных революций сохраняют и сейчас известную научную ценность, это не относится к данной тогда общей характеристике революций XX в., субсуммированной в понятии “эпоха социалистической революции”. Попытка органически вписать все послеоктябрьские революции, в том числе и не достигшие такого уровня, в единую систему, стоящую под знаком социализма, оказалась, как выяснилось позднее, во многом несостоятельной, и потому нуждается в дальнейшем углубленном критическом (и самокритическом) разборе.