Поздравить с праздником… Виктор Орлов

Каким образом было передано из тюрьмы это письмо — пусть останется тайной. Главное, что оно сохранилось на листках дешевой желтой бумаги, хотя местами и выцвело. Грех его было сокращать — и стиль, и язык, а главное — гражданская позиция автора, 26-летнего в тот момент политзаключенного Виктора Орлова, были столь хороши, что имеет смысл опубликовать это послание почти без купюр:

«Я был задержан 6 ноября 1991 года на КПП Шумск работниками Департамента охраны края (ДОК) Литовской Республики. При осмотре было обнаружено оружие, находящееся в машине на случай возможного бандитского нападения на нас (машина из Финляндии с иностранными номерами, дорогостоящая радиостанция, небезопасная езда по дорогам Литвы в связи с участившимися в последнее время случаями разбойничьих нападений на иностранные машины). Темное время суток, шоссе, проходящее среди леса…

Пережить в 25 лет имитационный расстрел — как это выпало Виктору Орлову — в жизни выпадает не каждому. Фото из архива Г. Сапожниковой.

Прибывшая группа из числа служащих Департамента охраны края (ДОК) набросилась на меня и моего товарища Хетага Дзагоева и стала избивать прикладами автоматов. Затем нас поставили лицом к дорожному указателю с поднятыми вверх руками. Послышалось передергивание затворов. Из криков на русском и литовском языке я понял, что нас собрались расстрелять. Прозвучала очередь, пули прошли над нашими головами. Я обернулся и увидел, что один из бойцов ДОКа удерживает рукой ствол автомата своего коллеги поднятым вверх. Очевидно, это спасло наши жизни.

Ничего у меня не обнаружив, кроме личных документов, нам приказали залезть в крытую военную машину. При каждой моей попытке влезть в кузов меня начинали избивать прикладами автоматов, я видел, что и Хетага тоже избивают. После того, когда все-таки удалось забраться в машину, меня бросили на пол, заставили заложить руки за голову и лежать лицом вниз. Один из конвоиров поставил свои ноги мне на спину и приставил ствол автомата к затылку, сказав при этом: «Шевельнешься, сволочь, — застрелю».

Я слышал рядом прерывистое дыхание Хетага. Машину подбрасывало и кидало из стороны в сторону на неровностях дороги, и только, наверное, одному Богу известно, какое из моих непроизвольных движений конвоир мог расценить как попытку к бегству.

Нас привезли к Верховному Совету Литовской Республики, там вместе с Хетагом сковали наручниками и, подталкивая оружием, ввели в здание.

В одном из служебных кабинетов, где в это время находились далеко не последние лица правительства, в том числе министр охраны края Аудрюс Буткявичюс и исполняющий в то время обязанности министра внутренних дел Альгирдас Матонис, нас передали службам МВД. Первое, что бросилось в глаза, — это несколько человек в форме офицеров Советской армии, но с оторванными петлицами. «Предатели!» — эта мысль пронзила меня, как электрический разряд. Они стояли и улыбались, рассматривая нас, грязных и избитых, скованных наручниками.

Нас с Хетагом рассоединили, меня ввели в кабинет, где три работника министерства начали допросы, которые продолжались почти круглосуточно в течение двух с половиной суток. Лишь однажды, на исходе вторых суток, меня положили на пол, пристегнув наручниками руку к ножке стола и дали «отдохнуть» несколько часов.

Меня переводили из кабинета в кабинет, при этом я постоянно находился в импульсных наручниках, даже в туалете с меня не сняли эти «браслеты». Все эти люди открыто выражали ненависть и неприязнь ко всему советскому, к тому, что я неотрывно связываю со своей жизнью. Да и как могло быть иначе, ведь я жил не на Марсе или на Луне. Все прожитое мной — моя жизнь! Это в какой-то степени и их бывшая жизнь. Я родился и вырос в государстве, которое носило название СССР. И гордился, что являюсь его гражданином. Учился, работал на благо своей Родины. В армии я присягнул на верность своему государству, своему народу и не мог изменить.

С момента моего ареста и начала следствия я был поражен осведомленностью и проводимыми мероприятиями по слежке и задержанию инакомыслящих — простых советских людей, по воле правителей оказавшихся вдруг иностранцами в республике, которая еще вчера была неразрывной частью Советского Союза, гражданами которого мы все являлись. Более ста обысков в течение одной ночи на 12 ноября 1991 года были проведены в квартирах граждан, замеченных в активной поддержке советской власти. С самого начала следствия я хорошо понимал, что следственные органы преследуют четко поставленную цель уличить меня в связях с объявленной уже тогда вне закона Компартией Литвы и других организаций социалистической ориентации.

…Меня бросили в общую камеру с уголовниками, снабдив их информацией о том, что я могу быть омоновцем. Я думаю, понятно, как встретили меня зеки, которые видели во мне милиционера, — хотя я никогда не работал в органах МВД. Камера была переполнена, мне пришлось долгое время спать на бетонном полу. В течение всего последующего времени, проведенного в СИЗО, мне пришлось сидеть и с убийцами, и с насильниками, и с рецидивистами. Приходилось постоянно подвергаться моральному и физическому террору. Про меня как будто забыли, в течение четырех месяцев после того, как мне предъявили обвинение, следователь меня ни разу не вызывал. Расчет, по-видимому, был прост — погрузить меня в такую среду, где бы я сломался. Тем самым стремились сделать из меня материал, из которого можно лепить все что хочешь в угоду следствию.

Пока Генеральная прокуратура Литовской Республики пыталась поддерживать ею самой созданный миф о том, что в республике нет политзаключенных, преследуемых за свои убеждения, я находился в камере, рассчитанной на двух человек, вместе с 8 — 10 другими заключенными. Антисанитария, мыши, крысы, отсутствие бани, вши, чесотка… Все это делало нахождение в СИЗО нечеловеческим испытанием.

Тем временем Литва готовилась к выборам нового сейма. Еще летом 1992 года мне предъявили постановление о соединении дела Валерия Иванова (лидера организации «Венибе-Единство-Едность»), части дела о событиях 13 января 1991 года в Вильнюсе, а также дела бывшего омоновца А. Бобылева за хранение оружия и нашего, получившего название «Шумского дела», в одно. Чем руководствовалось следствие, принимая решение об объединении этих дел, остается лишь догадываться. Скорее всего, выполнялся политический заказ, чтобы в сложившейся на тот момент предвыборной обстановке использовать процесс над нами в своих далеко идущих планах. Мы стали заложниками политического расчета. Расчет стал очевидным, когда в начале октября 1992 года нам всем предъявили обвинение в организации государственного переворота. Неужели в Шумске начался государственный переворот? Обвинение хотя и абсурдное, но очень серьезное — и это за то, что я со своими товарищами хотел поздравить людей с праздником…

На мое обращение о нарушении моих гражданских прав (я неоднократно подвергался оскорблениям нецензурной бранью со стороны дежурных контролеров и других должностных лиц СИЗО) мне было заявлено дословно: «Радуйся, что в таких условиях сидишь и с таким контингентом, а то посадим в такую камеру, что на стенки прыгать будешь и решетки грызть!»

…Цель, преследуемая ими, одна — унизить, опустить человека до скотского состояния, чтобы он сам дошел до того, какой он «маленький и никчемный», а они есть вершители его судьбы — начальники! Они боятся людей, сильных духом, такие люди для них — живой укор, укор всей той системе подавления и унижения.

Я и мои товарищи сейчас знакомимся с материалами дела, а их — сорок шесть томов! Сами работники Генеральной прокуратуры нам говорят, что наверняка эти статьи на суде будут отменены. Зачем же их тогда предъявлять? Зачем обвинять меня в том, что я создал преступную группу с целью свержения государственной власти Литовской Республики? Зачем объединять дела, которые между собой не связаны? Неужели властям нужен процесс, на котором они хотят разом расправиться с политической оппозицией?

Заключенный СИЗО Лукишкской тюрьмы города Вильнюса Виктор Орлов, 26 лет, камера № 271, декабрь 1992 года».

Кружка водки на столе

Самое сложное во всей книге интервью — это. Потому, что его приходится брать по скайпу, старательно обходя «минные поля» в виде обязательной в нынешней Литовской Республике прослушки и остерегаясь острых вопросов. Виктор Орлов остался жить в Вильнюсе, и этим все сказано… А куда ему было бежать, если Литва — его родина не только по месту рождения, но и по крови: здесь жил еще его прадед-литовец, первый комиссар Прибалтийской железной дороги генерал-майор Вацлав — Кадзюлис.

Но удивительно даже не это: в 1991 году Орлов, будучи человеком молодым и не отягощенным коммунистическим прошлым, мог оказаться совсем по другую сторону баррикад. А оказался почему-то на этой…

— Я ощущал себя другим человеком. В плане того, что чувствовал ответственность за нашу страну. И все положил на плаху, — несколько высокопарно объяснил он. Честно сказать, ответ был непонятен: практически у каждого героя «литовской охоты» существовала «последняя капля», некая точка, которая определяла дальнейший жизненный маршрут. А у этого персонажа — не было…

— Ни хамство соседей, ни предательство, ни какие-либо другие потрясения — просто пришло понимание того, что мы должны стоять на защите нашего Отечества. В 1991 году я был гражданином СССР. И со своим бывшим, покойным уже тестем мы написали телеграмму Горбачеву о том, что хотим остановить развал Союза. Из Литвы такой текст отправить уже было невозможно, поэтому мы поехали в Белоруссию, в город Лиду, и послали по госпочте: «Кремль, Москва, Горбачеву».

— Это правда — про имитационный расстрел, о котором вы написали в письме из тюрьмы? Я ни в коем случае не идеализирую методы советской милиции, но то, что прочитала о вашем деле, меня потрясло…

— Только благодаря тому, что литовские офицеры дружили с головой, нас тогда не расстреляли на месте у дорожного знака, где мы стояли с Хетагом Дзагоевым с поднятыми руками. В наш тяжелый век, когда насилие на экране происходит каждый день, наши тогдашние мучения кажутся смешными. Но в 1991 году люди были настроены гораздо более демократически и не принимали насилия.

— Что собой представлял Хетаг Дзагоев — как человек, как личность (он умер несколько лет назад. — Г. С.)?

— Обыкновенный сержант срочной службы, которому дали дембельский аккорд: вот поможешь ребятам провести передачу и быстро поедешь домой. Он вообще никаких литовских тайн не знал, хотя бы потому, что был из Северной Осетии. У него уже был куплен билет на самолет во Владикавказ. В отношении нас были нарушены все мыслимые и немыслимые нормы. К чему только нас не пытались привязать! Вот представьте: года через два вызывают вдруг меня на допрос к начальнику тюрьмы, где сидит корреспондент радио «Свобода», и говорят: вы обвиняетесь в убийстве мядининкайской «таможни». И показывают на схемах, что это будто бы я всех там расстрелял… Потом все отыграли назад, сказали: нет, конечно, Орлов никакого отношения к этому не имеет.

Хотя были и забавные вещи: на 23 февраля, например, в камере открывалась кормушка и охраной тюрьмы выставлялась кружка водки. И я ее выпивал.

А однажды мы с сокамерниками купили за 500 талончиков приемник и слушали все, что в октябре 1993-го происходило в Москве. И думали — наконец-то! А не получилось. И мы опять остались один на один…

Нас сдали с потрохами, чтобы развить теорию вооруженного подполья, которое готовит свержение новой литовской власти. Поэтому туда был подключен и Бобылев, и мы с Хетагом Дзагоевым, и даже дела секретарей ЦК Компартии на платформе КПСС. Потому что, если бы все это рассматривалось по отдельным эпизодам, не было бы никакого общего дела. И Бурокявичюсу вроде как не за что было бы сидеть. А тут вот вам, пожалуйста, главарь, а вот исполнители с автоматами. И даже бомбист Смоткин, который бросил гранату.

Департамент охраны мирного атома

После того, как нас выпустили из тюрьмы, я вернулся домой. Меня почти сразу же вызвали в миграционную службу якобы для сверки документов, а когда я туда пришел, изъяли вид на — жительство и официально заявили, что я нахожусь на территории Литвы нелегально. Но прежде чем прийти в миграционную службу, я зашел в нотариальную контору и сделал копию своего вида на жительство. И после этого вся наша команда, которая оставалась после освобождения в Литве, собрала пресс-конференцию и рассказала журналистам о готовящейся депортации, потому что мы получили предписание за подписью директора департамента миграции и министерства внутренних дел в течение 48 часов покинуть территорию Литвы, несмотря на то, что у нас были там семьи, родители и дети. Тогда механизм начал раскручиваться в обратную сторону, директора департамента уволили, назначили нового. Тот вызвал меня к себе, вручил новый вид на жительство, но взял подписку о том, что ближе 50 километров к атомной Игналинской станции я приближаться не могу. В случае нарушения режима это будет предлогом для того, чтобы депортировать меня из страны.

— О чем вы больше всего сожалеете?

— Никакого сожаления нет. Просто я, вероятно, был не до конца правильно воспитан. Это не упрек моим родителям, это мой внутренний протест, когда мы в 70 — 80-х годах прошлого века формировались как люди. Если бы я изначально занимал такую жизненную позицию, которую принял после 1989–1991 годов, наверное, всего бы того, что случилось с СССР, мы бы не допустили.

Мы виноваты в том, что произошло с нашей страной. Мы.