Чужой среди своих Валентин Лазутка

Посмотришь на него — стопроцентный литовец, светлоглазый и белый как лунь. Послушаешь: типичный сибиряк — некоторые характерные слова из речи не смогли вытравить даже десятилетия жизни на исторической родине. Замес судьбы, конечно, получился крутым: сначала предков Валентина Антоновича в 80-е годы ХIX века перетянули в Сибирь баснями о бесплатной земле, затем родителей заманили в послевоенную Литву сказками о европейском уровне жизни. А потом оказалось, что новой Литовской Республике ни сибиряки, ни литовцы, ни умники не нужны, — в результате чего доктор философских наук, профессор Валентин Лазутка живет в Минске.

— Когда произошла ваша первая встреча с Литвой?

— 12 июня 1945 года, сразу после войны. К нам приезжали уполномоченные и агитировали за переезд. А поскольку у меня три брата служили в 16-й Литовской стрелковой дивизии, мы и записались всей семьей. И как только война кончилась, переехали на законных основаниях.

— И каковы были первые впечатления?

— Мы приехали сначала в Минск, нужно было несколько часов подождать поезда. Страшная картина: кругом развалины. А в Вильнюсе — лепота! Красивые дома, костелы. Единственная полностью разрушенная улица — Музейная, тогда она называлась Еврейской. Там было еврейское гетто, и немцы, уходя, все взорвали. Да, и еще деталь: Вильнюс был полностью польский. В больницу пойдешь — на польском языке, в магазин — на польском, в костел — на польском… Первые впечатления о стране были самые благоприятные. Никаких представлений о том, что может быть какая-то партизанская война, и в мыслях не было. Все открылось позже. Мы с братом жили в Вильнюсе, а родители в Тракае. И вот к брату приезжает родственница жены и говорит: на дом нашего батюшки напали бандиты, они с супругой стали отстреливаться, держали оборону, но его ранило. Это было первое столкновение с литовскими «партизанами». Второе произошло в Тракае, первым секретарем райкома партии там был такой Афонин, командир советского партизанского отряда. И его сына, который был старше меня всего на пару лет, застрелили на базаре на глазах у всей толпы. И никто этих бандитов не задержал, они на лошадях ускакали.

«Никакой «Саюдис» создавать не буду!»

— Как долго вам удавалось оставаться «своим»? Пока вы не начинаете высказывать свое отношение к событиям, вас невозможно отличить от типичного представителя литовского народа.

— Меня, конечно, всегда считали человеком советским. Школу я окончил русскую, потом учился в Москве, и литовский язык у меня поначалу был таким, на каком говорят в деревне. Я был членом комитета комсомола Вильнюсского университета. Однажды приезжает секретарь ЦК и отчитывает нашего секретаря: почему вы ни одного русского не избрали, все — литовцы! А тот ему говорит: ну как же, есть у нас Лазутка! Так в первый раз меня открыто назвали русским… Но, если честно, я жалел, что уехал из Москвы. Русскому обществу я, конечно, больше подходил, чем литовскому.

Если бы профессор Валентинас Лазутка поехал в Вильнюс на похороны своей жены — его бы арестовали прямо на границе. Фото Г. Сапожниковой.

— Примерно на каком году жизни в Вильнюсе вы поняли, что идеологические противоречия у литовца с литовцами могут быть неразрешимыми?

— Практически сразу, как приехал. Но опасность осознал, к сожалению, только в 1986 году, когда начались демонстрации. Кроме того, что я был директором Института философии, социологии и права, я еще являлся первым секретарем парткома Академии наук Литовской ССР, потому вступил на позиции решительной борьбы с антикоммунизмом и антисоветизмом. В конечном итоге в парткоме Академии наук я оказался единственным, кто придерживался этих позиций.

Расскажу историю: 3 июня 1988 года мне вдруг звонит главный ученый секретарь и говорит, что во Дворце науки будет совещание.

Приезжаю, все знакомые — секретарь ЦК КПЛ по идеологии Ленгинас Шепетис, а также главный ученый секретарь Академии наук Литовской ССР академик Эдуардас Вилкас и ученый секретарь отделения общественных наук Раймондас Раяцкас. Я думал, речь пойдет о науке — а разговор пошел о том, что нужно создавать литовское движение в поддержку перестройки. Вынесли решение, что я и академик Вилкас будем отвечать за его создание, а Шепетис, который непосредственно курировал КГБ, — в этом деле нами руководить. Я решил — нет, никакой «Саюдис» создавать не буду! Тем более у меня была хорошая отговорка — в тот день у нас было назначено заседание ученого совета по присуждению докторских диссертаций, а я был председателем совета. В общем, никуда я не пошел. И меня после этого чуть не исключили из партии.

В тот год в коридорах госучреждений появилось много иностранцев — Литва вдруг стала представлять для всего мира повышенный интерес. Я спросил у нашего цековского кагэбиста — сколько их? — и он мне ответил: порядка 400 человек. Я еще подумал: ни один из них приехать сюда без согласования с КГБ не мог. Ну что они — перешли границу тайно, что ли? Значит, с разрешения КГБ и под его руководством эти пришельцы действуют здесь явно во враждебных целях. Никто им не препятствует, никто ими не занимается. Я тогда подал заявление об освобождении меня с поста директора Института философии и ушел из Академии наук в вильнюсскую партийную школу. Так я порвал окончательно с «Саюдисом».

Чертово ректорство

— Вы ушли в ту самую Высшую партийную школу, где работала нынешний президент Литвы Даля Грибаускайте?

— Она была связана с ректором партшколы Сигизмундасом Шимкусом, который носил на лацкане пиджака знак «Почетный чекист». Чтобы его получить, нужно было проработать в органах 25 лет. Поскольку мы с этим ректором были в хороших отношениях, он мне признавался, что чуть ли не со школьных лет сотрудничал с органами и выдавал своих друзей — «лесных братьев». Да он этого в принципе и не скрывал. У него были свои кадры, тоже связанные с КГБ. Один из них — Даля Грибаускайте — молодая девушка, приехавшая из Ленинграда. В Высшей партийной школе она была ученым секретарем. В отличие от Академии наук, где ученый секретарь — это практически второй человек, своеобразный «комиссар» при директоре, в партшколе это — чисто технический кадр, который только оформляет протоколы ученого совета. Ее и не видно было почти. Работала она на кафедре экономики народного хозяйства.

— Она была убежденной коммунисткой?

— Не знаю. У меня было ощущение, что она меня страшно боится, как какого-то зверя. Я про себя подумал, что она вообще боится мужчин, и меня за компанию. Дружила она только с женщинами, от мужчин убегала. Мысль о выдаче ее замуж в голову почему-то никому не приходила. Потом, когда по решению правительства вильнюсскую Высшую партийную школу передали пединституту и, чтобы защитить союзную собственность, здание заняли солдаты дивизии Внутренних войск, Шимкус срочно лег в больницу. А Даля исчезла.

Когда бюро ЦК КПЛ решило вильнюсскую Высшую партийную школу вообще закрыть и освободить Шимкуса от ректорства, мне вдруг звонит первый секретарь компартии на платформе КПСС Миколас Бурокявичюс и говорит, что меня решено назначить… ректором! И началось мое чертово ректорство, страшная борьба внутри партийной школы. Преподавательский коллектив раскололся, бухгалтерия тоже. Часть коллектива меня признавала, часть нет. Это было в 1990 году.

— А что в этот момент делала Даля?

— Она исчезла, как и все кагэбистские кадры, все они ушли к «Саюдису». Потом всплыла в Академии наук. Я так понял, что она к своим пошла… Позже она стала активно играть роль — литовской националистки, поехала в Америку — якобы в посольство СССР. Насколько знаю, пробыла там недолго, потому что против нее началась кампания как против бывшей кагэбистки. Стала персоной нон грата. Но буквально через несколько месяцев снова появилась на курсах в одном американском университете, где готовились литовские кадры. И когда вернулась, сразу активно включилась в «Саюдис», перешла работать в министерство финансов и вскоре стала министром.

Страха за жизнь нет

— Есть ли у вас какое-то объяснение причины ее столь агрессивного отношения к России? По сути, центр европейской русофобии в данный момент находится именно в Вильнюсе.

— Вы хотите рассматривать Грибаускайте как самостоятельного политика, который проводит свои взгляды в жизнь, а это не так: у нее есть начальство, она получает команды, за ней стоит дядя, который ее всегда защитит. И она очень старается выполнить эту роль до конца. А куда ей деваться? Что у нее в душе при этом делается, трудно представить, потому что такой перелом для любого человека — травма. Я для себя решил: даже если меня будут расстреливать, я останусь на той позиции, на которой стою. Никакого другого выбора нет. И страха за жизнь нет, хотя у меня были основания, потому что на мою жизнь покушались, правда, вместо меня погиб мой шофер.

— Когда?

— Осенью 1990 года. Я был секретарем ЦК КПЛ на платформе КПСС и одновременно первым секретарем Вильнюсского горкома партии на общественных началах. Все члены бюро собрались ехать в Москву поездом. За мной выехал мой шофер. Вдруг звонок. Незнакомый голос: «А вы что, дома?» И повесили трубку. Кто звонил — непонятно. Я думаю — странно, тем более что я был не в своей квартире, а у тещи. Прошло, наверное, пять минут, и опять звонок — звонят из ГАИ: произошла авария, шофер погиб. На последнем семафоре у вокзала на него налетела пожарная машина. Все ищут Лазутку, а Лазутки в автомобиле нет… Звоню помощнику Горбачева Рымаренко, рассказываю — тот говорит: никуда не выходи, сиди дома, никакой поездки в Москву быть не может. Назавтра перезванивает: все в порядке, никто тебя больше не тронет…

— Кому могла быть выгодна ваша смерть?

— Говорили, что у Ландсбергиса на совещании было решено, что нужна жертва провокации. И в качестве жертвы была избрана фигура секретаря ЦК КПЛ на платформе КПСС. Кого конкретно? В книжке одного литовского журналиста уже позже я прочитал, что таким кандидатом был избран я.

Кто оказался крайним?

— После событий января 1991 года у вас не было желания сказать Михаилу Сергеевичу все, что вы о нем думаете? Вы ведь учились вместе с женой Горбачева Раисой Максимовной и хорошо были знакомы, так?

— Я после 13 января твердо решил вообще никаких отношений с Горбачевыми больше не иметь. Даже если будут вызывать на какое-то совещание, не поеду. Мне наконец все стало понятным — тем более стало известно, о чем наш президент договаривался с Рональдом Рейганом в Рейкьявике. Все было ясно — Горбачев предатель, и от нас абсолютно ничего не зависит. Не дай бог, если дошло бы до того, о чем просили генералы Варенников и Ачалов, которые звонили мне в ночь январских событий и просили вывести рабочих на демонстрацию. Зачем им это было надо? Думаю, что, когда они поняли, что они оказываются крайними, им нужно было указать «виновных». И мы здесь больше всего годились. Вот и вся логика.

— То есть вы в случившемся в Вильнюсе вините военных?

— Нет, провокацию абсолютно четко устроили ландсбергисты вместе с московской верхушкой во главе с Горбачевым и Крючковым. Технически все организовал начальник охраны края Буткявичюс. Он потом хвалился в своих интервью, что ему удалось уговорить начальника Генштаба отправить в Вильнюс группу «Альфа». Я, помню, был еще удивлен, потому что «Альфа» относилась к КГБ, а не к Генштабу. То есть «Альфу» просто подставили.

Я был в Москве накануне событий, 7 января 1991 года, — Горбачев вроде бы хотел с нами поговорить, но так и не вышел. Его помощник четко сформулировал: мы должны как-то проявиться только в том случае, если будет или выступление Горбачева по телевидению, или решение Совета Федерации, в котором будет сказано, что совершен антисоветский антигосударственный — переворот и идет борьба за восстановление советской власти. «Совет Федерации выступил против, никакого президентского правления не будет», — сказал нам по телефону помощник, когда мы вернулись в Вильнюс. Мы с Бурокявичюсом говорим: «Ну, слава Богу!» — и объявляем субботу и воскресенье выходными. Наутро я уезжаю за город, возвращаюсь домой в пять часов вечера, теща говорит — звонила секретарша Бурокявичюса, сказала, что тот тебя срочно ждет. Приезжаю в ЦК, пять минут жду, десять… Никого нет. Поднялся уходить — и тут в дверях выстроились четыре незнакомых молодца. И я несколько часов просидел в кабинете как дурак, проклиная Бурокявичюса. В это же самое время в актовом зале несколько часов точно так же сидел весь городской партактив — им сказали, что я будто бы приказал всех собрать. А самого Бурокявичюса, как позже выяснилось, изолировали точно так же, как и меня.

— Где конкретно вы были во время штурма телебашни и телерадиоцентра?

— Так я же говорю: сидел в приемной у Бурокявичюса… Потом вдруг начали стрелять танки. Звоню в штаб военного городка. Отвечает полковник Масхадов, он командовал в дивизии артиллерией: «Это провокация, ничего не предпринимайте». Заметим, это была не единственная провокация той ночи. Сведения о том, что с крыш стреляли снайперы и что трупы расстреливались на столах, передо мной появились уже наутро. На прием пришли две семьи, родители с дочками. И эти девочки рассказывали, как их толкали под машины, давили и стреляли откуда-то со стороны… Я еще подумал: неужели додумались посадить солдат, которые палили в толпу? Чтоб с нашей стороны кто-то стрелял — это исключено! Значит, с другой…

Американский журналист Дэвид Прайс-Джонс написал потом в своей книге, что утром 14 января вместе со своим другом, бывшим сторонником «Саюдиса» Арвидасом Юозайтисом, посетил Ландсбергиса и спросил напрямую: кому и зачем нужны были эти жертвы? Тот ответил, что для свободы нужна была кровь и что погибшие «пожертвовали свои жизни за Родину и ее свободу». Этим циничным ответом был шокирован даже американец, написав: «Железное самообладание. Но оно также раскрывает и устрашающий внутренний мир этого человека».

«Нас предали, и это переворот»

— После того, что произошло, у вас уже было предчувствие, что Литву придется покинуть?

— Я ходил к Бурокявичюсу с этим вопросом, предлагал купить для нас всех в Белоруссии дом. Нет, — спорил он, — это панические настроения… 19 августа 1991 года я был в Сочи, зашел в море, слышу — две женщины разговаривают между собой про Москву и про Горбачева. Вышел из воды, говорю жене: собирайся, поехали домой. Прилетели в Вильнюс в час дня. В три я уже был у Бурокявичюса. Спрашиваю: что происходит? Он говорит: «То же, что и 13 января, — провокация». Какие-то указания поступали? «Ничего абсолютно. Нас предали, и это переворот». Мы собрали в тот же день бюро ЦК, обсуждали, что делать. Я поднял вопрос: будем ли переходить в подполье? Бурокявичюс отвечает: нет, никакого подполья не будет… Звонит Бразаускасу (лидер расколовшейся ЦК компартии Литвы, будущий президент Литовской Республики. — Г. С.), и последний сообщает ему, что состоялось заседание сейма, где решено было запретить коммунистическую партию. Иными словами: уезжайте куда хотите, потому что здесь вас могут убить… Вот по этому совету Бразаускаса мы и стали действовать. Так получилось, что у меня были билет и виза в Германию, где жили двое моих сыновей. Когда началась вся эта катавасия, одного сына исключили из университета из-за отца, у второго тоже начались проблемы на работе, и они уехали. Ну ладно, думаю, — съезжу на неделю. Уехал в Оснабрюк. Звоню оттуда секретарше, а та рассказывает: все разъехались, никого нет, возвращаться некуда. Тогда позвонил своему брату, он был профессором университета. Тот говорит: категорически не при-езжай, убьют прямо на границе. Дело в том, что в литовской печати появилась статья, где называлась моя фамилия и рассказывалось, что у коммунистов якобы прошли обыски, в том числе и у меня, и нашли какое-то оружие. Никакого обыска у меня дома, конечно, не было, но смысл публикации был таков: по стране бродят опасные вооруженные коммунисты, потому их следует пристреливать. Пришлось мне до 2001 года оставаться в Германии. Помощи, выделяемой политическим беженцам, было вполне достаточно, чтобы прожить. Я стал учителем игры в шахматы, участвовал в турнирах, иногда выигрывал.

«Пока эти два паука в банке — Горбачев и Ельцин — между собой не разберутся, ничего не изменится». Фото из архива Г. Сапожниковой.

— Почему же мы с вами разговариваем сейчас в Минске, а не в Берлине?

— Я решил вернуться довольно давно. Но мой советский паспорт был недействителен. С тем немецким документом, что мне дали, — кандидат на получение политического убежища — я не мог пересечь границу. Литовского гражданства мне не дали, зато я получил российское. Заявляю в Германии, что хочу выехать, — а там все вдруг заволновались, забегали. Не могу понять, почему вдруг стал для них таким ценным кадром? Оказывается, Литва уже два раза обращалась в Германию с требованиями о моей выдаче. И немцы не знали, что делать, — то ли нарушать закон, то ли портить политические отношения с Литвой? 2 января 2001 года ко мне приехали полицейские, отвезли в аэропорт и проводили. Прилетел в Минск — никто даже никаких вопросов не задавал.

— В Белоруссии все сложилось удачно?

— И прописку дали, и пенсию. Дело об организации переворота с целью захвата власти, в чем меня подозревают в Литве, согласно которому я будто бы «нападал на студентов, пытался захватить железную дорогу и угрожал остановить Игналинскую ГЭС», — до сих пор не закрыто. Это очевидная глупость: никакой другой законной власти, кроме советской, в 1991 году не было, я был гражданином СССР, а Литва — советской республикой, одной из пятнадцати.

* * *

Литва еще раз догнала профессора Лазутку и плюнула ему в спину. Осенью 2014-го любимая жена Валентина Антоновича, Анна Клементьевна, поехала в Вильнюс проведать сына. И больше оттуда никогда не вернулась. Инсульт… День ее похорон он провел один, глядя на церковь из окна их минской квартиры. Если бы 82-летний профессор поехал проводить супругу в последний путь, его бы арестовали прямо на литовской границе.