5. Особняк в саду
5. Особняк в саду
Особняк этот трудно было не узнать даже в вечернее время. Он занимал самое уютное место на маленькой, тихой улочке, густо заросшей садами, отдаленной от звона трамваев и шума троллейбусов, от дыма и копоти заводских труб. Был только конец марта, но Брагин и Холодков, едва попав на эту улочку, сразу, казалось, почувствовали и аромат буйно цветущей с приходом весны сирени, и крепкий запах распушившихся вишен.
Впереди справа пробивался из окоп сквозь абажур мягкий голубой свет, видны были причудливые очертания каменного особняка с балконом и с цветными стрелками на веранде. Его отделяла от улицы легкая декоративная ограда и резные ворота, предназначенные, по-видимому, для проезда автомашин. Позади густо темнел терявшийся в глубине сад.
Брагин и Холодков прошли мимо освещенных окон и остановились вдали за оградой. Они допускали, что Добин находится сейчас именно в этом доме, у своей любовницы Ворошковой. Но постучаться считали преждевременным. А если его там нет? Значит, выдать себя. Добин же мог появиться в этом притягательном уголке и завтра и послезавтра, мог заглянуть хотя бы на минутку, или подослать кого-либо из своих друзей. Если же он находился в особняке в эти минуты, то завтра, безусловно, попытается выйти. Надо было дежурить. И оба стали бродить по улочке, наблюдая всё время за особняком. Они видели, как кругом гасли огни, как померк голубой свет и в окнах особняка, как тихая улочка вся погрузилась в безмятежный сон.
Ночь была холодная, иссиня-черная. Время тянулось медленно, но каждый был занят своими мыслями, и рассвет их застал всё там же. Из калиток всё чаще выходили жильцы. По улице прокатила чья-то машина и скрылась за поворотом. Оставаться на виду было опрометчиво. Брагин и Холодков разыскали участкового и поинтересовались, кто живет в карликовом домике напротив особняка Ворошковой.
— Пенсионер Хмель Василий Игнатьевич, совсем старый, а глаз на всё свой имеет, наш надежный помощник, — отвечал участковый и протянул руку вправо: — Вот и сам он появился, вышел на солнышке погреться…
Справа показался престарелый сутулый человек в овчинном полушубке. Он опирался на палку и медленно шел по улице, поглядывая на солнце.
Старик поравнялся с оперативными работниками. Узнав еще издали участкового, он приветливо поклонился и, поняв его жест, подошел. Разговор с пенсионером был кратким, но достаточным для того, чтобы он разобрался, в чем его суть.
— Милости прошу, можете быть покойны, и сам когда-то партизанил, тайну беречь еще тогда научился, — отвечал он. Медленно переставляя свою тяжелую палку, старик побрел дальше по улице.
Часа через два у дома Хмеля остановился грузовик с опознавательными знаками сельской местности. Из его кузова выскочили двое мужчин в коротких ватниках, в кирзовых сапогах, с чемоданами в руках. И почти в ту же минуту тихая улочка узнала, что у старика Хмеля сняли комнату два токаря, поступивших работать на ближний ремонтно-механический завод. Заработка своего настоящего они еще не знали, но платить условились по сто рублей в месяц, чем пенсионер был вполне доволен.
Рабочими механического завода были Брагин и Холодков. Днем они исчезали и тогда их обязанности исполнял всё тот же участковый, а к ночи появлялись и до рассвета наблюдали за окнами каменного особняка.
Прошла неделя, но Добин так и не появлялся ни в цехе, ни в своей квартире по Кольцевой, ни здесь. Теперь уже не было сомнения в том, что он знал о случившемся и скрывался. Но где? А знала ли об этом Ворошкова? Скорее всего — не имела понятия. За все эти дни она из дому никуда не выезжала. Только дважды в солнечные дни выходила на прогулку со своим жирным, неповоротливым шпицем. Он лениво плелся за своей хозяйкой, а та капризно кричала:
— Жюля скорее же, Жюля побегай чуть-чуть…
Что же дальше?
Этот вопрос уже не раз задавали себе Брагин и Холодков. Допрос задержанных пока не давал нужных результатов. При ревизии в цехе были обнаружены пятьсот пар незаприходованных сапог, двадцать тонн сажи и три тонны каучука. Но задержанные ссылались на своего руководителя — Добина. Он сам вел учет всех материальных ценностей. Они же понятия не имеют, как могли образоваться излишки.
Предстояло распутать довольно сложный узел махинаций, концы которого могли прятаться и в каменном особняке. Тогда решили ближе познакомиться с ним и с его хозяйкой. В один из вечеров на пороге дома Ворошковой появились Брагин, Холодков, сотрудница милиции Ладыгина и понятые — две женщины с соседней улицы.
— Вы с ума сошли, — сверкнув потемневшей синевой глаз, вскрикнула хозяйка особняка, увидев нежданных гостей. Она была в ярком парчовом халате, с пышной копной взбитых, выкрашенных под золото волос. Короткие рукава обнажали холеные белые руки, рисунок воротника открывал полную шею и тяжело подымавшуюся грудь.
В переднюю проникал мягкий голубоватый свет, из глубины комнат доносились звуки рояля. Музыка внезапно затихла. На крик Ворошковой выбежала рослая худощавая девушка лет восемнадцати с большими светлыми глазами и болезненным лицом.
— Уходи, уходи, дочка, тут какая-то клевета, произвол… — Ворошкова схватила девушку за руку и потянула за собой в большую круглую комнату.
— Хорошо, с чего начнете? — вызывающе бросила она, остановившись посреди комнаты. Она, казалось, только теперь поняла, с чем был связан обыск и сейчас решала, как вести себя дальше.
— Сперва пройдемте по дому, — спокойно ответил Брагин.
Прошли еще четыре комнаты и остановились в нерешительности. «Действительно, с чего начинать?» — подумал Брагин. Особняк напоминал богатый антикварный магазин. В нем было пять комнат и в каждой множество дорогих предметов, собиравшихся, казалось, многими поколениями. Резные и инкрустированные буковые столики, тумбочки и этажерки в круглой гостиной были заставлены старинными статуэтками, хрустальными и серебряными вазами, всевозможными, сделанными руками больших мастеров безделушками, стены украшены редкими картинами и гобеленами. В нише у большого венецианского окна поблескивал нетронутым лаком рояль, рядом с ним мигал экран невыключенного телевизора. Спальню заполняли широкая кровать из красного дереза, трехстворчатый шифоньер, огромное трюмо.
Когда Холодков раздвинул трехстворчатую дверь, у него зарябило в глазах от множества цветов и красок, наполнявших шифоньер. Здесь были всевозможных сортов и оттенков крепдешины, файдешины, крепсатины, капроны, тончайшие, как паутина, нейлоны, почти прозрачные шерстяные ткани. Холодков насчитал более пятидесяти висевших в шифоньере платьев, семь женских костюмов, пышные шубы из выдры, котика и голубой цигейки.
— А здесь, Максим Кириллович, всё готово к столу, — усмехнулся Брагин, открыв дверцу белоснежного холодильника «ЗИЛ». Его камеры оказались заставленными бутылками шампанского, сверкавшими искристой изморозью, ростовскими рыбцами, банками с паюсной и кетовой икрой, кусками свежей буженины.
«Подумать только, как живет», — осуждающе сверкнула глазами пожилая женщина из понятых.
Приближался рассвет. Обыск и опись имущества были закончены. Но Брагин и Холодков всё еще оставались недовольны. Им казалось, что при обыске в этом особняке можно будет обнаружить одну из тех кнопок, при помощи которых хищники приводили в движение всю систему махинаций. Но ничто из найденного не давало ответа на этот вопрос. И Брагин и Холодков были убеждены, что в доме должны быть крупные денежные суммы, но обнаружили только одну сберегательную книжку на пять тысяч рублей. Не были найдены даже облигации государственных займов, которые обычно хранятся в каждой семье. А последние покупки, обнаруженные в доме, свежие продукты в холодильнике — всё говорило о том, что крупные расходы по дому велись почти ежедневно.
— Откуда всё это богатство, Тамара Власовна? — спросил Брагин, когда, утомленные бессонной ночью, все собрались в гостиной и разместились за круглым столом. Со стороны можно было подумать, что здесь сошлись старые друзья и ведут мирный, задушевный разговор. После первых вспышек истерики, потока слез и заклинаний Ворошкова притихла, стала вялой, казалось, ко всему безразличной. Ее полное круглое лицо потеряло вечернюю свежесть, осунулось, покрылось мелкими извилинами морщинок.
— Богатство? — она устало пожала плечами. — Куплено на деньги мужа…
— Но деньги мужа расходовались давно, а вещи приобретались в последние годы?
— Уже пять лет, как я ничего не приобретаю.
— А телевизор?
— Брат подарил четыре года назад.
Холодков наклонился и поднял лежавший рядом у ног кусок картона от упаковки телевизора, найденный им при обыске на чердаке.
— Посмотрите, — он указал на сохранившийся жирный штамп: — «Рига. Телевизионный приемник «Рубин». 12/5-57 год».
— А вот упаковка и от вашего старого радиоприемника «Беларусь».
Снова перед Ворошковой был положен кусок картона с четким штампом: «Минск. Радиоприемник «Беларусь». 10/2-57 год».
— Может быть, вы теперь скажете, Тамара Власовна, где деньги, которые два года подряд приносил в ваш дом Добин? — настойчиво повторил Брагин.
— Снова Добин! Я вам уже сказала, что мои отношения с Добиным чисто личные. Отчитываться перед вами в них я не намерена и не только перед вами. Даже суд не станет копаться в интимных связях между мужчиной и женщиной. А вы заставляете меня…
— Перестаньте кривляться, Ворошкова, — повысив голос, сказал Брагин. — Вы прекрасно понимаете, о чем я спрашиваю. Ваши интимные связи с вором и преступником меня не интересуют. Я спрашиваю о деньгах, которые он воровал у государства и которые вы вместе с ним расходуете. Надеюсь, на этот раз ясно, о чем идет речь? И то, что вы так упорно защищаете Добина, — тоже ваше личное дело. Но мой долг предупредить вас, Тамара Власовна, да предупредить. Вы соучастница присвоения государственных средств, значит, вы тоже преступница. Но вы можете, повторяю еще и еще раз, облегчить свое будущее, не позорить будущее своей дочери, доброе имя своего мужа, погибшего на фронте.
Брагин поднялся и заходил по комнате, дымя папиросой.
— Вы кончили институт и начали свою жизнь хорошо, а как вы собираетесь ее закончить?
— Довольно с меня, хватит, надоело! — закричала Ворошкова и бросилась на диван. — Обыскали, описали всё — что вы еще хотите? Преследовать хотите — преследуйте, но денег больше нет никаких, нет! Забрали последние пять тысяч — забирайте, всё забирайте, — доносилось с дивана.
— Я скажу, где деньги, скажу, — неожиданно раздался звонкий, дрожащий, как струна, голос из соседней комнаты. В гостиной появилась бледная, с черными разводами под опухшими глазами дочь Ворошковой. — Не буду больше терпеть, не могу жить дальше в этом разврате, — всё так же продолжала она.
Ворошкова медленно приподнялась и, оставаясь на диване, посмотрела на дочь так, словно впервые ее видела. Нет, это не ее Иринка, маленькая, послушная сластена. Это кто-то другой. Она вдруг вскочила, вцепилась девушке в плечи, закричала:
— Ты с ума сошла! Она с ума сошла, не верьте ни одному слову, она с ума сошла, вы же видите…
— А ты знаешь, что твой сожитель сам показал, где вы спрятали деньги, да сам. Он сказал, что деньги будут мои, если я стану его женой. Знаешь об этом? Нет? Он тебе не говорил?
— Предлагал? Он тебе предлагал? Врешь! Врешь всё!
— Пойдемте, я покажу, где деньги, — девушка сделала решительный шаг.
— Стой! Стой! Не смей! — закричала мать. — Я сама покажу, да, сама, — и она пошла из гостиной.
Рассвет уже подступил. Гасли последние звезды, чуть просматривался блеклый диск луны. Деревья в саду молчаливо темнели, подчеркивая тишину нарождающегося дня.
— Здесь копайте, здесь, — точно отрекаясь от жизни, сказала Ворошкова, остановившись возле ветвистого куста сирени.
Снега кругом не было, но земля еще не оттаяла, не отогрелась и оставалась под легкой коркой льда. Холодков вынул из висевшего на боку чехла охотничий нож и, опустившись на колено, стал разбивать лед. Потом вспомнил виденную при обыске в коридоре лопату, сбегал туда.
Вскоре под кустом образовалась полуметровая яма, на дне которой показался кусок автокамеры.
«Прятали со знанием дела, профессионально!» — усмехнулся про себя следователь. Он оторвал примерзшую к глинистому грунту резину, посмотрел на стоявшую рядом в расстегнутом халате с растрепанными волосами Ворошкову и пошел в гостиную. Тамара Власовна медленно, как побитая, пошла за ним.
— Что здесь? — резко спросил Брагин, когда следователь положил принесенное на стол.
— Увидите сами, я больше ничего не знаю, ничего не знаю, — проговорила, как во сне, Ворошкова. Она подошла к дивану, опустилась рядом с сидевшей дочерью и снова повторила: — Больше я ничего не знаю…
В куске камеры оказался плотно завернутый прямоугольный пакет. Холодков разорвал целлофан, развернул еще лист прочной серой бумаги, и на столе рассыпалась пачка сберегательных книжек, между которыми были переложены туго набитые синие конверты. Стали подсчитывать: восемнадцать сберегательных книжек хранили вклады на триста пятьдесят тысяч рублей, а десять синих конвертов — на тридцать тысяч облигаций трехпроцентного займа.
— Операции, как видно, велись в крупных масштабах, не так ли, Тамара Власовна? — положив руку на стол, спросил Брагин. Но Ворошкова больше не проронила ни слова.