1

1

Продолговатая, расписанная альфрейщиками комната юридической консультации была тесно заставлена старыми канцелярскими столами, познавшими за свою жизнь немало людской горечи. На них темнели черные колпаки электрических ламп, пестрели груды папок, а по бокам друг против друга сидели адвокаты и посетители. И за каждым столом в тихом шепоте губ, в шелесте бумаг, в торопливом поскрипыванье перьев раскрывалась чья-то судьба, распутывался и запутывался клубок сложных человеческих отношений.

Справа, в самом углу комнаты, за столом адвоката Юрия Юрьевича Касаткина на краешке стула сидела семидесятилетняя Анастасия Павловна Волошина и рассказывала о своем горе.

— Беда у меня, сынок, беда большая. Жить, сам видишь, осталось мало, а места, где бы скоротать эти дни, так уж совсем не найти, — говорила она и тянулась сухими дрожащими руками за углами белого головного платка.

Адвокат был высокий болезненный человек в роговых очках. Он часто покашливал, хватался за впалую грудь, и, казалось, вот-вот раздражительно бросит:

— Да говорите же вы быстрее!

А старушка часто всхлипывала, сбивалась, повторяла себя. Она была, как горошина, дробненькая, с добрым морщинистым лицом. В темных впадинах блестели выцветшие глаза. Они смотрели на Касаткина мягко, по-матерински доверчиво и словно уговаривали его потерпеть еще немножко, выслушать до конца.

У Волошиной не было никаких документов. Единственный — вывернутый из носового платка, измятый, давно пожелтевший листок имел трехлетнюю давность и не мог служить доказательством ее слов. Но слезившиеся горем старческие глаза были сильнее всяких бумаг. Они заставляли верить всему, о чем говорила старушка. И Касаткин верил. Он точно сам становился свидетелем событий, неожиданно вторгшихся в тихую жизнь старой женщины. Потому всё больше раздражался, всё чаще покашливал, хватался за грудь.

«Черт знает откуда только берется эта накипь!» — думал он.

Вот открывается калитка бревенчатого домика Волошиной, спрятавшегося на окраине города в густом вишневом саду, и Касаткин видит, как во двор входит краснощекая с косой за плечами деревенская девушка. На ней простенькое ситцевое платье, в руке расписанный васильками фанерный чемодан. Она осторожно подымается по ступенькам крыльца, несмело стучится в дверь.

— Вот ты какая, Катюша! — и вышедшая на порог Волошина обнимает девушку.

— Я к вам, тетушка, к вам насовсем, — заливается румянцем племянница.

— Что ж, места у меня хватит…

А спустя месяц-второй даже соседи Волошиной уже говорили:

— И какая же славная помощница появилась у Павловны, огонь, а не девушка.

Да, Катюша была, как огонь. Она уже работала на фабрике и была полной хозяйкой в доме: варила обед, мыла полы, мела двор, бегала по аптекам за порошками и микстурами для часто болевшей Волошиной.

Прошел год. Волошина стала подумывать о близкой смерти и решила уже отписать дом полюбившейся ей племяннице. А случилось всё иначе. В один из тех дней девушка неожиданно появилась в доме с молодым человеком — крепким рыжеватым парнем с частыми веснушками на скуластом лице.

— Это мой муж, тетушка, Миша Ползунков, мы только расписались, — сказала Катюша и, густо покраснев, опустила глаза.

— А ты бойчее вышла, чем я поначалу думала, — с упреком выговорила Анастасия Павловна. Она недоверчиво посмотрела на своего нового родственника. — Ну, что ж, поздравляю с законным браком…

Но Ползунков в разговоре оказался обходительным. После первых же его слов на душе у старушки отлегло. Парень стал приходить всё чаще и совсем расположил к себе Волошину. Как-то после получки он привез Павловне новый головной платок, поставил на стол бутылку вишневки. Все трое расположились по-семейному. Завязался хороший домашний разговор.

— Трудновато вам, Анастасия Павловна, одной, — оглядывая просторную, залитую солнцем комнату, говорил Ползунков.

— Нелегко в мои годы, куда уж там…

— Мы с Катюшей давно об этом говорили и вот что надумали: давайте жить вместе, одной семьей. Вы для нас будете, как мать родная, никаких пусть у вас не будет забот.

— Милые вы мои, да какое же слово сказать вам за это! — Частые слезы покатились по ее морщинистым щекам. — И живите себе на здоровье, будьте, как хозяева…

Ползунков мельком коснулся и дома Волошиной. Его, мол, надо подремонтировать, покрасить крышу, местами подновить.

— Крышу надо бы поддержать, Михаил Игнатьевич, надо бы, — соглашалась Анастасия Павловна.

— Мы всё сделаем, всё. Только надо бы наш уговор как-то узаконить…

Волошина поначалу не поняла мысли своего нового родственника, а он продолжал ее развивать. Сводилась она к тому, что им следует подписать договор о пожизненном содержании Анастасии Павловны.

— Только в договоре надо бы два слова сказать и о доме. Дом вы, Анастасия Павловна, для удобства отпишите на Катюшу, а мы, как сын и дочь, будем за вами до конца ваших дней ходить…

Волошина задумалась. Она и сама хотела оставить по завещанию дом племяннице, но теперь стало как-то больно, защемило сердце. Вспомнились годы молодости, покойный муж. Оба они тридцать лет назад своими руками возводили стены, во всем себе отказывали и думали только о той минуте, когда переберутся под собственную крышу.

— А без договора нельзя? — тихо спросила она.

— Надо, Анастасия Павловна, чтобы всё было по закону, — поучительно отвечал Ползунков.

— Да, тетушка, вы во всем слушайте Мишу, — поддержала племянница.

На том и порешили. Уже на следующий день пожизненный договор, копию которого Волошина принесла с собой в юридическую консультацию, был составлен и подписан нотариусом. Ползунков и его подруга помогли Анастасии Павловне перетащить из большой комнаты в кухню ее старую деревянную кровать, кованый сундук и перевесить маленькую с лампадкой иконку, доставшуюся Волошиной после смерти матери. Старушка при этом всплакнула, словно почувствовала будущее своего новоселья.

А оно подошло быстро.

Однажды, вернувшись домой, Волошина увидела в своей комнате еще одну кровать. На ней похрапывал какой-то здоровенный парнище, обросший черной, давно не бритой щетиной. Гость лежал в одних трусах. От него, как из пивной бочки, несло спиртным.

— Катюша, это что же такое? — испуганно спросила она племянницу.

— Приятель Миши, он на несколько дней.

— Как же так, а я?

— Тетушка, он смирный, не бойтесь…

— Как же так? — снова повторила Волошина.

— Ничего с вами не случится, — уже раздраженно бросила племянница и захлопнула перед ней дверь.

Через день приятель привел раскрашенную под радугу особу.

— Ну-ка, старуха, пойди погуляй, да не торопись с возвращением, — и оба они рассмеялись.

События в тихом доме разворачивались всё больше и стремительнее.

Во дворе в те дни вдруг появился тощий долговязый человек с рулеткой. За ним неотступно следовала чета Ползунковых. Тот обмерял усадьбу.

— Можно сделать, места хватит, — сказал он, а к вечеру, когда стали сгущаться сумерки, во двор вкатили две трехтонки с кирпичом. Потом по ночам стал поступать лес, шифер, цемент. Появились рабочие и стали рыть котлован, укладывать фундамент.

— Дом этот будет для родителей Миши, они переедут из колхоза, — отвечала племянница на расспросы тетушки.

— Вы не имеете права!

— Имеем полное. Дом наш, а вот вам и решение райисполкома. — Племянница показала бумажку.

Волошина пошла в отделение милиции. Явился участковый, почитал бумажку, козырнул:

— На основании решения исполкома. Законно.

Едва он скрылся за калиткой, как Ползунков, тряхнув Волошину за плечо, пригрозил:

— А вы, Анастасия Павловна, эти штучки с милицией бросьте, иначе скоро наступит конец нашим родственным отношениям, понятно?

— Да, тетушка, ходить в милицию совсем нехорошо с вашей стороны, — пролепетала племянница.

Теперь Волошину больше не приглашали к столу, в доме ее будто бы не существовало. Все продукты были под замком. Замок появился даже на погребе, где хранился ее картофель. Молодые часто по вечерам уходили в кино или к приятелям, и старушка часами просиживала на крыльце у закрытых дверей. Но вскоре стало еще хуже.

— Бьют они меня, измываются, ни гроша за дом не дают, хоть пропадай, — обливаясь слезами, говорила она своей соседке, такой же старенькой, учительнице Иушиной, придя к ней в поздний час.

— А вы, Анастасия Павловна, не терпите, подавайте в суд, пусть они живут на улице, а не вы, — энергично советовала соседка.

Волошина долго тянула, всё чего-то выжидала, наконец, решилась. Но суд оказался на стороне Ползунковых. Об этом Касаткин узнал с первых же слов Волошиной, как только она появилась у него за столом.

«Почему? На каком основании?» — думал он всё время, пока Волошина продолжала свой нерадостный рассказ.

— Хорошо, Анастасия Павловна, я напишу кассационную жалобу, — сказал Касаткин, когда старушка умолкла, и снова закашлялся.