2. Под огнем фейерверка

2. Под огнем фейерверка

Был праздничный первомайский вечер. Небо над городским парком горело огнями фейерверка. Тысячи ракет взрывались каскадом красных, желтых, оранжевых, зеленых и фиолетовых огней, образуя самые причудливые фигурные каркасы. Над парком то рассыпался золотой дождь, то медленно проплывала серебряная паутина, то вдруг раскрывались гигантские кусты алых роз, и, казалось, их аромат доходил до аллей, переполненных гулявшими.

Отметить праздник в парке пришли и трое старых случайно встретившихся друзей. Они были уже не первой молодости, и потому каштановые аллеи с их весенними запахами оставили для молодежи, а сами расположились за столиком у открытого буфета. Среди приятелей был и гладко выбритый, дородный Давид Моисеевич Добин. Встреча эта происходила не так уж давно, и потому в его внешности всё было таким же, как и в последний момент в маленьком украинском городке: те же темные, гладко причесанные волосы, срезанный лоб, прямой, с крупными ноздрями нос, крутой, чуть раздвоенный подбородок и оттопыренные уши. Изящный серый костюм выгодно выделял его ладную фигуру среди других.

Рядом с Добиным сидел маленький узкоплечий человечек с заостренным лисьим лицом и узкими щелками беспокойных глаз — Афанасий Кузьмич Обдиркин, а напротив обоих расположился во всю ширину стола грузный, с крупным мясистым лицом и большими навыкате маслянистыми глазами Борис Иванович Краюхин.

— Эти штучки в небе тоже, скажу вам, требуют своего мастерства, — заговорил поучительно Добин, когда стол уже был накрыт и выпито по первой рюмке «Столичной».

— М-д-а… — протянул Краюхин, рассматривая новый затейливый взрыв огней. Он старался запрокинуть повыше свою грузную голову, но толстая короткая шея сопротивлялась, багровела, лицо наливалось кровью, и любитель фейерверков вынужден был вместе со стулом передвигаться, подыскивая себе более удобные позиции.

— Кого я вижу, Давид, ты! — раздался вдруг резкий веселый голос. Добин повернул голову, ноздри от улыбки стали еще шире. Он вскочил и обхватил за плечи сухощавого жилистого человека. У того было стянутое смуглой кожей подвижное лицо, острые глаза, сросшиеся на переносице, словно подведенные углем, черные косматые брови, лысеющая голова с розовой шишкой на самой макушке. Движения быстрые, порывистые и вместе с тем легкие, как у птицы.

— Сто лет не виделись, сто лет! — продолжал он.

— Азим, какими судьбами, ведь был на юге?! Садись же, садись, рассказывай!

Азим Унусов хватко пожал всем руки и сел уже как свой среди своих.

— Любуетесь? — обратился он к друзьям, указывая своей легкой длинной рукой на только что взлетевший каскад огней.

— Видно, большой мастер своего дела здесь орудует, — заметил Добин.

— Ты прав. Давид, большой мастер. А знаешь, кто он — твой приятель, Азим Унусов, я!

— Азим! Сумасшедший ты человек! Плановик, председатель артели, агент по снабжению, водитель такси — какие диапазоны, бог ты мой!

— Да, Давид, был и одним, и вторым, и третьим, и четвертым, а теперь вот один из лучших пиротехников в стране, — засмеялся Унусов и стал рассказывать. Талант, говорил он, тогда лишь будет истинным, когда не рождается, а добывается, и добывается не столько трудом, сколько уменьем, ловкостью. Да, друзья мои, не штука родиться талантливым и потом всю жизнь нести так называемую моральную ответственность перед обществом зато, что обладаешь какими-то врожденными преимуществами. Другое дело, когда ты сам становишься тем, кем хочешь быть. Тогда ты никому и ничем не обязан: живи точно птица, садись на любое дерево, какое тебе понравится. А у него, Азима, сам характер такой — легкий, как ветер. Нет, он не может подолгу задерживаться на одном месте, хотя места бывают и привлекательные. Сколько раз за свои сорок лет он был вынужден начинать жизнь чуть ли не с самого начала. Во всяком случае, теперь он увлекся легким и прекрасным искусством художника, работал мастером по устройству фейерверков в центральном городском парке. Пришлось, конечно, кое-что позаимствовать и у других, повозиться с порохом, селитрой, серой, сажей…

— С сажей тоже имел дело? — перебил его Добин. Все трое вдруг насторожились. В глазах каждого, как и в небе, заиграли огоньки своих фейерверков.

— Голубчик, ты именно нам и нужен. Давай руку, Азим!

Теперь насторожился уже и Унусов, но Добин не сразу раскрыл свою мысль. Он сперва высоко оценил, так сказать, теоретические суждения своего друга о таланте, но тут же признал их несовершенными и нашел нужным высказать свою точку зрения. Запомни, Азим, говорил он, что каждый истинный талант должен иметь свою изюминку. Без нее он, Добин, никаких талантов не признает. А изюминка, зрелость и совершенство таланта заключаются в умении все видеть. И не только видеть…

Наклонившись низко над столом, Добин стал развязывать перед своими друзьями сложные узлы в борьбе современного человека за существование. Только тот сможет успешно пройти свой тернистый путь, говорил он, кто умеет пользоваться всеми благами и преимуществами, какие дает несовершенство нашего общества.

— Вот какой изюминкой должен обладать, Азим, настоящий талант, а садиться на любое дерево, перелетать с места на место — по меньшей мере младенческие суждения…

Мысль Добина начинала все больше привлекать Азима. Действительно, в свои сорок лет он во многом вел себя по-младенчески. Он никогда не думал о завтрашнем дне, а если и пользовался некоторыми преимуществами, какие оказывались в его руках, то делал это на ходу, скорее в порядке развлечения, чем необходимости. «Нет, надо перестраиваться, раз представляется такая возможность», — думал Унусов, слушая своего старого друга.

А Добин говорил уже о конкретных, практических вещах и прежде всего делал упор на сажу. У них есть возможность добывать на одном из предприятий соседнего города сажу вагонами и даже целыми составами. Разве можно было упускать такое бесценное сырье? Конечно, нельзя! Но как лучше использовать эту самую сажу? Думали они, трое друзей, долго и, наконец, пришли к выводу, что лучше всего использовать сажу для резиновых сапог.

— Тут перед нами самые широкие горизонты, Азим, но нам нужен хоть какой-нибудь химик, а ты не только химик, ты ведь когда-то и резиной занимался, правильно?

Тонкие упругие пальцы Унусова игриво стучали по столу. Теперь он уже хорошо понимал, о чем шла речь. Значит он, Азим Унусов, должен взять на себя так называемую производственную технологию, а коммерческую будет вести Добин. Что ж, действительно, было и такое время, когда он занимался выделкой резиновой обуви.

— Так говоришь, Давид, всё продумано?

— Всё до мельчайшей подробности, Азим, — обнимая за плечи приятеля, ответил Добин и принялся сообщать новые подробности. Двое из них уже побывали в городе Вилове на известном заводе резиновой обуви. Там они договорились о шефской помощи новому маленькому предприятию соседней области хотя бы стареньким, на первый случай, оборудованием. Приятели из Укрглавснаба обещали всегда найти лишнюю тонну-две каучука. Остальное — сера, вазелин, кислота — мелочь, пустяк! Оставался нерешенным только один вопрос, к какому же предприятию примкнуть? Но Добин выразит полную уверенность в том, что и эта проблема будет успешно решена.

— Одним словом, наш новый друг может ни в чем не сомневаться, — тяжело ворочая языком, проговорил совсем побагровевший от выпитого Краюхин.

Теперь, когда, так сказать, джентльменское соглашение было заключено, решили выпить за успех нового дела. Потом за дружбу. Потом за каждого из компаньонов. Потом за здоровье будущих покупателей и за то, чтобы резиновые сапоги не знали износа. Огни фейерверка уже давно погасли. Стали заметно пустеть и аллеи парка, а за столом у открытого буфета подымались все новые тосты.

— Давайте выпьем за Роджеро, знаменитых итальянцев, отца и сына Роджеро, — приподымаясь, говорил совсем охмелевший мастер фейерверков. Остальные смотрели на него недоумевающе, а он продолжал: — Роджеро зажигали над всем миром свои знаменитые фейерверки. Они приезжали в Петербург, и здесь над Невой тоже горели их огни. Давайте выпьем за них. Я их знаменитый ученик, давайте выпьем… Виват Роджеро!