КУЗЬМА ВСЕ МОЖЕТ

КУЗЬМА ВСЕ МОЖЕТ

— Стрелять или не стрелять?

— Глупый вопрос.

— Но ведь «густав» просит посадку.

— Не мешайте. Пусть садится.

Рудимов боялся слов превосходной степени. Ему всегда казалось, что кто-то невидимый следит за его речью и, как только сорвется восторженное слово, скажет саркастически: «Смотри, как наш комэск расчувствовался». И видимо, потому Степан был немногословен и даже молчалив. Но сегодня, вернувшись в полк, он забыл про все свои опасения и каждому встречному тряс руку, говорил с радостным возбуждением:

— Наконец добрался домой. Ну, как вы тут?..

Ему выкладывали новости. Их было немало. Во-первых, заболел Корней Иванович, получив горестную весть: умерла Варвара Николаевна. Во-вторых, забрали из первой эскадрильи Володю Зюзина — назначили механиком машины комполка. В-третьих, Степана ждет кипа писем от жены. Ну, и приятная новость: полк не потерял за эту неделю ни одного пилота. Больше того, в эскадрилью Рудимова пришли два новых летчика — капитан Атлантов, бывший инструктор авиаучилища, и капитан Таиров — тот самый, которого по рекомендации Степана откомандировывали в ведомые комдиву Гарнаеву.

С нетерпением Степан разрывал конверты и жадно читал письма жены. Каждый листик, кажется, жег пальцы. Тамара писала, что уже третий месяц работает на заводе, здорово устает, но это гораздо интереснее, чем быть табельщицей и целыми днями сидеть над бумагами. Сообщала о том, как трудно умирала Варвара Николаевна. Все звала Корнея Ивановича и просила не оставлять ее одну. Почти в каждом письме Тамара писала о каких-то дурных снах и с плохо скрытой тревогой просила «беречь себя ради нас обоих».

Едва поставив чемодан, Рудимов направился в штабную землянку, где на дерматиновом диване лежал закутанный куртками Корней Иванович. Приходу Степана он сильно обрадовался, но не меньше и расстроился. Поднялся на локтях, бледный, похудевший, с обвисшими щеками, совсем по-старчески пожаловался:

— Нет, Степа, моей Варварушки…

Степан — плохой утешитель, он только и смог промолвить:

— Да, мне Тома писала.

Посидели, повздыхали. Сухорябов спросил о стариках Даждиева, тут же сообщил, что вместо Косты замом к Рудимову назначен капитан Атлантов. Поспешил заверить: хотя и не воевал, но летчик опытный и помощник будет вполне надежный.

Доложил Степан командиру полка о своем возвращении. Яровиков подробно расспросил о поездке в горы, о том, как произошло печальное объяснение со стариками Даждиевыми. Рудимов сказал, что его… усыновили. Павел Павлович посмотрел на Степана с недоверием, а когда тот повторил, встал, долго ходил по землянке, спросил негромко:

— Как они живут? Может, чем помочь?..

— Не надо. Я буду сам деньги посылать.

И опять дни и ночи, как плоскости пропеллера, слились в круг. Тот круг срезал, уносил жизни. Полк пополнялся, а диск вращался все ожесточеннее и беспощаднее.

Рудимов уже два раза слетал на задание со своим новым замом. Атлантов ему понравился. Великолепно сложенный атлет, со спокойным, по-актерски поставленным голосом и с теми в меру крупными чертами лица, которые в кругу знатоков мужской красоты именуются волевыми, он неплохо показал себя в полете. Чувствовалась инструкторская школа. Пике так уж пике, вираж так вираж, чистейший, отшлифованный. Степан даже чуточку позавидовал ему. Самому Рудимову не довелось постичь летную классику во всей ее полноте. В бою он не летал, а дрался, швырял машину так, как бросает копье воин, но не спортсмен.

Сегодня, по совету Яровикова, Рудимов разрешил Атлантову самому сводить группу на задание. Но едва машины взлетели и ушли в сторону Севастополя, как над аэродромом разразилась сирена.

Посты наблюдения сообщили о приближении большой группы «юнкерсов».

Рудимов, комиссар Гай и поднявшийся с постели Сухорябов, застигнутые сиреной на полпути к штабу, сидели в глинистом рву и глядели на расплывшийся в тучах желток солнца. Оттуда ожидался налет. Уже слышался отдаленный тягучий гул. Разглядеть что-либо было трудно. Тучи набухали и наглухо закупоривали просветы. А тут еще мешали смотреть свесившиеся в ров ветки тополей и кленов.

Корней Иванович, отводя царапнувшую лоб ветку, раздраженно сказал:

— Ни черта не видно.

Гай толкнул Сухорябова локтем:

— Зря дерево ругаешь, Корней. Хай ростэ. И так мало осталось.

Рудимов приподнялся, посмотрел вдоль рва и дальше, туда, где темнели холмики капониров и землянок, и с какой-то печальной неожиданностью заметил, что деревьев действительно мало осталось. То там, то здесь култышками торчали искалеченные саженцы, маячили остовы обглоданных войной стволов, кое-где рядом с пеньками валялись засохшие ветки. И вдруг Рудимову подумалось: это не просто деревья. Это людские судьбы. Искалеченные, поверженные в прах. Эти клены и тополя Степан и его однополчане сажали перед войной: полк тогда здесь стоял. Многих теперь нет. И людей, и деревьев. Вон там, у обочины взлетной полосы, не осталось почти ни одного тополя. Их сажала первая эскадрилья — Дикарев, Черединцев, Даждиев, Шалагин… Те, кого уже нет.

— На то война, Серафим, — с явным запозданием ответил Сухорябов комиссару. — И люди гибнут, и деревья.

Этим ответом Корней Иванович только разозлил Гая. Сухие скулы комиссара покраснели:

— А надо, чтобы что-либо осталось. Хотя бы деревья.

Гай сел наземь, усадил рядом начальника штаба и зарокотал:

— А вообще, Корней, вот тебе установка. Выпадет затишье, собери свободных людей, и надо заново посадить тополя вместо погубленных.

— А где саженцы?

— Не беспокойся. Завтра будут. Сам из Софиевки привезу, — пообещал комиссар.

Где-то за холмом ударили зенитки. Казалось, это великан гулко колотит по огромному, туго натянутому пологу. Взахлеб заговорили пулеметы. И тут будто разверзлось небо. Из туч вывалились «юнкерсы». Они с жутким воем пикировали на стоянки, капониры, землянки, и над аэродромом встали столбы дыма и пыли, подперев набухшие дождем тучи. Под этой аркой ада заплясали огненные шары взрывов. На земле и в воздухе. На земле — бомбы. В воздухе — снаряды приаэродромных зениток.

Арка наконец не выдержала, рухнула: с моря дохнул ветер и унес дымы. Ушли бомбардировщики. На краю аэродрома догорал старый «як». Чернело изрытое взрывами летное поле.

Рудимов, Гай и Сухорябов вышли из рва и поспешили к штабу. Возле самой землянки Степан поднял срубленный осколком черенок ясеня. С пенька росой скатывался не успевший загустеть сок. Это был его, рудимовский, саженец.

— Все, — не то вопросом, не то утверждением вырвалось у капитана. Сам себя попытался успокоить: «А может, еще будет жить?» Показалось Степану, что эта мысль уже относилась не столько к сраженному деревцу, сколько к чему-то другому, одухотворенному. Может, к себе. Рудимов не был суеверен. Но почему-то всегда его утешала мысль: пока невредим его ясень — значит, и с ним худого не случится.

Бережно, словно живому существу, перевязал Степан рану ясеню, наложив жирный пластырь земли. Будто оправдываясь за свою сентиментальную слабость, повернулся к Сухорябову:

— Понимаете, Корней Иванович, люблю дерево. Ясень, клен. Как это у Есенина…

Клененочек маленький матки

Зеленое вымя сосет…

Начштаба хотел сказать что-то более прозаическое, но тут возобновилась пальба. Видимо, шел второй эшелон бомберов. А через минуту с тяжким перекатом грохотали рвущиеся фугаски. Рудимов и Гай спустились в землянку. Сухорябов задержался у входа. Он смотрел в сторону стоянок, и на лице его застыло недоумение. Нахмурился, позвал Рудимова:

— Посмотри, Степан, кто это отрабатывает короткие перебежки?

Рудимов поднялся на ступеньку, вгляделся. Через стоянку двигалась высокая сутулая фигура. Временами, когда свистели ныряющие с высоты бомбы, она припадала к земле, но, как только раскат утихал, поднималась и бежала. Когда человек в третий раз встал во весь рост и зашагал бодрым гусарским шагом, Рудимов безошибочно определил:

— Петюренко!

Куда и по какому неотложному делу спешил лихой старшина? Сухорябов сложил рупором ладони:

— Ложись! Ложи-ись, говорю!

Ахнул взрыв. Потянуло сухой гарью взрывчатки. Почти вместе с дымом в землянку влетел Петюренко и столкнулся лицом к лицу с Сухорябовым.

— Я к вам, товарищ подполковник. Дозвольте…

Начштаба оборвал:

— Кто вам разрешил мотаться под бомбежкой?!

— Я должен доложить…

— Кто, спрашиваю, разрешал?

— Самолично принял решение. Неотложное дело, товарищ…

— Какое неотложное? — уже с неуверенной строгостью переспросил начштаба.

Старшина в момент уловил перемену в голосе начальника и стал уже более внятно пояснять:

— Галыбердин опять недисциплинированность проявляет… Лежит в палатке, як лыцарь.

— В какой палатке?

— Да вон под деревьями. Оружейники под каптерку соорудили… Тут, сами бачили, творилось такое, что треба, як гвоздю, по шляпку в землю влезать, а он развалился на патронных ящиках, як лыцарь. Говорит, никуда не пойду, потому что дрожжами никогда не торговал.

— Вы ему приказывали укрыться в щели?

— Так точно. Но он говорит, приказ исполню, когда «юнкерсы» улетят. Стараюсь вдолбить, что он может не дождаться такого момента, а он свое: «Я замаскированный, меня никакая смертя не разыщет». В общем, дурака валяет.

— Это твой новый механик, — повернулся Сухорябов к Рудимову, полез в карман за платком, шумно высморкался и опять к Петюренко:

— Стало быть, Галыбердин необдуманно рискует жизнью. Ну, а что вы о себе скажете?

— Я? — искренне удивился Петюренко. — Так я ж старшина…

— Стало быть, бомба старшину не трогает?

— Вообще-то трогает… Но я ведь за него, чертяку жирного, несу личную ответственность.

Утихла суматоха на аэродроме. Сухорябов в сопровождении старшины направился к крепости Галыбердина. Застали они его за странным занятием. Парень перебирал разложенные на брезенте куски гофрированной жести, ошметки резины, ваты и еще что-то такое, что невозможно было сразу определить.

— Что это? — Корней Иванович ткнул носком в груду хлама.

И непонятно было — интересовал ли его этот хлам или странное занятие механика.

Галыбердин неторопко поднялся, запустил грязные пальцы в буйную, едва помещавшуюся под фуражкой шевелюру:

— Осколком противогаз распотрошило. Как угораздило, ума не приложу.

— А где он был? — Корней Иванович почувствовал, как его пальцы начинают влажнеть.

— Да где же ему быть? На мне, на боку.

— На вас? — у Сухорябова не нашлось слов, чтобы выразить свое удивление.

Галыбердин попытался принять что-то наподобие стойки «смирно». Но не смог: его качнуло вперед, потом в сторону, и крепкий лоб механика звучно прикоснулся к стойке, подпиравшей палатку.

— Да вы пьяны!

Галыбердин обвел окружающих умилительным взором.

— Гал… гал… берр, — попробовал выговорить собственную фамилию и, видимо разуверившись в такой возможности, перешел на более легкое произношение: — Я никогда др-рожжами не тор-рговал, — вновь пошатнулся и вдруг протянул руки к Корнею Ивановичу: — Эх, батя, дор-рогой! Дай я тебя р-расцелую…

— На пять суток посадить! — крикнул Сухорябов старшине и выскочил из палатки.

На аэродром уже вернулась группа Атлантова. Прилетели все, за исключением Кузьмы Шеремета. Атлантов объяснил, что видел, как загоревшийся самолет ведомого пошел на снижение к Бельбекской долине. Что было дальше, сказать не может: кончалось горючее, надо было спешить на аэродром.

Рудимов терялся в догадках. Что могло случиться с Шереметом? Убит в полете? Тогда какое может быть снижение? Поврежден самолет? Почему не выпрыгнул с парашютом?

Вообще за Кузьмой водились странности. Порой он выделывал такие фортели, что полковое начальство только руками разводило.

Вздумал однажды Кузьма без единого выстрела немца сбить. Гонялся за ним до тех пор, пока у обоих не кончилось горючее. Оба упали. Немец взорвался. Шеремет поломал машину, получил условных десять суток строгача. Второй раз выбросил на немецком аэродроме вымпел с вызовом фашистскому асу Мюллеру сразиться один на один. Ответа не последовало, зато зенитки довольно густо исклевали плоскости самолета. Кузьмы. А совсем недавно устроил тир в капонире, выставив в качестве мишени неведомо где пойманного кота. Одним выстрелом убил кота, а другим продырявил киль самолета. Опять получил строгача и саркастическую поговорку: «Кузьма все может».

Воевал, однако, Шеремет неплохо, и это амнистировало все его чудачества и прегрешения. На счету он имел шесть сбитых.

Размышления комэска прервал приближающийся гул мотора. «Он, Шеремет!» — со слабой надеждой подумал Степан, хотя знал, что время возвращения давно прошло.

Выбежав на улицу, Степан стал всматриваться в горизонт. Да, там действительно показался самолет. Он шел напрямик к аэродрому. Но странное дело, по нему зенитки открыли огонь. «Что они, черти, не видят своих, что ли?!» — вслух выругался Рудимов, но тут же осекся: к аэродрому шел чужой самолет. Ну, ясное дело, это же «густав»! Однако он чешет напропалую и, кажется, крыльями качает. Посадки просит, что ли? Но зенитки поставили перед ним непроходимый барьер.

В землянке штаба зазвонил телефон. Зенитчики просили совета: как быть? «Густав» просит посадку. Пропустить или бить по нему?

Яровиков распорядился:

— Пропустите.

Фашистский самолет по всем правилам развернулся над аэродромом и пошел на снижение. Вся аэродромная команда попряталась в щели. Кое-кто на всякий случай приготовил автомат.

«Густав» грубо ударился о полосу, трижды «скозлил» и после небольшого пробега остановился. Рудимов и Яровиков подъехали к нему на машине и с минуту не могли проронить ни слова: из фашистского «густава» вылез… Кузьма Шеремет. Он неторопливо, с подчеркнутой солидностью подошел к Яровикову и доложил:

— С боевого задания вернулся…

Павел Павлович выронил даже перчатки, простонал:

— Всего, Кузьма, от тебя мог ожидать. Но чтобы в воздухе пересесть в чужой самолет…

Шеремет в двух словах объяснил ситуацию. Его подбили. Бросать машину жаль. Решил посадить. А когда сел, рядом опустился тот самый немец, который подбил Кузьму: видимо, посчитал, что советский летчик убит и можно прихватить трофеи. Кузьма лежал во рву и наблюдал. Когда немец подошел к его машине, Шеремет бросился к чужому самолету. Мотор не был выключен. Дал газ и — на взлет. Вся история.

О ней долго говорили в полку. И теперь уже без всякой иронии утверждали:

— Кузьма все может.