«ГДЕ ЗИМУЮТ ЧЕРТИ»

«ГДЕ ЗИМУЮТ ЧЕРТИ»

— Скажите, что такое прибавочная стоимость?

— ?!

— То-то и оно. А туда же норовите, в ученые…

В воскресенье выдалась нелетная погода. С утра над долиной, где обосновался аэродром, повис душный туман, а к полудню распогодилось — проглянуло солнце. Но тут же пошел дождь. Тягучий, густой, будто приправленный патокой. Летчики сидели в землянке-столовой, постепенно ставшей и полковым клубом. Рудимов, немилосердно окуривая собеседника привезенной из Чистополя махрой, расспрашивал своего бывшего зама, а ныне комэска Станислава Атлантова о переменах в эскадрилье. Шеремет в это время пытал своего дружка Таирова, черного, цыгановатого:

— Джума, а Джума, скажи, почему ты не красный?

— А почему я должен быть красный? — недоумевал Джума, зардевшись от неожиданного вопроса.

— Да хотя бы потому, что ты служил под началом красного черта.

Никто не засмеялся.

— Кто такой красный черт? — обернулся Рудимов, привыкший выручать Таирова, не умевшего отбиваться от шуток. Кузьма укоризненно потряс головой.

— Эх, до чего же неинтеллектуальный народ, — едва выговорил трудное слово и покосился на дверь: не войдет ли кто посторонний? Никто не входил, и Кузьма доверительно зашептал: — Красный у нас один — комдив… Да об этом весь фронт знает…

С визгом распахнулась дверь, — видно, кто-то пинком открыл ее. На пороге появился… Гарнаев. Это было так неожиданно, что всем показалось — комдив подслушал затеянный о нем разговор и явился именно для того, чтобы оборвать его. Шеремет двинулся к комдиву, как лягушка к удаву:

— Товарищ генерал, мы тут вас вспоминали…

— Про волка помолвка, а волк в хату. — Гарнаев остановился у открытой двери, ища кого-то глазами. Атлантов, как старший, начал было докладывать о том, что из-за непогоды эскадрилья отдыхает, но генерал остановил:

— И так вижу, что травлей занимаетесь. Рудимов здесь? А, вот он… Чего же молчишь? — протянул руку, энергично потряс: — Прилетел специально на тебя поглядеть.

— Прилетели? Так там же дождь. — Степан посмотрел на проем двери, за которой хлюпала вода.

— Ну, для кого дождь, а для кого ситничек. — Гарнаев сел на топчан: — Приземляйтесь, в ногах правды нет. — Посмотрел на Рудимова: — Скажи, зачем тебе вся эта «музыка» понадобилась?

— Какая такая «музыка»? — насторожился Степан.

— Вот в таком состоянии возвращаться на передовую? Сидел бы возле жены да чаи попивал…

Рудимов не нашел что сказать. Пока раздумывал, подбирал слова, Гарнаев поднялся, сдвинул фуражку на брови, воткнул длинные жилистые руки в карманы и привычно закачался на носках:

— Когда вырастет мой Вовка, куплю ему фуражку с большим козырьком, чтобы… неба не видел.

Грохот потряс землянку. Смеялся и генерал. Сбил фуражку на затылок, шевельнул бровью:

— Нет, Рудимов, не зря ты приехал. Я бы тоже сбежал из дому… Да еще в твои годы… — Рыжие, мохнатые, как метелки камыша, брови заходили ходуном, и ребята невольно метнули взгляд на Шеремета: ведь и верно комдив на красного черта смахивает. А Гарнаев вдруг вздернул огненные метелки и сам признался:

— Когда-то, в молодые годы, меня чертом величали.

— Красным, — мужественно вставил Кузьма.

— Да, красным, — генерал с улыбкой взглянул на капитана, — а откуда вам известно?

— Да один штабник рассказывал.

— Но красный не только из-за обличья, — комдив снял фуражку и потряс бронзоватой шевелюрой. — Был повод и более существенный.

— А когда то дело было? — не без подвоха полюбопытствовал Шеремет.

— Хочешь сказать, давно и неправда, — помрачнел комдив. — Нет, капитан, сущая правда. — Гарнаев по-прежнему стоял посреди землянки и, запрокинув голову, вспоминал: — А было то, так сказать, на заре Советской власти. Это когда «дикая дивизия» двигалась на Петроград. Служил я тогда в Гатчине, в авиаотряде. Приехал к нам какой-то рыжебородый дядечка, очки на ниточке, большевик. Надо, говорит, разведать корниловскую дивизию, Что так и как? Ну, наши летчики-офицеры в кулаки покашливают, мол, охотников нет. Солдат-пилотов было нас двое в отряде — я и Васька Крайнюков. Переглянулись мы, я и подал голос: согласен лететь. Пока судили-рядили, а погода возьми да и повернись к нам задом. Дождь не дождь, мо?рось какая-то. Ни черта не видно. Но отступать поздно: замахнулся — бей.

С грехом пополам взлетел я с раскисшего аэродрома. Ну, а как добирался до «дикой дивизии», долго рассказывать. Хлебнул и страху и всего другого. Летел как в мешке. Это сейчас тут всякие приборы, системы. А тогда часы, альтиметр, указатель скорости с робинзоновыми полушариями, уклонометр и счетчик оборотов — вот и вся приборная доска. Тыкаешься в тучах слепым котенком, того и гляди, в дерево или в пригорок врежешься. Как бы там ни было, но разведка состоялась. Увидела меня та «дикая дивизия» и давай палить изо всего, что могло стрелять. Но я проутюжил все позиции и сбросил четыре бомбы. Я их вез прямо на коленях. Вернулся под Гатчину вечером и едва нашел аэродром. Вот тогда-то и окрестили меня красным чертом — те же корниловцы в своей газете расписали. Между прочим, заметка называлась «Где зимуют черти». Корниловцы обещали меня поймать и пригрозили расправиться, как только попаду в их руки. Да я не попал. Революция уберегла.

Между прочим, та же революция мне крепко надавала по штанам, — усмехнулся Гарнаев. — Что это я стою? — Сел рядом с Рудимовым: — Вишь, какое дело, Степан Осипович, перед войной нас, как телков к сиське, тыкали к науке, а мы, случалось, и нос воротили — тяжело-де, как-нибудь и так проживем. А вот тогда, в двадцатом, меня так потянуло к учению, что ради него готов был применить даже маузер. Смешно? А ведь что было, то было. Военно-авиационная инженерная академия — знаете такую? — в Петровском дворце расположилась. Насчет ее открытия и я хлопотал: мотался по разным учреждениям, строил классы, гараж, лаборатории, крыши перекрывал, преподавателей подыскивал. Действовал по указанию Реввоенсовета. Ну, когда заварилось такое большое дело, я возьми и закинь крючок декану: мол, поимейте в виду и мою кандидатуру в пролетарские студенты. Он заверил — поимею. А когда каша сварилась — к котелку не позвали; составили первые списки слушателей, а меня там не оказалось. Я к декану, этакому тщедушному старичку с золотым пенсне на носу, — тычу дулом маузера в красивый зажим на галстуке: или жизнь, или моя фамилия в списках. Он, конечно, пообещал сделать меня слушателем академии. Но тут же опять меня подвел. В списки включить включил, но в тот же день пожаловался на мои действия с помощью маузера в партийный комитет. Без лишних разговоров в местной партячейке исключили меня из партии. На окончательное решение судьбы вызвали в горком партии. Гляжу, сидят вроде свои, из народа люди, а понять не могут. «Что к ученью рвешься — хорошо, а что действуешь такими методами — плохо, партию скомпрометировал». Особенно досаждал чуточку на меня похожий рыжебородый мужичишка в козьей поддевке. Все колол меня «насилием», мол, с ним он боролся всю жизнь и теперь будет бороться со всею революционной беспощадностью. Ему поддакивал полный лысый человек в белоснежной рубашке. Но этот очень вежливый, спрашивает: «Скажите, товарищ Гарнаев, что такое прибавочная стоимость?» Какая такая, думаю, прибавочная? Слыхом не слыхивал. «Ну, а что вы скажете об интегральных исчислениях?» Тоже впервые слышу. Так как же можно, говорит, в науку с такими знаниями лезть, да еще узурпаторскими методами? «В общем, исключаем вас из партии именем революции. Положите на стол партбилет», — будто обухом по голове меня ахнул.

Встал я, ноги трясутся, слова вразумительного не подыщу. Ну, потом малость оправился. Свернул кукиш и протянул тому пухленькому, архиреволюциоиному: «Ты мне его не давал, этот партбилет, не тебе его и отбирать». В то самое время, говорю, когда ты изучал прибавочную стоимости, я с «дикой дивизией» в смерть играл да вшей кормил под Перекопом. И вдруг поднимается тот, что в козьей поддевке, и так колюче вглядывается. «Обожди, обожди, где я тебя видел?» — стаскивает с уха нитку от очков. Я, конечно, пожимаю плечами. «А красным чертом не тебя звали?»

Тут мы узнали друг друга. Он оказался тем самым большевиком, который приезжал в Гатчину и командировал меня на разведку «дикой дивизии». Снял очки, начал протирать и объявил, что ввиду моих заслуг перед революцией можно простить мои прегрешения перед наукой.

Но с наукой я не расстался. Поскольку в партии меня оставили, я прямиком в академию, к декану: как, мол, насчет нашей договоренности? Теперь он уже не стал сопротивляться. Зачислил меня на подготовительный курс. Шесть лет просидел за книгами и кое-чему научился. Академию окончил с отличием. Но в учетной карточке долго значился тот выговорок…

— Без выговора солдата не бывает, — глубокомысленно изрек Кузьма и потянулся за папиросой к портсигару Рудимова: — Разрешите закурить, товарищ генерал?

— Давайте подымим. — Комдив тоже взял папиросу из портсигара Степана, прикурил от «бычка» Кузьмы и шлепнул себя по коленке: — В общем, ясно, где черти зимуют? А теперь оставьте нас с Рудимовым.

Все вышли. Гарнаев без дальнего захода сказал:

— Каково твое мнение об Атлантове?

— Смотря в каком смысле, — замялся Степан.

— В самом обычном, человеческом.

Рудимов задумался:

— Вообще-то…

— Не надо мне этих самых «вообще», — оборвал комдив. — Говори, как думаешь. Ну, вот, к примеру, тебе пришлось бы лететь в бой, взял бы его в ведомые?

— Так я с ним летал.

— Ну и как?

— Нормально.

— А другие за ним пойдут?

— Должны.

— Не то слово — должны. Этого мало.

— Думаю, пойдут.

— Ну, вот и хорошо. Такого же мнения и Гай, и Яровиков. Мыслим назначить Атлантова замом командира полка. Значит, ошибки не будет. А теперь разговор о тебе. Врач докладывал, плохи твои дела с ногой. Может, стоит передохнуть? Недельки две. Отправим в тыл, наберешься силенок и опять за работу.

— Разрешите подумать, товарищ генерал, — полусговорчиво попросил Степан, и они оба вышли на улицу.

Дождь перестал. Над входным створом аэродрома аркой повисла радуга. Один ее край упирался в лес, а другой в речушку, огибавшую летное поле. Из той арки, как в сказке, вышла Лилька. Увидев Степана, она сняла пилотку и побежала навстречу. Рассыпавшиеся волосы ее охряно горели под косыми лучами приземлявшегося солнца. Рудимов тоже заковылял ей навстречу.

— Степ-а-а! — запыхавшаяся Лилька подлетела к Рудимову, протянула руки, но, увидев комдива, опустила их, остановилась: — Здравствуйте.

Генерал скользнул взглядом по Лилькиным волосам и зашагал к ждавшей его машине.

— Ну, рассказывай, как живешь, — подступила Лилька к Степану и обдала теплым дыханием.

— Да вот живу. — Рудимов развел руками, и так ему захотелось обхватить Лильку за худенькие плечи и прижаться щекой к ее паутинным волосам. Но он стоял растерянный, чуточку глуповатый. Неведомо откуда появился Шеремет и с ходу прокомментировал Степаново замешательство:

— Пилот как умная собака. Все понимает, а сказать не может.

— Вот именно, Кузьма. Понимает все, кроме одного: лезет туда, куда ее не просят, — отрезала Зародова, подхватила Рудимова под руку и, приноравливаясь к его неровной ходьбе, повела к столовой, на ходу что-то рассказывая и смеясь.