ЖЕЛЕЗНЫЙ ДОКТОР

ЖЕЛЕЗНЫЙ ДОКТОР

— Говорят, у меня гангрена?

— Не верь. Лучше меня никто не знает.

— А вторую ногу будут ампутировать?..

Полуторка всю ночь тряслась по ухабам. Рудимов лежал в кузове и мучительно ждал конца пути. Рядом покачивалась бородатая согбенная тень старшины-обозника. Словно сквозь толщу воды доносится его глуховатый бас:

— Потерпи, милок. Малость осталось.

Холодным потом обливаясь, терпит Степан. Но когда машина сотрясается на перевалах, упрашивает:

— Попросите шофера, нельзя ли потише.

Бородач поясняет:

— Прошмыгнуть бы до рассвета. Опоздаем — не прорвемся: обстреливаются все дороги.

Временами пытается шутить:

— Тело довезу, милок, за душу не ручаюсь.

Наконец остановились.

— Полевой госпиталь, — объявил старшина.

Прямо с полуторки Рудимова отнесли на операционный стол. Пока велась подготовка к операции, медицинская сестра спешила записать адрес семьи. Степан же просил в первую очередь записать полевую почту полка и сообщить, что задание выполнено. Но сестра настояла на своем. «Наверное, не верит в то, что я выживу», — шевельнулась тоскливая догадка. С нею и опустился в омут сырой, душной тишины.

Очнулся на рассвете. Весь забинтован. У койки сидят Корней Иванович и Атлантов.

— Едва нашли, — отозвались оба сразу. — Как самочувствие?

— Как видите, — указал Рудимов на ампутированную ногу. И сразу начал расспрашивать Атлантова: — Ну, как ты добрался? Тебя тоже сбили?

— Не совсем, — горько улыбнулся капитан. — Картер мотора пробили, но все же дотянул. Сел дома.

— А Малыш? А Кузьма? — нетерпеливо расспрашивал Рудимов и даже привстал, морщась от боли. Корней Иванович решительно уложил на подушку и успокоил:

— И Малыш, и Кузьма живы-здоровы. Правда, Искоркин опять без машины пришел. Уже четвертую потерял, — с ноткой осуждения подчеркнул начштаба.

— Не везет ему, — как бы заступился Рудимов.

— А кому на войне везет, — философски заметил Атлантов.

— Да…

Молчание прервал Сухорябов:

— Звонил командир бомбардировочного полка. Просил передать благодарность истребителям. Все бомбардировщики вернулись домой.

— Ваш «як» тоже скоро будет в строю, — вставил Атлантов. — Инженер пообещал отремонтировать.

Посмотрел Степан на своего зама и хотел спросить… Но тот сам догадался:

— Ногу вашу схоронили там же, у самолета…

Корней Иванович постарался сменить тему тяжелого разговора:

— Гарнаев приказал доставить тебя в Севастополь — в главный госпиталь. Автомашина ждет.

Вспомнив о мучительном пути в полевой госпиталь, Рудимов содрогнулся. Сухорябов понял и как-то виновато прокряхтел:

— Понимаю, Степан. Думали мы. Но санитарный самолет туда вряд ли дойдет. Собьют. «Мессеры» так и шныряют. — После минутного раздумья взглянул на комэска с плохо скрываемым сочувствием: — Ну, ладно. Потерпи. Мы еще переговорим…

Через сутки на самолете, который охраняла его эскадрилья, увезли Рудимова в севастопольский военный госпиталь на Корабельной стороне.

Утром в палату вошел полный, выбритый до синевы врач. Осмотрел, нахмурился и совсем неожиданно утешил больного:

— Великолепно. Будем надеяться…

На что надеяться, не договорил. Степан смолчал, но так хотелось возразить: «Нет, доктор, далеко до великолепного…»

Ночью не сомкнул глаз. Култышка ноги пылала лихорадочным огнем. Случайно услышал страшное слово «гангрена». Его произнес врач, знакомя молодую ассистентку с историей болезни. Совсем приуныл капитан. Смотрел в окно и считал падающие листья платана. Казалось, мелькали прожитые дни. От тяжелых раздумий оторвала сестра:

— К вам.

Приподнялся и увидел застывшего на пороге комиссара Гая. На нем короткий, выше колен, халат. Комиссар шагает к койке и припадает сухими, потрескавшимися губами к горячему виску Степана.

— Ну, як тут, друже? — ощупывает руки, грудь, голову.

— Великолепно. Будем надеяться, — с горькой иронией повторяет Рудимов слова врача и тут же признается: — Трудно, Серафим Никодимович. Боюсь, как бы не гангрена…

Комиссар вдруг преобразился. Как рукой сняло с его лица сочувственное выражение. Укоризненно уставился на капитана:

— Сам ты гангрена! Нияких гвоздей, и точка!

— Так-то оно так, да у врачей сомнение…

— Да ты шо? Яки могут быть сомнения? Я ж тебе говорю, а не доктор. Да и с главврачом я балакав. Верно, каже, поначалу опасались заражения. Был даже консилиум. Хотели тебе и вторую ногу отхватить. Но воздержались. Теперь уже твердо решили — лечить без ампутации. Так шо крепысь, друже, и нияких…

Рудимов всегда верил комиссару и потому несказанно обрадовался. Взбудоражился, расхвастался, даже одеяло сбросил и погладил бинты:

— Да я не так уж плохо себя чувствую. Смогу скоро на костылях подняться.

— А это уж лишнее, — сразу осадил Гай. Накрыл ноги одеялом, пожевал ус: — Не торопись, покрепче становись на ноги.

После прихода комиссара Степан заболел другой болезнью. Днем и ночью думал о возвращении в полк. Думал и укорял себя за жадность к жизни. Там, в степи, расстреливаемый «фоккером», он, как самую далекую, несбыточную мечту, загадывал: лишь бы выжить. Но едва раны покрылись коркой, стал думать о другом.

Свою думку утаил от врача, но доверился командиру полка.

Когда навестил Яровиков, Степан уже поднимался, неуклюже ковылял на костылях по палате. После первых расспросов о полковых новостях осторожно пошел в разведку:

— Что скажете, Пал Палыч, насчет моего возвращения в полк?

— Какие могут быть разговоры! Найдем работу.

Увидел Степан, намек не понят. Пошел на откровенность:

— Я насчет полетов…

— Да и за этим дело не станет. Все оформим, лишь бы ты на ноги встал.

По тому, с какой поспешностью подполковник согласился на возвращение в воздух, Рудимов догадался: не видать ему неба. Лишь где-то в глубине души тлела надежда — а может быть, уладится?..

Немцы уже подходили к Севастополю. Снаряды и бомбы рвались на Малаховом кургане, поднимали гейзеры воды в Южной бухте. Гулкий грохот волной вплескивался в подземный лазарет. При взрыве на тумбочках позванивали графины.

Утром в палату быстрее обычного вошел озабоченный чем-то врач. Тяжело дыша, присел у койки, положил пухлую ладонь на жилистую кисть Степановой руки.

— Вот что, капитан… Тебе надо эвакуироваться. Уходят последние транспорты. Будем надеяться…

— А вы?

— Что я? Я человек здоровый, — доктор вдруг раскашлялся и прижал к груди ладонь. — То, что одышка малость одолевает, ничего не значит. Я-то врач, знаю степень опасности.

Смотрел Рудимов на доктора и не верил его словам. «Сердце сдает, а хорохорится…» «Железный доктор» — так больные в шутку прозвали своего врача — то ли за пристрастие к жесткому режиму, то ли за крепкие нервы. Говорят, оперирует, отхватывает руки, ноги — глазом не моргнет. Да и сам к себе беспощадный.

Словно перехватив эти мысли, доктор с нарочитой официальностью закончил:

— Собственно, речь идет не обо мне. Завтра утром всех вас отправим. Будем надеяться, — окинул всех взглядом, поклонился и вышел.

Степан, не то прося, не то требуя, пробормотал вслед доктору:

— Уйду только с последней оказией.

Утром на второй день врач согласился повременить с отправкой. Но к вечеру изменил решение и вновь напомнил, что завтра будут все на корабле.

Палата опустела. Остался Степан вдвоем с мичманом — боцманом эскадренного миноносца. Тот тоже решил оставаться в городе, пока его корабль стоит в бухте.

Ночами в давно не топленной палате тянуло сырым холодком осени. Когда ночью наступала тишина, по полу с писком метались крысы. Но как только с улицы докатывался охающий раскат, они испуганно шарахались под пол и замирали. Мичман громоподобно смеялся:

— Поди же ты, несмышленая тварь, а тоже разумеет, что значит бомбежка.

Капитан и мичман почти не спали. Оправдывая свой отказ от эвакуации, боцман хмурил желтоватое, похудевшее лицо и доказывал отсутствовавшему врачу:

— Ты, мил человек, детишек, женщин перво-наперво отправь. А мы, мужчины, уж как-нибудь и на карачках выползем из ада.

Но под вечер в палату вошли четыре рослых санитара, молча уложили на носилки Степана и его соседа мичмана и отправили на машину. Оттуда — на эсминец.

На верхней палубе вповалку лежали раненые. Их еще не разместили по каютам. Рудимов остановил взгляд на мальчишеских ковыльного цвета вихрах. Лица не видно. Но как знакомы эти выцветшие волосы…

— Братки, положите меня рядом с этим, — попросил Степан санитаров. Те перетащили. Приподнялся, наклонился и чуть не вскрикнул: Малыш!

— Димка, давно здесь? — тормошил Степан соседа. Но тот не откликнулся. Без памяти. Рудимов схватил остановившийся рядом белый халат:

— Ему плохо. Дайте ему чего-нибудь.

— Не беспокойте человека, капитан. Ему только что введена инъекция. Будем надеяться…

Халат поворачивается. Степан с великой радостью узнает «железного доктора». Даже в этом хаосе стонов, слезных просьб раненых и неумолимых распоряжений команды он сохранял деловую, спокойную сосредоточенность. Узнал Рудимова, скупо улыбнулся и приказал санитарам:

— Отправьте капитана в тринадцатую каюту. Туда же и его товарища.

Димка пришел в сознание. Рассказал новости — кто погиб, кого перевели. Его ранило на аэродроме при бомбежке. Полк переброшен на Кавказ.

— Значит, и нам туда курс держать, — сразу определил Степан.

Нога его еще в гипсе, голова и руки — в многослойной марле. Искоркин тоже весь забинтованный, не может передвигаться. Лежали в одной каюте и прислушивались к тому, что творилось наверху. А там шел бой.

Сразу при выходе из бухты на эсминец набросились Ю-87. Димка и Рудимов определили их по надрывно ноющему гулу. Оглушая ревом, они раз за разом сваливались в пике. В каюту долетел многоголосый вскрик:

— Сбит!!!

Но радость напрасна: «юнкерс» лишь имитировал падение и на малой высоте сбросил бомбы. Осколки хлестнули по бортам и палубе. Степан даже от переборки отодвинулся:

— Смотри, идиот, в воздухе не убил, а в море прикончит.

Жаль, Рудимов не запомнил имени командира эскадренного миноносца. Как сейчас, он видит перед собой безусого капитан-лейтенанта — молодого, с тонкими чертами лица, в новенькой блестящей тужурке, при всех орденах.

Он хладнокровно выводил эсминец из-под ударов, добивался безропотного повиновения всех своей воле. Сделать это, когда люди корчатся в муках, умирают от ран, не так просто. Видимо, на всех — и на экипаж, и на пассажиров — неотразимо действовала сила его духа. В коридоре матросы переговаривались:

— Наш-то при всех регалиях. Как на параде.

— Силен мужик…

Многие — и военные, и штатские, — глядя на командира эсминца, впервые тогда осмыслили великую силу дисциплины. Именно она спасла корабль. Послушные воле одного человека, все безответно делали свое, точно определенное дело. Корабль искусно маневрировал, уклоняясь от ударов. Раненые и те молчаливо терпели боли, и это предупредило панику. Санитары поспешно уносили выбывавших из строя, а на боевые посты без промедления становились другие.

Артиллеристы подожгли один самолет. В наступившей темноте он горел так ярко, что, падая на взморье, высветил корабль. Но лишь на мгновение. «Юнкерс» поглотила вода, и густые сумерки скрыли эсминец. Самолеты отстали.

С рассветом показался Новороссийск. После стольких тревог и опасностей люди не верили в наступивший покой. Всем раненым оказали помощь, выдали чистое белье. По трансляции зазвучала знакомая мелодия:

Прощай, любимый город…

Транслировать песни приказал командир эсминца. В каюту к летчикам спустился госпитальный врач. Молча присел на койку и тоже затянул хрипотцой:

И ранней порой мелькнет за кормой…

Все думали об оставленном Севастополе. Песня разбередила душу.

Для Рудимова Севастополь был боевой молодостью. Впервые по его улицам он прошел девятнадцатилетним юношей, только что окончившим летное училище. Там, на Приморском бульваре, встретил Тамару. Она приезжала к тетке на каникулы из Ленинграда, где училась в балетной студии… Что-то долго нет от нее писем. А может, и приходят в полк, но его, Степана, не находят.

О чем-то своем думал «железный доктор». Наконец, оторвавшись от невеселых дум, он ударил ладонью по коленке:

— Да, а возвращаться в Севастополь будем. Поздно или рано… Будем надеяться…

В репродукторе звонко прозвучал голос вахтенного офицера:

— Подходим к Новороссийску!

Засуетились санитары, готовясь снести раненых на берет.