ЧП

ЧП

— Часовой боится идти на пост.

— Что его страшит?

— Он вообще трус.

— А вы в этом убеждены?

В кабинет комполка подполковника Рудимова влетел запыхавшийся Петюренко и с ходу огорошил новостью:

— Чэпэ, товарищ командир! Катеринко с переляку сбежал.

Хорошо зная гиперболические преувеличения старшины, Рудимов попросил его успокоиться и только после этого спросил:

— Во-первых, объясните, что такое «с переляку». Во-вторых, доложите все по порядку.

— С переляку? Ну, это, если… мандраж в коленях.

— С перепугу, что ли?

— Так точно, с переляку…

— И откуда он сбежал?

— Собственно, не сбежал, но свободно мог сбежать. Мне сам признался.

— Вот те на. Ну как можно так докладывать?! Мог и… сбежал. Это же разные вещи.

Петюренко повел сбивчивый рассказ:

— Был я вчера на построении караула. Ну, дали людям инструктаж, что и как. А потом перекур на пять минут. Курцы пошли подымить в курилку, а некурящие в сторонке поговаривают. И вдруг подходит ко мне этот самый Катеринко. Дывлюсь — не узнаю: лица на хлопце нет. Белый как полотно. И шепчет: «Хочу, мол, с вами наедине побалакать». Отвечаю, сейчас не время. На пост через пять минут становиться. Он свое, грит, мне надо именно сейчас перед уходом на пост свою просьбу выложить. Ну раз такое дело — давай выкладывай. И он мне тут как на духу во всем признался.

— В чем?

— Грит, боюсь стоять ночью на посту. Что угодно буду делать — камни ворочать, траншеи рыть, пары бензина глотать у самолетов, но только не ставьте на пост в ночную смену. Боюсь, грит, сердце так и останавливается, когда остаюсь наедине с кустами.

Петюренко рассказывал с педантичными подробностями, а комполка видел перед собой низенького, курчавенького матросика с детскими пугливыми глазами. Катеринко в эскадрилье так и звали матросиком. Что-то обидное, насмешливое сквозило в том слове.

— Я ему толкую, что за такие разговорчики свободно под суд сажают, — продолжал Петюренко, — а он мне свое и даже вроде бы сквозь слезу: «Прошу вас, и точка». Сегодня, мол, отстою, что будет. А на будущее, грит, поимейте в виду мою просьбу. Конечно, это я поимел в виду и сегодня же обнародовал трусость Катеринко на утреннем построении. А дальше что делать — не знаю. Сам всю ночь не спал. Семь раз звонил карначу, спрашивал, как там, ничего не случилось на посту. Он, правда, меня обозвал непотребными словами, но ответил, что причин волноваться не имеется. Вот вечером Катеринко вернется из караула — что прикажете делать: на губу оформлять или еще построже наказание будет…

Старшина нетерпеливо-ожидающе уставился на комполка. Но тот не спешил отвечать. Помял папиросу, спросил:

— Как вы думаете, Петюренко, не поспешили ли вы с оглаской того, что вам человек по секрету доверил?

— Но ведь он же трус! А бояться никто из нас не имеет права. Так я понимаю, товарищ подполковник, — старшина поднялся и выпятил богатырскую грудь.

— И вы уверены, что он трус? — Рудимов поднял на старшину тяжелый, испытующий взгляд.

— Яки могут быть разговоры, товарищ подполковник? Он же сам грит…

— Говорит-то говорит, — вздохнул комполка и встал из-за стола: — Ну, ладно. Придет Катеринко, пришлите ко мне. Только сделайте так, чтобы другие не знали, что я его вызывал. И вас прошу, пока не распространяйтесь ни перед строем, ни за строем. Можете идти… Да, чуть было не забыл. Как там с летными шарфами?

— Все сделано, товарищ подполковник. Начальник ПДС дал нам порванный парашют. Ну, мы его пустили на раскрой. Свободно на все три эскадрильи хватит. Шьет шарфы Зародова. Собственно, она уже их сшила. А сейчас какую-то грамоту на них вышивает. Канительное дело затеяла. Толкую ей — пусть так носят, не в надписях приятность. На своем стоит — без этого, грит, шарф не шарф.

— Это хорошо она придумала с инициалами, — к удивлению старшины, одобрил Рудимов и улыбнулся: — А вам, к примеру, не приятно было бы носить такой подарок с «И. Д. П.», Иван Денисович Петюренко.

— Ну, ежели бы такая приятность от моей собственной невесты — свободно надел бы и вспоминал при каждом случае…

— Что значит «собственная»?

— Ну, законная, значит. А тут полковая, — с лукавинкой в глазах подхватил Петюренко и тут же заговорщически повел смоляной бровью. — Скоро она, Лилька, товарищ подполковник, преподнесет нам еще один сюрприз… По-моему, это разврат, если не аморальное разложение…

— Обождите, обождите. О чем вы? — насторожился Рудимов и показал на стул.

Старшина сел, с необычайным сожалением прокряхтел:

— Эх, жаль мне ее, товарищ подполковник. Собственно, не ее, а бабский авторитет. Смеются над ней пилоты. Что-то у нее уже с Искоркиным… Странно даже: тут люди гибнут — и вдруг любовь. Не знаю, как кто, а я бы эту любовь свободно на гауптвахту…

— Любовь на гауптвахту? — раздумчиво повторил комполка. — Это вы всерьез?

— А какие тут шуточки? — в свою очередь удивился Петюренко. — Человек строевой, воюющий и вдруг влюблен. Да как же он может идти в воздух со своими сердечными вздохами и всякими грешными мыслями? Сшибут за милую душу.

Комполка нахмурился:

— Как это плохо, что вы так о любви судите, считаете ее чем-то постыдным. А сами-то любите свою Фросю?

— А откуда вы ее знаете? — насторожился старшина, и подполковнику показалось, что даже смоляные усы старшины покраснели.

— Нет, не беспокойтесь, ваших записок и писем я не читал. Вы сами мне о своей Фросе рассказывали. Учетчица в тракторной бригаде, где-то под Уманью, что ли. Этакая рослая, в теле, коса тяжелая — назад голову тянет…

— Да, она бабенка дородная, — довольный осведомленностью командира, закивал Петюренко. — Что ж, люблю я Ефросинью Терентьевну. Но мы ведь на расстоянии. А они рядом. Тут до греха недалеко.

— Чепуха, Иван Денисович, — вдруг изменил тон обращения комполка. — Хорошая любовь, она как бальзам.

— Вам виднее, — повел плечами старшина и порывисто шагнул к порогу: — Разрешите быть свободным?

— Разрешаю.

Когда ушел старшина, Степан долго не мог успокоиться: «Неужели то, что говорил Петюренко о Лильке и Искоркине, правда? — Старался отогнать занозившую душу мысль, но она все не уходила. — Да что это я в самом деле? — начал упрекать себя и успокаивать. Мое какое дело, пусть и правда…» А мысль все жгла.

Переговорить с Катеринко сразу после доклада старшины Рудимов не смог. Вечером улетел на задание, сел с поврежденным мотором на соседнем аэродроме и там заночевал. Вернулся лишь к утру. И первой на стоянке увидел маленькую фигурку моториста.

Встретил командирский самолет Катеринко, как всегда, молча, поднес к надбровью замусоленную рукавицу, виновато заморгал ржавыми ресницами. «И чего он всегда такой виноватый?» — с досадой подумал Степан и хотел было прямо об этом спросить матроса. Но передумал. Приподнялся в кабине, позвал:

— Будь добр, помоги отстегнуть парашют.

Катеринко мигом поднялся на плоскость, щелкнул парашютными замками.

— Ну как она, жизнь? — комполка посмотрел матросу прямо в глаза, когда тот нагнулся к кабине. Катеринко удивленно хлопнул разлатыми ресницами, отвел взгляд в сторону и ничего не ответил.

— Чего же молчите? Эх, Катеринко, Катеринко! Действительно вы как девица красная. Не по-мужски все это выглядит. Скромность, конечно, украшает, но…

Рудимов не договорил. Неожиданно матрос его перебил:

— Говорите прямо, товарищ подполковник, что со мной будете делать? Вам же старшина докладывал…

— Да, сообщили мне неприятную новость…

— Спишите меня куда-нибудь, товарищ командир. Прошу вас… Не могу я больше тут. Все смеются. Трусом считают. — Лицо моториста сморщилось, как от боли.

— А вы как на себя смотрите? — смерил Степан матроса тем затяжным, сквозным взглядом, от которого немыслимо увернуться.

Катеринко вобрал шею, зябко повел плечами:

— А что могу сказать о себе? Может, я такой зародился…

Комполка вылез из кабины и, став рядом с парнем на плоскости, задрал голову:

— Вон погляди, скворец и тот во всю свою силенку защищается от ястреба.

К удивлению старшины, Рудимов не наказал моториста. И этим потряс петюренковские убеждения. Но совсем непостижимым для старшины оказался новый шаг комполка.

Готовилась Новороссийская операция. Правда, о ней в полку пока не знал никто, кроме Рудимова, комиссара Гая и начальника парашютнодесантной службы Горлова. Горлов, тучный здоровяк, заложив пудовые кулаки за спину, ходил как по палубе, слегка раскачиваясь, и расспрашивал командиров эскадрильи, есть ли у них смелые матросы. Те недоуменно пожимали плечами или отделывались шуткой:

— У нас все смелые и решительные, когда идут в столовую.

Другие ударялись в расспросы. Горлов дипломатично уклонялся от ответов:

— Да просто так, на всякий случай.

Но большинство догадывались о предстоящем десанте, хотя и не знали, куда именно он готовится. Понимали и другое: дело задумано серьезное, потому уже на второй день выложили все точнейшие данные о своих подчиненных.

Потом Горлов с матросами беседовал. Его интересовало все — как учился в школе и где работал до призыва, давно ли в комсомоле или в партии, сидел ли на гауптвахте, как стреляет, прыгает с парашютом, не хлипок ли здоровьем, большая ли семья и многое другое.

Кандидатов в десантники оказалось много. Но отобрал Горлов меньше половины и список представил командиру полка. Рудимов и комиссар Гай долго сидели над списком, обсуждали каждую кандидатуру.

По их мнению, Горлов в основном не ошибся в выборе людей. Вот только два человека вызвали сомнение: Катеринко и сорвиголова Галыбердин, успевший за короткую службу отсидеть на гауптвахте в общей сложности тридцать восемь суток. И все «за недисциплинированность», как значилось в карточке.

Против фамилии Галыбердина поставили жирный вопросительный знак. Пригласили Горлова.

Тот стал отстаивать кандидатуру Галыбердина. Воткнув большущий, похожий на сардельку палец в вопросительный знак, пробасил:

— По-моему, те, кто воспитывали этого парня, так и не выяснили, чего в нем больше — хорошего или плохого. Да и сам он себя еще не открыл.

— Он не открыл, но мы должны были уже открыть, — заметил Серафим Никодимович.

— Я, по-моему, немного открыл.

— Ну и чего в нем больше? — спросил Рудимов.

— Хорошего. Но оно еще под слоем плохого. Последнее сметем, и все будет в порядке. — Горлов решительно повел широченной упрямой бровью. — В общем, мы с ним обо всем договорились. Беру его. Если, конечно, разрешите…

Серафим Никодимович зачеркнул вопросительный знак и воткнул карандаш в фамилию Катеринко:

— Ну, а насчет этого не ошибаетесь?

Начальник ПДС чистосердечно признался:

— Об этом парне очень сложные суждения. Дисциплинирован, но робок. Говорят, на посту стоять боится. Да и рост ребячий. Ну как с таким пойдешь в атаку?

— Но ведь он опытный парашютист, — неожиданно и для Горлова, и для комиссара заступился Рудимов. — Прыгает смело. Да и кое в чем другом не уступит.

— Но ведь это же факт, что ночью один боится на улицу выйти, — опять воткнул Горлов свой пальчище в вопросительный знак.

— Да, это факт, — согласился комполка, хотел что-то добавить, но так и не нашел слов.

Гай воспользовался паузой:

— Я думаю, Степан Осипович, рисковать не будем.

Катеринко вычеркнули из списка.

В дождливый полдень горловцы прощались с полком. Рудимов подошел к каждому матросу, сержанту, пожал руку и неожиданно для самого себя сказал по-яровиковски:

— Ну, с богом! — Поправился: — Всего хорошего, товарищи!

Рудимовым овладело смешанное чувство печали и гордости: из полка уходили лучшие люди. Вот стоят они как на подбор. Здоровые, сильные, готовые на все.

С шумом, солеными шутками десантники уселись в кузова грузовиков. Машины тронулись, матросы замахали бескозырками. Степан тоже снял фуражку. Кто-то на головной автомашине затянул «Варяга», и знакомую мелодию подхватили десятки голосов.

И вдруг, когда последняя полуторка подходила к шлагбауму, в нее на ходу впрыгнул неведомо откуда выбежавший мальчишка в матросской форме. Комиссар Гай повернулся к Рудимову:

— Кто это?

Вместо комполка ответил словно выросший из земли старшина Петюренко:

— Цэ Катеринко, он, ей-богу!

— Да, он, — подтвердил комиссар и вопрошающе посмотрел на командира. Тот все еще смотрел вслед скрывшимся за поворотом машинам.

— Что будем делать, командир? — нетерпеливо спросил Гай.

Комполка натянул мичманку и совершенно спокойно проговорил:

— Ничего не надо делать, Серафим Никодимович. Поверим человеку.