КОГДА ПЕРЕСТАЮТ ВЕРИТЬ…

КОГДА ПЕРЕСТАЮТ ВЕРИТЬ…

— Его судить надо.

— Не спешите с трибуналом. Начнем с вас.

— Готов на все, но ему людей не доверяйте.

Два приказа о присвоении званий пришли одновременно — Рудимов стал полковником, Атлантов — подполковником. Комполка Атлантов пришел к Рудимову при новых погонах, как всегда, начищенный, наглаженный. Степан Осипович невольно посмотрел на свои брюки, давно не знавшие утюга. «Черт бы его побрал, это время, — никак его не выкроишь, чтобы привести себя в порядок». Вот и полковничьи погоны не успел надеть. И теперь они сидели равные в звании. Атлантов это сразу уловил и как-то еще больше приосанился, косясь на свои плечи. И Рудимов обозлился не столько на сидевшего рядом, сколько на себя. «Кощунство — в такое время честолюбием заниматься».

А время действительно было неподходящее. Комполка Атлантов пришел докладывать командиру дивизии обстоятельства гибели летчика Шеремета. Рудимов уже беседовал со всеми, кто был в том полете, и в заключение теперь выслушивал командира полка, летавшего во главе группы. Объяснения Атлантова были точны, лаконичны, предельно аргументированы:

— Капитан Шеремет сам виноват в своей гибели. Зная большое преимущество противной стороны, он ввязался в бой, хотя этого можно было и избежать. Мы уже не раз об этом на разборах полетов говорили — идти на риск в крайнем и разумном случае. В данной ситуации такой подход не был проявлен. Вот что я могу доложить, товарищ полковник, — Атлантов даже встал, подчеркнуто произнеся новое звание комдива.

Рудимов что-то записал, потом полистал истертый до ветхости блокнот и спросил:

— У вас все?

— Так точно.

— Станислав Александрович, я не совсем понимаю вас, — сказал Рудимов, пристально и не очень миролюбиво взглянув на своего собеседника. — Давайте по порядку разберемся. Начнем с риска. Капитан Шеремет погнался за «юнкерсом», который атаковал наш транспорт…

— Можно уточнить, товарищ полковник? Не транспорт, а гражданское судно с гражданскими людьми. Цель, так сказать, не боевая.

— Как, как вы говорите? Цель не боевая? — Рудимов встал и вплотную подошел к комполка. — Как вас понимать, подполковник? На борту дети, женщины, на них бросают бомбы. Вы все это видите и хладнокровно решаете: цель не боевая, не стоит ввязываться в бой. Так я вас понимаю?

Рудимов старался говорить спокойно, сдержанно, но ничего не получалось. Голос его непривычно дрожал и гремел на всю землянку.

Атлантов обидчиво поджал тонкие губы:

— При таком шумном разговоре мне трудно объясняться.

— Да вы и не пытались объяснять, вы задались целью все исказить…

— Что ж, я могу дать честное слово офицера.

— Клянутся тогда, когда перестают верить.

— Но мне ничего не остается…

— Вот именно не остается. Скажите, почему вы ушли из боя? Ведь вы же видели, как на него навалилось шестеро истребителей.

— Но ведь это же бессмысленно, товарищ полковник, терять двоих…

— Видите ли, Атлантов, есть два разряда людей. С одними чертовски легко жить и даже идти на смерть, потому что знаешь, что он тебе останется верен, предан как собака до «деревянного бушлата». А есть другой разряд…

— Вы хотите сказать…

— Да, да, я имею в виду то, о чем вы подумали. А раньше я о вас иначе думал. Когда меня спросили: пойдут ли люди за вами, я сказал: пойдут. И они пошли за вами. А вот вы…

— Я вижу, товарищ полковник, ставится под сомнение моя офицерская честь…

— Вы сами ее поставили под сомнение. — Рудимов отвернулся к окну и, не поворачиваясь, спросил: — Как вы после этого сможете командовать полком? Я бы на вашем месте сам попросился в рядовые летчики и доказал обратное о себе мнение.

— Но ведь это признание вины. А я ее не чувствую за собой, — льдистые глаза Атлантова смотрели непреклонно.

— Вот это и плохо, Атлантов. Очень плохо. Что ж, хватит. Кажется, наговорились. Вы свободны.

Атлантов вышел строевым шагом.

Рудимов долго ходил по землянке. И сам он был виноват, согласившись на выдвижение этого человека. Ведь и раньше замечал за ним такое, что должно было насторожить, удержать от преждевременных авансов на право командовать полком. Во всех его поступках, словах, мыслях сквозило чувство какой-то своей исключительности и превосходства. Кажется, чего лучше — ровный, твердый, терпеливый характер: его никто не видел в замешательстве или расстройстве. Но он никогда не мог понять чужой боли, чужого чувства, чужой жизни. Он умел уважать порядок, дисциплину, подтянутость, но не умел уважать человека. И все потому, что на первом плане была холодная расчетливость и собственная личность. В ту личность он до вожделения всматривался, как в зеркало, не замечая, что зеркало давно стало давать искаженное изображение. Кажется, Герцен сказал, что бывают натуры, противные в своей чистоте.. Рудимов добавил бы, уточнил: «Не только противные, но и страшные».

Но откуда же они берутся, Атлантовы? Шагая но лужам раскисших троп, Рудимов мучительно размышлял над этим, вспоминал, когда именно у этого человека появилась эгоистичная накипь рационализма, в какой момент прорезалась первая трещина между правдой и кривдой его поступков. Вчера? Месяц, полгода назад? А может, еще до прихода в полк, в училище? Ну, пусть раньше. Но ведь здесь, в полку, трещина в пропасть расползалась. Видел ли Рудимов эту разверзшуюся пропасть? Она, как яма для ягуара, была прикрыта хрупким хворостом внешнего лоска. Но все время чувствовал что-то нехорошее, опасное под артистически отточенными поступками, жестами, голосом.

Не находя себе места, Рудимов бесцельно побродил по городку и спустился в землянку летчиков первой эскадрильи. Вошел так тихо, что летчики не заметили его прихода. Сбившись в стайку, они молча сидели в углу за столом. Лишь Малыш лежал на койке у дверей и, уткнувшись в подушку, чтобы никто не слышал, всхлипывал. Постояв у порога, комдив неслышно ушел.

Рудимов твердо решил добиваться снятия Атлантова с должности комполка и отправить с понижением в другую часть. Посоветовался с комиссаром Гаем — тот был такого же мнения, но оговорился: надо написать обоснованное донесение в штаб ВВС. Устного доклада недостаточно. Приложить даже схему боя, указать время, место. Рудимов не согласился: «Не буду писать. Доложу, как было» — и утром, несмотря на непогоду, сел на УТ-2 и улетел в штаб ВВС.

Первым встретил его Гарнаев, удивился, какое неотложное дело пригнало в такую непогодь. Рудимов рассказал. «Красный черт» вскипел:

— Да его, стерву, судить надо! Пошли к командующему.

Тот внимательно выслушал и не согласился:

— Судить не будем. Переведем в другой полк.

— Нельзя его в другой полк, товарищ генерал, — взмолился Рудимов. — Эскадрилью и то опасно доверять.

— А я бы его судил, — положил на подлокотник кресла жилистый, со вспухшими венами кулак Гарнаев.

Командующий задышал тяжело, побагровел, переводя взгляд с Рудимова на своего заместителя:

— Я вас не понимаю обоих. Вы же его выдвигали, а теперь — под трибунал. Нет, мы сначала вас накажем…

— Я готов, товарищ командующий, понести любое наказание, — выставил острый кадык Гарнаев, — но против перевода Атлантова на командную должность возражаю.

— Вы можете возражать, но обязаны и отвечать, — уже более хладнокровно напомнил командующий.

Атлантова сняли с должности командира полка, но в полку оставили — начальником штаба. Корнея Ивановича назначили начштаба дивизии. Командиром полка вместо Атлантова стал Злыгарев, командир третьей эскадрильи, темнокожий, морщинистый, будто пропеченный на солнце, — один из тех, как заметил когда-то Кузьма Шеремет, кто быстро стареет, но долго живет.

После ужина в комдивовской землянке сумерничали давние собеседники — комиссар Гай, ставший начальником политотдела дивизии, Сухорябов и Рудимов. Корней Иванович сверлил зрачками Гая:

— Вот ты, Серафим, комиссар, человек начитанный, грамотный, можешь растолковать мне кое-что. Человечество имеет такую громадную вотчину — землю-матушку. Все она тебе готова дать — и пищу, и одежду, и машину, и рыбалку, и любовь. Живи, дурак, наслаждайся. На всех хватит. Ан нет. Он, этот дурак, понастроил тюрем, изобрел бомбу — и все против такого же, как он. А тот против него.

Гай терпеливо выслушал Сухорябова и ответил так, как, видимо, не ожидал его собеседник:

— Твои суждения, Корней Иванович, на уровне младенческих. Не обижайся только. О всем человечестве ты судишь как об одном человеке. А ведь нас три миллиарда с хвостиком. Так вот, среди этих трех миллиардов есть такие, которым мало всего того, что ты перечислил. Алчность, алчность, Корней, губит человека. А вот как ее искоренить? Беседы не всегда достигают цели, и тогда начинают говорить пушки.

Разговор прервал стук в дверь. С докладом о возвращении из командировки вошел Таиров. Когда капитан стал рассказывать о полученных на заводе новых самолетах Як-9ДД, в душе Рудимова все перевернулось.

— Легкие, маневренные, — расписывал Таиров. — Скорость около семисот. Тридцатисемимиллиметровые пушки. «Плюнешь» — мало не будет. А главное — дальность. Две тыщи километров можно без посадки лететь. Толковали мы с двумя пилотами тамошними. На этих самых «яках» они перемахнули через Румынию, Болгарию и Югославию. Сели в Италии, в освобожденном союзниками порту Бари. Летели, черти, среди бела дня, на глазах у фрицев, и те ничего не могли с ними сделать…

— Ну вот что, Таиров, один из пригнанных «яков» считайте моим, — возбужденно захромал Рудимов по зыбким половицам землянки. — Свой пятибачный Ла-5 передам Злыгареву. Он тоже хороший, но хочется на этом поразмять косточки.

— Смотри, Степан Осипович, чтобы костям хуже не стало, — попытался Гай охладить пыл молодого комдива.

— Трус в карты не играет, — вызывающе вскинул черную голову Рудимов.