ПРОЧЬ! ПРОЧЬ!

ПРОЧЬ! ПРОЧЬ!

Оленев очнулся от звука, похожего на выстрел: хлопнула форточка.

Сколько времени он просидел над этой старой фотографией? Умные глаза Берсенева смотрели с нее пытливо и серьезно. Чистое юношеское лицо его напомнило Оленеву лицо Калерии. Сергей Петрович поднес ко рту руку с перстнем, фукнул на камень и крикнул:

— Нина, ножницы!

Хрустнул толстый картон, изображение Берсенева упало на пол.

— Дай-ка мне вон ту рамку, овальную, с открыткой. Нина Алексеевна сняла со стены рамку, стерла пальцем полоску пыли сверху, подала.

Оленев приложил к овальному вырезу оставшийся кусок фотографии.

— В самый раз! Очень эффектно, не правда ли?..

— Ты всегда был эффектен, — грустно сказала сестра.

— А это все надо сжечь, — показал он на груду откинутых фотографий.

— Но, Серж, с тех пор как нам поставили батареи, печи не топились...

— Нина! Еще раз напоминаю: забудь это имя!

— Прости, пожалуйста, очень трудно...

— Печи... Действительно, ты права. А найдется у нас какое-нибудь ведро?

— Таз есть...

— Прекрасно. Сложи пока в него все это...

Внимательным, долгим взглядом он оглядел комнату.

— Теперь иди, Нина. Иди к себе.

Он плотно прикрыл за сестрой дверь, задернул штору на окне и придвинул стол к высокой изразцовой печи. Тяжело взобрался на стол, открыл потускневшую бронзовую заглушку отдушины, с трудом просунул руку в черное жерло и извлек два небольших свертка. Один из них он вскрыл. Там были бумаги, увенчанные двуглавыми орлами. Разложил их на столе, разгладил. Вспомнил, как рассматривал их в ноябре 1941 года, когда немцы рвались к Москве... Большие надежды возлагал он тогда на эти пожелтевшие листы. Не сбылось! Так и прозяб всю войну в нетопленных помещениях сберкасс на полуголодном пайке служащего, затаившись, не поднимая головы от ненавистных отчетов... А зачем хранил все это потом? На что надеялся?

— Глупость... Все глупость! Прочь, прочь! — ворчал он, отодвигая от себя лист за листом.

Второй сверток он не разворачивал, а только отряхнул от сажи и пыли и засунул в карман брюк.

Далеко за полночь он возился в кухне, тщательно сжигая над тазом бумаги и фотографии.

В постель он лег усталым и разбитым. Ворочался, принимался считать, чтобы отвлечься и заснуть. А сон не шел. Неотвязная дума о том, что ему предстояло сделать завтра, не давала покоя. Но принятое снотворное все же одолело Оленева.

Разбудил его теплый луч, пригревший щеку. Сергей Петрович отодвинул голову в тень и несколько минут наблюдал за пылинками, танцующими в пучке света. Он подумал, что вот так же бестолково много лет толклись его дни: сберкассы, сберкассы, сберкассы. Вежливые поклоны, обыденные слова, постоянная настороженность... Жизнь была полна событий, но он никогда не порадовался им, Люди штурмовали космос, его сердце осталось глухим даже к этой потрясающей новости. Сослуживцы относились к нему хорошо. Женщины поглядывали с явным интересом. Но он не обрел ни друзей, ни подруги... Нет! Эти пылинки куда счастливее его!

Воздух в комнатах был наполнен запахом горелой бумаги.

— Нина! — крикнул он. — Открой все форточки!

И начал быстро одеваться.

В выходные дни он часто уезжал за город, и сестра не удивилась, когда он сказал:

— К обеду не жди меня, хочу по лесу пройтись.

Он вышел из дому, но направился не в лес, а на канал, в Хлебниково.

Белое поле затона было усеяно любителями подледного лова. Около некоторых валялась мелкая, скрюченная от холода рыбешка, хотя мороз был совсем не велик. Снег под мартовским солнцем стал ноздреватым, как подтаявший сахар. Весна обещала быть ранней, и лед мог вот-вот сойти.

Оленев шел от рыбака к рыбаку, заговаривал, шутил, продвигаясь все дальше и дальше к середине затона. Наконец все рыбаки остались позади. Оленев остановился и оглядел белое пространство, рябое от старых недосверленных лунок. Одна из них показалась ему наиболее глубокой. Он распахнул пальто, достал из кармана брюк сверток, присел на корточки и затолкал его на самое дно лунки. Сверху его не было видно. Но Оленев не успокоился. Он поднялся и толстыми подошвами ботинок стал сгребать твердый снег. Засыпал лунку, притоптал ее и только тогда застегнул пальто.

Он стоял и смотрел в белую пустоту перед собой. На душе тоже было пусто. И пустота эта давила так, как может давить только одиночество, которому не видно конца.

Он оглянулся. Рыбаки по-прежнему сидели возле своих лунок. Оленев направился к ним. Там были совсем незнакомые люди. С ними можно было поговорить просто так, ни о чем.

Крайний, молодой парень, как раз вытащил трепещущего окунька.

— Ого! С уловом! — поздравил Оленев, улыбаясь. — Первый?

— Не-ет, — протянул парень гордо и тоже улыбнулся. — А вы чего же без снастей? Или — сочувствующий?

— Да вроде. Не могу долго быть на холоде... Вон там один что-то вытянул. Пойду взгляну.

Он переходил от одного рыболова к другому и вскоре добрался до берега, медленно поднялся в горку, постоял и ушел совсем.

Парень, к которому подходил Оленев, выдернул из лунки леску с болтавшейся на крючке рыбкой, снял ее, посмотрел на соседа, пожилого человека с заскорузлыми руками, поднялся, подошел к нему.

— К вам подходил этот, в пенсне, сочувствующий?

— Побывал, — проокал сосед спокойно.

— По-моему, он что-то прятал вон там...

— Где?

— Да вон там, у старых лунок... Все снег притаптывал...

— Оправился, может...

— Не похоже, — засмеялся парень. — Если бы по надобности, так и на берегу мог бы... Он же сразу почти ушел. Глянем, а?

— Думаешь, клад? — ухмыльнулся пожилой, поднимаясь.

— Всякое бывает...

Они быстро отыскали притоптанное место. Снег был чистый. Разрыли лунку и вытащили сверток. Старший разорвал слежавшуюся обертку.

— Ф-фью-у!.. — присвистнул молодой, сдвигая шапку с затылка на лоб.

— Вот те на! Должно, думал, вода пойдет, и тю-тю...

Рыболовы озадаченно переглянулись.