VII

VII

Меня привезли в американскую разведшколу. Здесь не оставалось места для лирики. И я сразу почувствовал, что там, в Бад-Гомбурге, занимались мы предварительной тренировкой, готовясь к тому, чтобы не сломал нас настоящий режим работы. Учителями у нас здесь были кадровые офицеры разведки. Нас обрядили в военную форму, в школе был введен военный порядок. Мы считались военнослужащими со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Программа была напряженной. Мы изучали радиодело, работу с радиопередатчиками, методику ухода от пеленга, радиокоды и шифровку, способы подделки различных документов, способы сбора разведывательной информации и ее передачи.

Группа, с которой готовили меня к забросу, состояла из трех человек.

Мы друг друга знали лишь по кличкам. Меня окрестили Владимиром, мои товарищи были Михаил и Сергей. Мое имя отдали другому.

Михаил был старше меня. В сорок втором году он был призван в армию, в первом же бою сдался в плен. Почему он не вернулся в сорок пятом году на родину, можно только догадываться.

Напарники мои не вызывали у меня ни симпатий, ни доверия. Их движущей силой был страх. Они боялись вернуться на родину, боялись отказаться от задания, бедствовали до поступления в разведшколу. Один работал чернорабочим в Марокко, другой приехал из Бразилии, где погибал в оловянных рудниках. Трусость была главной чертой и того и другого. Я понимал: если хотя бы один из них попадется в России, он выдаст меня, не раздумывая.

Итак, подготовка к забросу была наконец завершена.

Нас щедро снабдили всем необходимым. Выдали нам по шесть тысяч рублей в советских денежных знаках. Для особых нужд каждый из нас получил по шестьдесят золотых десятирублевок царской чеканки. Эти средства давались нам только для начала. Нам были вручены радиопередатчик, шифроблокноты и различные документы.

Мне был сделан паспорт на имя Владимира Петровича Кудеярова, уроженца деревни Нижняя Вырка Калужской области. Но меня предупредили, чтобы я на этот паспорт особо не полагался, а искал подлинный паспорт живого человека.

Под какими именами и фамилиями сбрасывали моих товарищей, я не знал, как и они не знали, что я превратился в Кудеярова. Для нашего общения остались клички.

Каждый получил по бесшумному пистолету и по ампуле с ядом.

И я заметался. Сомнений в правильности выбора у меня не было. Я был уверен, что смогу выполнить все задания, что найду нужных людей, завяжу связи и вернусь назад. Но я не хотел связывать свою судьбу со своими спутниками. Не верил я им!

Мы тщательно изучали район выброски по очень подробной карте. Кругом леса, болота. Далекий пеший путь. Стоит оторваться от спутников, и они меня никогда не найдут. А большего мне и не нужно. А когда я устроюсь, то и отказаться от встреч с ними не составит сложности. Увидят мою работу — смирятся. У каждого из нас были свои выходы на связь с центром.

Виктор Михайлович растрогался и прослезился при прощании.

— Я уверен, когда вернешься, ты у нас станешь живой легендой.

Мне было приятно услышать эту фразу.

Сергей Сергеевич был суров и сдержан.

— Не знаю, — говорил он. — Не знаю, как у тебя с ненавистью, Сергей Тимофеевич. И боюсь. Расслабишься — попадешь тут же им в руки. Но пощады от советского правосудия не жди. Там его нет. Большевики за все свои деяния давно заслужили атомный яд. Ты думаешь, они не заслужили такой кары?

Сначала самолет взял круто курс на юг. Под крылом возникло море. Сели на острове в Средиземном море, на военной базе. Из самолета не выходили.

Затем ночной перелет. Опять посадка. Заменили самолет. Таких самолетов мы не видели до той поры. В его конструкции были какие-то неожиданные особенности. Сопровождающий нас офицер объяснил на очень плохом немецком языке, что над границей мотор будет выключен и самолет полетит как планер. Потом опять будет включен, и мы проникнем в глубь советской территории.

Несколько дней ждали погоды. Но не летной, солнечной погоды, а дождя и тумана.

Но вот и настала последняя ночь нашей жизни в этом мире. Самолет разбежался по бетонной дорожке и оторвался от земли.

Сначала мы шли на огромной высоте. Заложило уши, голову сдавила нестерпимая боль. Потом стало легче. Сопровождающий офицер следил за полетом по карте.

Мой прыжок — последний.

Сначала Сергей, за ним Михаил и я. Прыжки с точно рассчитанными интервалами.

Замолк мотор. Началось планирование. Оно длилось бесконечно долго. Самый напряженный момент. Засекут радары или нет? От этого зависела наша судьба. Но узнать, замечен ли наш перелет, нам не дано. Наконец опять заработал мотор, самолет шел, не набирая высоты.

— Близко! — предупредил нас офицер.

Через несколько минут команда:

— Первый!

Сергей вошел в отсек для катапультирования. Толчок. В отсек вошел Михаил, я стоял за ним. Толчок. Офицер положил тяжелую руку мне на плечо. Моя очередь.

Я показал ему на часы. Офицер тоже показал мне на часы. Я начал втолковывать на немецком языке, что мое время не пришло. Офицер удивился, открыл планшет и посмотрел на расписание. Показал мне свою запись. Я начал его уверять, что мой прыжок должен быть через несколько минут. Офицер совал мне карту, но я ему показал свою карту с отметкой, которую я нанес сам перед полетом. Из кабины пилота вышел штурман.

Он по-английски спросил офицера, почему я не прыгаю. Я тут же начал объяснять штурману, что я не должен здесь прыгать, указал ему свою отметку на карте. Штурман схватил мою карту и побежал к пилоту. Самолет резко изменил курс. Я выиграл! Они растерялись, подумали, что в штабе произошла путаница, и поверили мне. Место я выбрал не менее глухое, чем то, которое было назначено в центре.

Вышел штурман, отдал мне карту.

Офицер погрозил мне пальцем и уставился на часы.

Пришло и мое время. На этот раз я спокойно вошел в отсек, сел на катапульту. Толчок. Несколько секунд сумасшедшего полета во тьме, и парашют раскрылся. Свершилось. Я медленно опускался на землю.

Забегу вперед, ибо ко всей этой истории с прыжком и со всем, что последовало за этим, возвращаться позже будет трудновато.

Отрывался я от своих спутников, как я уже говорил выше, по наитию. И только. Из недоверия к ним. О том, что произошло на самом деле, я и предположить не мог.

Сергей и Михаил были взяты на рассвете, через два часа после приземления.

Потом следователь спросит меня:

— А скажите, Сергей Тимофеевич, почему вы не явились на свидание в Смоленск? Оно было назначено на два часа дня возле кинотеатра.

— Да, такое свидание было назначено... — ответил я. — И еще одно было назначено.

За меня закончил следователь:

— Есть такой городок Таруса...

Я спросил:

— Откуда вам известно, гражданин следователь, об этих свиданиях? Они не состоялись...

— Мы ждали вас там с вашими товарищами. Как только их задержали, они тут же объявили, что есть и третий. Назвали вас Владимиром... Фамилии они вашей не знали. Мы обыскали все в округе, ждали вас в местах условленных свиданий. Вы не пришли. Они сообщили вашим, что вы исчезли, и даже высказали опасение, что вы провалились...

— Они держали связь со штабом?

Я уже начал все понимать. Я получил несколько распоряжений из штаба установить связь с Сергеем и Михаилом. Назначались новые места встреч. Но я и на эти встречи не пошел...

Итак, я благополучно приземлился. Ночь. Лес.

Когда рассвело, определил свое местонахождение по карте. Я опустился в смоленских лесах. Набрел на заросшее озерко, нашел камни, положил их в мешок с парашютом и все это закинул далеко в воду.

Теперь согласно инструкции я должен был выйти в эфир и сообщить по рации о благополучном приземлении. Но я решил нарушить инструкцию, опасаясь, что мою передачу запеленгуют.

Местом моего назначения было Подмосковье.

Но надо ли торопиться?

Я находился километрах в ста от своих спутников, стало быть, в относительной безопасности. Двое или трое суток я мог переждать, не появляясь в открытых местах.

Я решил взобраться на высокий разлапистый дуб, что стоял, раздвинув березы и клены. Я устроился в густой кроне, соорудил что-то похожее на помост и затаился. Мне видны были озеро, тропка к озеру и недалекая лесная дорога, примятая тележными колесами.

Часов в десять утра на дороге показались двое босоногих мальчишек в темных рубашках. Они подошли к озеру с противоположной стороны. Свистом выгнали из камышей селезня, который, возмущенно крякнув в воздухе, уселся на моей стороне в камышах. Из-под куста мальчишки достали самодельные удочки.

Ночь была дождливой, но на рассвете небо провянуло, а позже взошло солнце, пробиваясь сквозь разрывы редеющих облаков.

У мальчишек бойко клевало. Они то и дело выхватывали из воды карасей размером с мужскую ладонь. В нашей Вырке на большом озере далеко не всегда бывал у мальчишек столь удачный улов.

То, что с годами заплыло, растаяло, вдруг ожило, я смотрел на них и вспоминал наше озеро, нашу неширокую речушку.

Они наловили рыбы, насадили карасей на прутья и ушли.

В полдень я заметил дым. Поднялся выше по веткам, разглядел крыши деревни и дым над трубами.

Сверился с картой. И вот сюрприз. На карте, на которой должны были быть отмечены не только все деревни, но даже и отдельные домики, этой деревни не было. Я спустился вниз, улегся на помосте и решил ждать и наблюдать и задремал.

Проснулся сразу и никак не мог понять, что же меня испугало.

Под тяжелыми шагами хлюпала вода, ломались сухие ветки, шуршал камыш. Глаза привыкли к темноте, ко в тумане я не мог различить: зверь ломится сквозь камыш или человек. И тут раздалось покашливание. Человек! Я сжимал до онемения пальцев рукоятку пистолета. Опять шаги. Человек удалился, чавкая сапогами в прибрежной трясине. По звуку я определил, что он обошел озеро и остановился на другом берегу. Раздались удары топорка. Хруст заломленного дерева.

Так это охотник делает шалаш! Что же он так шумит?

Охотник затих. Я задремал. Проснулся от предрассветного холода. Туман поднялся к макушкам деревьев, открыв водную гладь.

Быстро редела тьма. Оглушительно захлопали в камышах крылья, и мой вчерашний знакомец, кряковый селезень, взвился над водой. Грянул выстрел. Я видел, как селезень подскочил свечой, уходя от смертельного заряда, и плавно, беззвучно спланировал к камышам. Но в камыши не опустился, а резко взмыл вверх и вильнул в лес между двумя березками.

Охотник не видел, как селезень дал свечку. Он вылез из шалаша и забрел в воду. Из камыша с треском поднимались одна за другой кряковые, снялся весь выводок. Охотник громко выругался и поплыл, раздвигая кувшинки.

Он плыл к моему берегу. Это уже опасно, где-то там мешок с парашютом. Если охотник встанет, он может нащупать мешок ногами.

Плыл он медленно, оглядываясь по сторонам, искал подбитого селезня. Я прицелился, провожая мушкой его голову.

Охотник приближался. Я решил, если он минует островок с лилиями, выстрелю.

Вот он сравнялся с краем белых лилий. Надо стрелять. Но он плыл. Пока он плыл, не страшно. Все ближе. Видно, не хочет ступать на дно, вязнуть в тине. И вот он вышел на берег в чем мать родила. Молодой парень лет двадцати двух. Окинул взглядом озеро и выругался, потом обошел озеро бережком, оделся в шалаше и вышел на открытое место. Сам себе охоту испортил, распугал дичь, дурак. Он остановился шагах в пятидесяти от меня.

Я не мог промахнуться. Спокойно подвел ему под левую, лопатку мушку. Выстрел, и я имел бы одежду охотника, да и паспорт без липовых печатей и подписей. Озеро надежно скрыло бы тело охотника, не скоро, наверное, и хватились бы.

— Почему же вы не стреляли? — спросил меня следователь. — Не хотели иметь за собой убийство?

— Охотника все-таки хватились бы! Нашли бы и мешок с парашютом. Из осторожности не выстрелил. Все равно по его паспорту жить не смог бы... Да и был ли у него паспорт на охоте?

В сумерках я спустился с дуба, зашел в чащу, зарыл под корнями осины рацию, золотые монеты, шифроблокноты, оставил при себе лишь средства тайнописи. Сделал затесы на дереве и пошел.

Пошел лесом по компасу, взяв направление к железной дороге.

Одежда моя была тщательно продумана моими наставниками. Все на мне, кроме пистолета и ампулы с ядом, было советского производства.

Простенький, поношенный пиджак, кепка не первой свежести и старые брюки. По документам я был шофер, командированный из Архангельской области в город Смоленск, — Кудеяров Владимир Петрович.

Имелся у меня еще паспорт на Сергея Тимофеевича Плошкина. Он был мне нужен только для поездки на Нижнюю Вырку.

Я шел всю ночь. К утру вышел к станции, взял билет до Москвы и сел в поезд Смоленск — Москва, в общий вагон.

Я приглядывался к пассажирам. И должен отметить, что наставники мои переусердствовали. Я был плохо одет. Бедновато! Мой костюм больше подходил для работы, чем для командировки. Мне было неловко за потертые брюки, потерявший форму пиджак и за излишне простенькую клетчатую рубашку.

Я решил, что в Москву в таком виде ехать нельзя. Сошел в Можайске, чтобы переодеться.

В одном магазинчике я купил чемодан и недорогой, советского пошива костюм. Рубашки купил в другом магазине. Хорошо, что обувь продавалась отдельно. Купил полуботинки и плащ. Отметил для себя, что пошива он был местного, стояла на нем марка Верейской швейной фабрики.

Свое старье выбросил на пустынной свалке.

От города до Минского шоссе несколько километров. Я пообедал в привокзальном ресторане и пошел к шоссе.

Итак, полдня на людях, и никаких недоразумений. Было отчего приободриться.

В небольшом кустарнике я расстелил карту и посмотрел, куда же мне ехать, какой назвать пункт под Москвой.

Нашел Лесной Городок. Вот и хорошо! Придорожный поселок не вызовет недоумений.

Вышел на шоссе и... похолодел! На перекрестке стоял мотоцикл и рядом милиционер. Почему он здесь стоит, кого высматривает? Не меня ли? Теперь-то я знаю, что на этом пересечении подвижной пост ГАИ. Но в ту минуту сердце у меня упало, а рука машинально поползла к тому месту, где на лямке должен был висеть пистолет. Вспомнил: сам же спрятал пистолет в чемодан. Я прошел километра три и остановился. Мчались пассажирские автобусы высшего класса. Автобусное сообщение между городами — так я это понял. Тянулись старенькие грузовые машины, изредка проносились мимо легковые.

Я несколько раз поднимал руку, но безуспешно. На взгорке возник силуэт большегрузной машины. Через секунду я разглядел, что это был тягач для фургонов фирмы «мерседес». Я даже руки не поднял. Решил, что это рейс из ФРГ. Но машина замедлила ход. Не доезжая до меня полсотни шагов, остановилась, подрулила к обочине.

Номера на машине советские.

Я подошел к машине. Шофер стоял в раздумье.

— Здравствуйте, — сказал я. — Не в Москву путь держите?

— Здравствуйте, — ответил шофер. — В Москву и за Москву... Да вот не приехал ли совсем!

Он был явно расстроен и, как мне показалось, не знал, к чему подступиться. В помощники я пока не напрашивался. Остановился рядом, поставил на землю чемоданчик.

— Если для вас незатруднительно, прихватите меня до Лесного Городка. Это на шоссе, не доезжая Москвы.

— Сам не знаю, поеду ли.

Пока он возился с мотором, я к нему внимательно приглядывался. Значилось в моих документах, что я шофер. И он шофер.

Это был человек лет тридцати пяти. Высокий и, пожалуй, тучноватый для своих лет, он был как бы отлит из чугуна. В каждом жесте его обнаруживалась недюжинная сила.

— Замучил меня этот «мерседес», — сказал он с досадой. — Отличный аппарат, да никто не знает мотора... И вот отказывает подкачка топлива...

Я уже догадался, в чем дело. Мерседесовские моторы мы достаточно подробно изучали. Знал я капризы компрессора.

Я скинул пиджак и засучил рукава белой нейлоновой рубашки.

— Погоди, браток! — остановил меня водитель.

Из-за сиденья он достал синий халат и подал мне.

Я надел халат и залез в мотор. Дело, в общем-то, пустяковое, но надо знать принцип регулировки. Я попросил нужный мне ключ. Водитель прогазовал пару раз — мотор заработал.

— А гляди-ка! Работает мотор ровно! Садись, поедем...

Мы тронулись в путь.

— Как тебя кличут? — спросил он меня.

— Владимир! — ответил я.

— Владимир. Тезки, выходит. Я тоже Владимир. А фамилия моя Соколов.

— Моя — Кудеяров!

— Хм! Разбойничек тебе, о каком в песнях поют, не сродни?

— Может быть, и сродни! Кто там в песнях-то родней считался!

Соколов засмеялся. Шутка моя ему понравилась.

— Чего же ты на шоссе оказался? — спросил он.

— Был у знакомого в Можайске, тут, неподалеку... Чего, думаю, на станцию идти... Здесь мне удобнее!

— А сейчас где баранку крутишь?

— На Севере! Надоело! Решил поближе к Москве перебраться, да вот не знаю как... Знакомый мой приглашал в Можайске работать. Потолковали, но пока не дотолковались...

— В Можайске нет больших автобаз... Или тебе все равно куда? На Севере на каких машинах работал?

— На лесовозах...

— И сколько вырабатывал?

— По-разному...

Иного не мог ответить. Мне сказали, что я могу назвать сто двадцать рублей. С этой суммы отмечены и взносы в моем профсоюзном билете, изготовленном на Тегерзее. А вдруг и здесь неувязка, вдруг и здесь ошибка, такая же, как с одеждой, как с картой, на которой оказалась необозначенной деревня!

— Ну не таись. На Север я не поеду, хлеб не перебью! Я на этих вот машинах иной раз до четырехсот рублей имею... Правда, одна беда! Сквозь командировки. Дома в редкий праздник бываю... Не веришь? Жена скоро откажется. Женат?

— Да нет, холост! — обрадовался я возможности перевести разговор с опасного для меня предмета.

Соколов взглянул на меня чуть с прищуром.

— Как это ты умудрился в наше время сохранить мужскую самостоятельность? Или в заключении был?

— В заключении не был, но на Севере давно...

— Завербовался?

Я почувствовал, как на лбу проступили у меня бисеринки пота. Простой разговор, обыденный, а какого он мне стоил напряжения! Что ни вопрос, скрытая неожиданность.

— Завербовался...

— Значит, с деньгами... — заметил Соколов. — Не спеши, оглядись! Можно хорошую работенку подобрать. Как у тебя с корешками?

Вот оно, началось. Меня предупреждали, что я могу наткнуться на жаргонные словечки, на словечки бытовые, которые никогда по прямому смыслу не разгадаешь, которые употребительны в среде людей одной профессии. «Корешки». Что могут означать «корешки» в переносном смысле? Это могло относиться к моим дружественным связям, а могло как-то обозначать мою биографию. Мне говорили, что в Советском Союзе при поступлении на работу заполняются анкеты, где нужно указывать, кто твои родители. А что, если под словом «корешки» скрывается упоминание о родителях? Я попытался уйти от ответа вопросом:

— Какие у вас в Рязани порядки?

Соколов мельком взглянул на меня, он следил за дорогой и переглядываться со мной не мог.

— Я и имею в виду Рязань. Если корешки чистые, то могут взять. Тем более что ты знаешь эти машины... Мы их теперь будем получать на базу... Как с жильем? Родных поблизости нет? Иначе с пропиской ерунда получится.

— На Севере у меня собственный дом... — сказал я. — Его можно продать и купить дом под Рязанью.

— Купить! Это выход... Но если под Рязанью, будут уговаривать работать в колхозе или в совхозе... Тоже работа, но у нас куда интереснее... Какой у тебя класс?

Водительское удостоверение на имя Кудеярова было изготовлено с указанием, что я водитель первого класса.

— Первый класс! — ответил я.

— Нарушений много?

— Нет!

— Покажи! — попросил Соколов.

Я передал ему водительское удостоверение. Соколов взял, выбрал удобную минуту, открыл удостоверение и тут же мне его вернул.

— Корешки у тебя чистые! На наших это подействует!

«Так вот что такое «корешки», — догадался я и вздохнул с облегчением. — Водительское удостоверение называют «корешками»!»

За разговором пробежало время. Возникла на обочине надпись «Лесной Городок». Соколов остановил машину. Я полез в карман за деньгами, но Соколов запротестовал:

— Что ты, браток! Мы со своих не берем. Ты мне помог! Запиши адрес в Рязани. Если надумаешь к нам, кое-что подскажу.

Адрес я записал. Мы простились. Я проводил глазами машину и тихо побрел на станцию.

Можно было и подвести итоги.

Благополучно совершил прыжок. Оторвался от своих спутников. Выбрался из леса, доехал до Можайска, переоделся, влился в общий поток и даже выдержал разговор с шофером.