X

X

Октябрь.

По земле прошлись первые заморозки. Зарделись, набрали красноту ягоды боярышника, шиповника и рябины.

Клен покраснел, березки пожелтели, ели и сосны про-стегнули это осеннее буйство огня стежками неумирающей зелени.

Я шел с Бреста на Минск, с Минска на Смоленск. Колеса, не уставая, наматывали ленту асфальта; бесконечная дорога, бесконечные мысли. Выпадали минуты, когда я забывал о своей жизни на чужбине, забывал обо всем, что меня связывало с тем миром, мной владели сегодняшние немудреные заботы. По дороге из Бреста заехать к бабке Матрене. Это и для меня стало обычным. В Смоленске я купил мягких батонов, пакет сахарного песку и пачку какао. Конфет она не употребляла, любила к чаю варенье. Нашел я банку варенья из черноплодной рябины.

Поворот, дорога на изволок — и под горку! Ба! Да к бабке гости съехались. Я сразу признал машину Володи Соколова, ленинградскую машину Тараканова, и еще стоят чьи-то три машины.

В первое мгновение я обрадовался этой встрече. Один, всю дорогу один, в дорожных встречах я был скуп на разговоры, а тут вот они... Я чуть было не сказал — друзья. Я не имею права употреблять этих слов. Короче говоря, люди, которые обогрели меня своей добротой, к которым я уже искренне тянулся, но которых я и боялся. Не только боялся. Мне перед ними было стыдно, если бы раскрылось мое подлинное лицо!

Я обрадовался, но тут же и испугался. К этому привыкнуть было просто немыслимо, каждая случайность казалась мне не случайною. Съехались. Все сразу и в один час? Совпадение? А что стоит за этим совпадением? Но возвращаться поздно, меня увидели и ждали.

Я подрулил к заднему фургону.

У крыльца наши ребята и здешние старушки. Я положил в сумку гостинцы и бодренько направился к крыльцу.

Соколов почему-то очень сдержанно кивнул мне головой. Да и другие поздоровались так же скупо. Я остановился в растерянности. Соколов взглянул на сумку, на меня и покачал головой.

— Ты ничего не знаешь? — спросил он меня.

Я отступил чуть в сторону, чтобы свободнее было в случае чего бежать.

— Умерла бабка Матрена! — объявил Соколов. — Нас позвали.

Отлегло от сердца, а другое сейчас же привалило. И бабку Матрену нестерпимо жаль, хоть и неродной она человек, и за себя обидно.

Да что же это за мука такая, ждать каждую минуту беды и катастрофы, прятать свои чувства!

Неродная мне она, казалось бы, чужой человек, и не жалость меня к ней привязала. Воистину говорят, что любим мы тех, кому добро делаем. Какое уж особое добро, несколько раз завез гостинцы, а привязался к ней.

Внезапным получился перепад из одного состояния в другое, от испуга к горестному удару. Поэтому, наверное, на глазах у меня навернулись слезы. Соколов заметил и отвернулся, чтобы не смущать меня.

Мы подняли гроб. Недалекий путь, на горке кладбище — островок замшелых елей.

Опустили гроб и забросали его землей. Кто-то из соседок бабки Матрены воткнул в изголовье деревянный крест, сбитый из березовых брусков.

А у меня в горле комок. Вспомнилось, как хоронили мою мать на чужой земле.

Мы молча побрели с кладбища.

Я отстал. Тяжко было на душе. Устал я от постоянного страха, от опасений. Нет, опасность не щекотала мне нервы, как я это представлял себе в разведшколе. Быть может, я не годился в современные супермены? Не тот характер? А быть может, супермены жили только в экранном мире, в воображении режиссеров гангстерских и шпионских фильмов. В жизни все это выглядело не только страшнее, но и унизительнее.

Из тайника неподалеку от Бреста я извлек пачку листовок НТС. Я имел указание распространить их в месте массового скопления народа. Чемодан с листовками лежал у меня в машине, под сиденьем. А что, если бы сейчас обнаружили эти листовки, именно сейчас, на глазах вот этих людей, с которыми я проводил в последний путь бабку Матрену? Какое бы это вызвало у них ко мне презрение, подумал я. Это было бы куда страшнее, чем предстать перед следователем КГБ!

...Заурчали моторы. Одна за другой, развернувшись в последний раз возле домика бабки Матрены, машины двинулись в дальние рейсы. Я тронулся последним...

Утром — Калуга.

Я поставил машину на окраине Калуги под разгрузку и пошел в город. Никого не расспрашивая, словно никогда и не уезжал отсюда на долгие годы, я вышел к рыночной площади, а оттуда рукой подать и до моста через Оку. Я его помнил деревянным, наброшенным на баркас с берега на берег.

С горы открылась иная картина. Широкий асфальтированный проспект плавно переходил в высокую дугу моста, дорога круто уходила вверх сквозь Ромоданово.

Тогда мы в город ходили пешком, лесной дорогой по берегу Оки.

Теперь я видел на рыночной площади автобус с надписью «Калуга — Керакозово». Этот автобус должен проходить где-то вблизи от наших мест. Но я пешком той же дорогой, что и в детстве, через Ромоданово, через Рождествено, а дальше лесом на Верхнюю Вырку.

Сегодня я не Владимир Кудеяров, а Сережа Плошкин, Сергей Тимофеевич Плошкин. С чем я иду, что несу моим родным полям и перелескам, товарищам моих детских игр: Танюше, Грише Степанову, Вальке Трусову, Тольману? Что я несу всем тем людям, с которыми прожили здесь жизнь мои мать и отец?

Когда дохнули на меня родные леса, когда я оглянулся с ромодановской горки на город, на купола его церквей, на сверкающие на солнце окна домов, выстроившихся над берегом, на силуэт неожиданной для меня здесь космической ракеты, я почувствовал, что не туда завела меня жизнь, что моя родина здесь и никакая другая земля не заменит ее. За что же я должен навлечь на земляков моих уничтожающий атомный огонь, которым грозил Сергей Сергеевич, мой наставник и руководитель? Разве они мало страдали, мало выпало этой истерзанной земле испытаний?

Вот оттуда, из-за Спаса-на-Угре, вышли машины, груженные немецкими автоматчиками в железных касках, переправились на наш берег и въехали в деревню, и мою мать погнали в рабство.

Сергей Сергеевич каждый раз допытывался, есть ли у меня ненависть. Не случайно допытывался. У меня не было ненависти к родным полям и перелескам, к родному моему городу на Оке, у меня не проснулась и не могла проснуться ненависть к Володе Соколову, ко всем моим новым товарищам, и разве мог я занести руку на бабку Матрену, на ее свежую могилу?

...Вышел на дорогу и ускорил шаг. Да, все так же, все вспомнилось. Тот же длинный порядок изб, спускающихся к плотине, а вон и гладь озера. Но вот здесь, в стороне от изб, стояла просторная изба, в ней клуб. Мы, школьники, выступали на сцене, ставили какие-то сценки под руководством Евдокии Андреевны. Теперь тут появился какой-то памятник. Я подошел и прочитал надпись:

«Здесь покоится прах народной учительницы Евдокии Андреевны Посельской, зверски казненной фашистскими захватчиками 6 декабря 1941 года».

Я не надеялся ее встретить, была она старенькой уже в те годы, когда я учился, а с тех пор прошло немало лет. Она могла умереть своей смертью, но могла и дожить до наших дней. Но этого я не ожидал. Зверски казненная...

Рука невольно потянулась к фуражке. Я постоял перед могильным холмиком в молчании...

Плотину заново укрепили, сделали выше, соорудили бетонный спад для воды. Озеро разлилось, я его таким широким и полноводным не помнил. Дубовая роща отражалась в гладком зеркале воды, у плотины гремела вода, воздух от водяных брызг был влажный и пьяный.

Ниже плотины остались от прежних времен небольшие бочажки. Стояла в них непроточная вода. Мы сюда приходили ужей ловить: самое их гнездовье. Не вытерпел, свернул к бочажкам. И тут же, вот он, старый знакомец, выполз серой лентой на тропку погреться на солнышке. Он лениво заскользил в траву. Я ему дорогу из вежливости уступил. Пусть ползет!

Изменился лес. На полянке, где молодая поросль торчала, вытянулись белоствольные березки, вымахали: макушки разглядеть захочешь — шапка с головы свалится.

В лесу переговаривались дрозды, собрались в отлетные стайки. А вот и зимородок. Здесь вода близко, и зимородок объявился среди деревьев. Редкая, как говорил мне отец, птица.

Мостик через речку, прошумели под ногами не собранные скобами бревнышки, поворот, и вот деревня.

Я остановился. Слезы душили меня.

Там, где стоял наш дом, заросла бурьяном груда битого кирпича, одичали яблони, подобрались к ним молоденькие тонконогие березки.

Рядом дом, где жил когда-то Гришка Степанов. Дом новый. Строились на пепелище. И в ряду все новые дома, только каменный дом, где раньше была сельская лавка, остался прежним.

Трудно даже сообразить, в какой избе мне искать мою подружку Таню Плошкину, ежели она вернулась из тех краев, куда и меня угнали.

Пошел по улице под развесистыми ветлами. Но время рабочее, никого на улице нет. Постучался в дом, где раньше жил Тольман. Вышла ко мне незнакомая женщина. Спросил, где живут Лебедевы, не слыхала ли она про Толю Лебедева. Знает Лебедевых, как не знать, у них она дом купила. Старики уехали к сыну Анатолию Дмитриевичу, он давно в Москве живет, но каждый год летом приезжает на Вырку отдохнуть. И этим летом приезжал на собственной машине. На берегу Оки ставил палатку, в палатке и жил.

Тут мне нечего было опасаться, признался, что родился я в этой деревне, а после войны не случалось побывать. Разыскиваю, дескать, своих школьных приятелей.

Хозяйка улыбнулась.

— Мы тут люди новые. Загляните к соседям. Бабка Прасковья всех тут знает и помнит.

А чего же заглядывать? К нашему разговору бабка давно прислушивалась с крылечка.

— Никак Сережка Плошкин заявился! — воскликнула она и, прихрамывая, пошла мне навстречу.

Сейчас она бабка, а я помнил Прасковью Ивановну женщиной средних лет, была чуть старше моей матери. Гришка Степанов ей племянником приходился.

— Я тебя сразу признала, на мать схож. Где пропадали. Ждали мы тут вас...

— Мать в плену умерла, а я на Севере жил...

— Раскидала жизнь. На отца похоронная пришла в конце войны. А Танечка не вернулась... Сказывали, померла там от голодной жизни... А вот про тебя слыхом не слыхали. Гришка, мой племяш, генерал ноне. Командует где-то. Я тебе адресок дам. Он про Толика тебе опишет, они друзья...

Спросил я и про Вальку Трусова.

— Ну, этот... Этот поболе других учинил. На всю страну футболист известный! По радио часто поминали. Тоже где-то в Москве. Гришка все тебе опишет.

Обратно я решил идти нижней дорогой, краем леса, мимо «провалов» и берегом Оки через Гремучий колодец.

Тут своя легенда...

Сеча на горке, где рубились восставшие с царскими войсками, как сказывали, была жестокой и долгой. Кровь лилась рекой, кровь пропитала землю, земля не приняла кровь, кровь пробила в земле ручей, а ручей открыл подземный родник, который с той поры и бьет из-под бугра, что ниже сечного поля. Гром битвы — Гремучий колодец.

Родник был светлым, вода в нем прозрачной, но мы, мальчишки, знали, что если воды набрать в ведро и вскипятить, то вода станет красной.

Нижняя дорога бежит лесом, потом выбирается на пойму. День теплый, солнце со светлого неба пригревало.

На пойме я оробел. Так все изменилось, что я усомнился, найду ли я Гремучий колодец и родниковое озеро на опушке леса.

Здесь когда-то в пояс росла трава. Пойма распахана, пожелтела земля, усыпанная остатками кукурузных листьев, а чуть подальше торчали головки капусты. Там, где бежал ручей из Гремучего колодца, заложена металлическая труба. Вода стекает по трубе, от большой трубы целая система труб мелкого сечения — оросительная система. Заставили на себя работать Гремучий колодец. Но озеро сохранилось. Родник бил из глубины его. Мы пробовали достать дно шестами, но не хватало длины шестов. Воду здесь не пили. Не решился я и теперь зачерпнуть горсть, хотя во рту пересохло и пить хотелось.

Я остановился над родничком. Из глубины выбивались тугие жгуты водяных струй, играли буруны над горловиной родника. Внизу дымился ил, оседал темным облаком на крутой срез провала, доверху вода его не доносила, вверху струи были светлые и прозрачные. Бережок зарос осокой, вода колыхала ее корни.

Я присел на бережку отдохнуть и подумать, но тут же услышал машину — легковая машина шла по дороге из Нижней Вырки, — поправил лямку с пистолетом: настороженность приучила меня действовать почти автоматически. Хотя тут-то чего бояться? Объявился Плошкин, и все...

Из-за поворота выскочил «газик» и остановился шагах в пяти от меня. В «газике» за рулем сидела молодая женщина, почти моя ровесница. Она выскочила из машины и пошла прямо ко мне.

— Сережка! — воскликнула она. — Плошкин? Ты? Думала, уж и не догоню, в лес, боялась, ушел. Здравствуй!

Черненькая, волосы как смоль. Собраны в пучок на затылке, вьются, вырываются кудряшками. Ростом чуть пониже меня, подвижная, худенькая, легкое пальто облегает почти девичью фигуру.

Черные глаза пристально уставились мне в лицо. Я встал. Никак не мог угадать, кто же это.

— Не признал? Эх ты, Плошкин... Галку-грачонка забыл?

Забыл! Совсем забыл.

— Ты с Нижней, а я с Верхней Вырки... Ты четвертый класс кончил, а я второй! Да что же ты? Неужели совсем забыл? Мы в клубе выступали... Ты был зайцем, а я грачонком... Я еще клюв потеряла, а Евдокия Андреевна мне его прямо на сцене веревочкой привязала. Когда вас угонять собрались и к клубу пригнали, я за забором в лопухах пряталась... Я как услышала, что побывал ты у нас, так на машину — и за тобой... Что же ты сюда глаз не кажешь? Не к добру перед родными местами голову задирать! Откуда ты?

— Откуда? — переспросил я Галю. — С Дальнего Севера...

— Ты был в заключении там? Мне можешь сказать...

— Нет! Меня вернули в сорок пятом году... Учиться было поздно... Я кончил шоферские курсы и завербовался на Север...

— Почему не вернулся сюда?

— К кому? Мать умерла, я похоронил ее в чужой земле. Отец убит...

— Ох, Сережка, Сережка! Больно ты легко от родной земли отказался. Должно быть, неправду говоришь? Натворил что?

— Да нет! Ничего не натворил...

Галя покачала головой.

— Здесь ты не нашел бы выгодной работы. На Севере больше платят. А нам тут пришлось после немцев все поправлять... Господи, как я ждала тебя!

— Ты меня ждала?!

— Так, по детской глупости... Я тогда из всех мальчишек тебя выделяла. Постарел ты, выцвел малость, а вот сразу узнала! Я здесь в совхозе агроном... А у тебя какая наука?

— Говорю — шофер, первого класса шофер...

— Садись! — пригласила она меня в машину. — В Калугу?

Машина поехала полевой дорогой.

— Ты что там делал, в Германии?

— В крестьянском хозяйстве работал...

— Это ближе к хлебу. А Таня на фабрику попала... Там химия. С голоду да от отравления умерла. Написал ее родным один из тех, кто уцелел и вернулся. У него на руках девчонка и померла. Голодно было?

— Работа была тяжелая. Мать от сердца умерла...

— Схорониться бы вам в лесу... К Новому году их отсюда выбили. Последние дни лютовали, готовились деревню сжечь дотла... Грозились всех живьем сжечь. Евдокию Андреевну казнили. Расчистили около дуба площадку, с сука спустили веревочную петлю... Согнали всех на улицу... Фотографировали... А в это время на них нагрянул лыжный батальон. Солдат выбил ящик из-под ног Евдокии Андреевны, но никто из них отсюда не ушел.

— За что ее? — спросил я.

— Старая история... Евдокия Андреевна ненавидела мелких хозяйчиков и очень активно агитировала за колхоз. Была тут с одним у нее в те давние годы схватка. Был он противником колхозного хозяйства, его раскулачили...

— Я этого ничего не помню...

— А я разве помню, рассказывали мне... Он донес немцам, что Евдокия Андреевна встречается с советскими разведчиками.

Мы долго молчали, а потом Галя стала уговаривать меня перебираться с Севера к нам в совхоз. Обещала работу и мне, и жене моей. Гале я сказал, что женат, несколько изменив легенду. Я считал, что это последняя наша встреча.

Она дала мне московский телефон Анатолия Лебедева, советовала к нему заглянуть: дескать, он не раз вспоминал обо мне, горевал, что я погиб.

— Обрадуется! — уверяла меня она. — С ним посоветуйся. Нельзя замыкаться на длинном северном рубле...

Простились мы с ней в Ромоданове. Она поехала на центральную усадьбу, я пошел пешком в город к машине.

Уехал с твердым намерением больше на Вырку не приезжать. Здесь мне было невыносимо скрывать свое второе лицо.

Отъехал от города, остановился у леса, там, где припрятал чемодан с листовками.

Осторожность в этих делах не мешает. Я внимательно огляделся, подождал, потом пошел в лес, вытащил из кучи хвороста чемодан, отнес его в машину.

Какова бы, скажем, была реакция Соколова на такую листовку? Он даже не возмутился бы, ему это показалось бы смешным, и только. Содержание листовки не вызвало бы у него даже желания полемизировать.

На кого же рассчитаны эти листовки? Я подумал о Кондалакове. Взяточник, жулик. Как бы он отнесся к призывам в листовках? Под себя он греб, натаскал всякого имущества, был заражен болезнью предпринимательства, которая согнала нас с Мартой с насиженного места и толкнула на авантюру. Быть может, на таких, как Кондалаков, все это и рассчитано? Но что он мог? Взятку получить? А к серьезной коммерческой деятельности он не готов, да и не нужна она ему.

Так куда же мне деть эти листовки? Инструкция гласила, что разбрасывать их надо в местах большого скопления народа... Ну что же, сказал я себе, подождем подходящей минуты, там и решим...

В Москве я брал новый груз. Пока загружали машину, выдалось у меня несколько часов свободного времени. А почему бы, спросил я себя, мне не встретиться с Толей Лебедевым? Вечером я позвонил ему из автомата. Как это ни странно, но я узнал его по голосу.

— Здравствуй, Толя! — сказал я. — Говорит Сергей Плошкин...

Пауза. Не очень длинная, но пауза.

— Как, как? — переспросил он. — Плошкин? Сергей? Это какой же Сергей Плошкин? Неужели Сережка?

— Я.

— Откуда ты взялся?

— Побывал недавно на Вырке, про тебя наслышался...

— Вот что, Сережка, Сергей! Немедленно, сейчас же бери такси и мчись ко мне! Адрес знаешь?

— Как пишется адрес, знаю, а вот где твоя улица, как дом твой найти?

— Улица известная! Назовешь мой адрес шоферу такси — найдет. Я Гришке Степанову позвоню! Может, и он подскочит, если свободен, а не на заседаниях! Он теперь личность важная! Недавно ему присвоили звание генерал-майора! Жду!

Вышел я из автомата на площадь трех вокзалов и остановился на краю тротуара.

Куда я собрался? С ума, что ли, сошел?

Быть может, генерал-майор Гриша Степанов не придет на мое счастье! А что я буду плести Толе Лебедеву? Легенду о Севере?

Нет! Я не могу идти на эту встречу. Дороги к ним навсегда для меня закрыты...

Легла зима.

В морозные и снежные дни выпала мне поездка в южные края. Решил я навестить Василия Голубенко. Если для своих земляков я отверженный, то для него я в какой-то степени сотоварищ.

Поблизости от станции, где он жил, застала меня метель. Я поставил машину на шоссе возле крайнего дома, попросил хозяина присмотреть и пошел пешком к Василию. Надо было пройти километров пять.

Машину на шоссе оставил из осторожности, чтобы не подглядел ее номера мой «друг». Спрятал я форменную фуражку под сиденье, надел заячий треух. Устраивала меня и метель, в случае чего следы мои заметет. Воистину шел на «дружескую» встречу!

Открыл дверь Василий не спрашивая. Всмотрелся в меня, но в темноте не узнал.

— Здравствуйте, Василий Васильевич! — приветствовал я его с наигранной почтительностью.

Узнал он меня по голосу.

— Сережа?

— Я самый!

Дверь приоткрылась. Василий вышел на порог. Оглянулся. Ни зги не видно, густо крутила метель. Ветер рвал и гудел, вдали смутно белели пятна фонарей.

— Один? — спросил вполголоса Василий.

— Один!

Он поежился, ветер пронизывал его, он вышел в одной рубахе. Но в сени обратно не спешил.

— Чего пожаловал?

— Проездом случилось...

— Так и проезжай дальше! Поезжай, милый, поезжай! У меня тебе делать нечего, нам с тобой давно не по дороге!

Разозлился я не на шутку.

— Точно, что не по дороге! — бросил я ему с вызовом. — Я в гестапо не служил!

— Вон ты о чем! То дела старые, и за все я свое отбыл! И ничем ты не испугаешь!

— А если испугаю?

— Ах вон оно что? Пойдем вместе, там объяснишь, откуда тебе про те дела известно.

Хотел я ему показать его расписку, но остерегся, хотя чего же было остерегаться? Я уже все и так сказал, обнаружил свой след.

— Ну, бывай! — бросил я ему и отступил в метель.

Вот тогда-то следователь и сказал мне:

— С той поры мы и начали разыскивать Сергея Плошкина.

Я не знал, что Василий Васильевич Голубенко отбыл по закону строгое наказание за дезертирство, за сотрудничество с гестапо. Моей угрозы ему нечего было бояться, но по угрозе он понял, что неспроста я к нему прибыл. Так и заявил на другой день.

В ту метельную ночь я поспешил покончить с Сергеем Плошкиным. Я выбрал повыше сугроб, забрался в затишье от ветра и сжег паспорт Плошкина. Дождался, пока сгорели обложка и листы. Растер их рукавицами и пепел развеял по ветру.

Круг замкнулся.

Я Кудеяров, я один, и не с кем мне разделить ту миссию, которую на меня возложили.

Встреча с Василием была лишь эпизодом в моей жизни. Я втянулся в работу, находил в ней удовлетворение, подружился с Володей Соколовым, его друзья стали моими друзьями.

Я имел возможность не один раз оценить их дружбу. Завелись и у меня адреса, по которым я развозил посылочки с лекарствами и с разными гостинцами.

А тут еще одна история.

Водки я не пил, вообще не имел склонности к спиртному. Работал четко, машину знал и сам справлялся с мелким ремонтом. И вот перед отчетно-выборным профсоюзным собранием меня вызвали в партком и сказали, что собираются меня рекомендовать в профком, дескать, это общее мнение и мне оказывается высокое доверие. Это было просто немыслимо. Я уже не говорю о том, что в моем положении это грозило разоблачением, но, если бы даже и ничто мне не грозило, я не смел играть на доверии прекрасных людей. Пришлось всячески уходить от такой чести. Сослался на то, что еще не обосновался накрепко, не знаю, как сложится жизнь. Мне тут же сказали, что помогут обосноваться, что я могу как передовой производственник претендовать на квартиру в Рязани. Хоть беги от такого доверия и от благ, которые сам заработал. Кое-как утряслось. Приписали мой отказ скромности, но прицел определился. Втягивали меня в общественную жизнь. Правда, Соколов сказал мне, что очень удивились моему нежеланию поработать в профкоме...

Не один раз хотелось мне все бросить и перебраться обратно. А как? Мне говорили, что найдут способ перебросить меня через границу. Но это они найдут! А без них как перебраться? А если и переберусь? Как они меня там встретят?

После визита к Василию я не раз задумывался: не явиться ли мне с повинной к властям. Одно меня удерживало — Марта и дети. Я боялся за них, боялся, что на них выместят свою злобу мои бывшие наставники. Это они умели делать!

С меня требовали отчета о моих действиях. Я должен был сообщить, как и где я разбросал листовки. В тайнике я обнаружил новую партию листовок. От меня требовали поисков «молекул» для молекулярной революции, от меня требовали разведданных.

Тянуть было нельзя. Мои наставники из разведцентра могли заподозрить неладное. С листовками обойтись было проще всего. Я их просто сжег, а пепел развеял по ветру. В отчете указал, что распространил их на большом рынке в одном из южных городов.

История с «молекулами» была просто смешна. Ну кого я из моих сослуживцев мог завербовать для будущей революции в пользу кучки эмигрантов, отверженных родиной? Соколова? Его друзей? Галю-грачонка, совхозного агронома под Калугой, Анатолия Лебедева? Василий Голубенко и тот не пустил меня на порог!

Я все решил по-своему. В мой разведцентр пошла информация, что я подготовил для вербовки «молекулы», назвав вымышленные имена.

Я не решался идти с повинной, не решался порвать со своими наставниками, делая вид, что работаю на них, и каждый день, каждый час ожидал, что все оборвется...

Когда меня арестовали, я действительно почувствовал облегчение.

Следователь представился мне: Никита Алексеевич Дубровин. Он был немолод, сдержан и подчеркнуто вежлив. Когда мы выполнили первые формальности и перешли к делу, он спросил:

— Что вы имеете заявить следствию?

— Гражданин следователь, я ехал в Советский Союз с благородной миссией. Я верил в это. Я верил, что еду сюда делать революцию, ехал освободить русский народ!

Дубровин улыбнулся.

— Ну, ну!

— Я понял, что люди, которые меня забросили сюда, не знают России...

— А вот это неверно. Они знают, что такое Россия и что никто их тут не ждет с революцией. Я вам сейчас кое-что покажу...

Дубровин разложил на столе веером фотографии.

— Посмотрите, — предложил он. — Не найдете ли ваших знакомых? Тех, кто вас посылал...

Я сразу узнал Виктора Михайловича и Сергея Сергеевича.

Дубровин назвал мне совершенно другие имена. Наверное, я не мог скрыть недоумения.

— О да, вам они могли представиться иначе... У каждого из них по нескольку имен и кличек. Я назвал вам подлинные их имена. Этот, — Дубровин указал на Сергея Сергеевича, — в годы войны прославился своими зверствами в фашистской зондеркоманде. Он жег в Белоруссии деревни, кидал в колодцы детей, расстреливал женщин и стариков! Знание России у него отменное...

Вот откуда разговоры о ненависти...

— Другой, — продолжал Дубровин, — был некоторое время диктором гитлеровского радио и призывал советских солдат сдаваться в плен, обещал им в Германии райскую жизнь... Вам и самому известно, каков был там рай для советских людей. Потом сей господин устроился в военную разведку и готовил изменников к заброске на нашу землю... Сам он руки старался сохранить чистыми, но готовил убийц и диверсантов... Какая же может быть у них солидарность с русскими людьми? Я уже не говорю — с коммунистами...

У меня вырвалось: «Докажите...»

— С этого мы и начнем, — ответил Дубровин. — Я сначала покажу, кто вас сюда забросил, а потом разберемся, как и зачем!

Следователь предъявил мне документ, написанный знакомым мне почерком Сергея Сергеевича.

Пожелтевший листок бумаги. Служебный бланк.

С е к р е т н о!

1. Задание: деревня Борисовка должна быть уничтожена 9-й ротой, как пункт, изобилующий партизанами.

2. Силы: 2 взвода 9-й роты 15-го полицейского полка, 1 моторизованный жандармский взвод (16-го полка) и 1 взвод противотанковых орудий из Березы Картузской.

3. Ход операции: рота сконцентрировалась вечером 22.9.42 в Дывине. В ночь с 22 на 23.9.42 последовал марш из Дывина по направлению к Борисовке. До 04.00 утра 2 взвода, двигаясь с севера и юга, оцепили деревню. С рассветом староста Борисовки собрал все население. После проверки населения, проведенной при участии полиции безопасности Дывина, 5 семей были переселены в Дывин. Остальные были расстреляны особо выделенной командой и похоронены в 500 метрах северо-восточнее Борисовки. Всего было расстреляно 169 человек, из них 49 мужчин, 97 женщин и 23 ребенка. Исполнение приговора о расстреле из-за подготовки (рытье могил) затянулось до середины первого дня...

Под документом стояла подпись того человека, которого я знал как Сергея Сергеевича.

Так вот почему Сергею Сергеевичу нужен атомный огонь над Россией! Сжечь, уничтожить следы своих злодеяний, отомстить тем, кто выкинул его с русской земли...

Последняя моя просьба была — спасти от опасности Марту и моих детей! Не из легких просьба. Это все, что меня сегодня беспокоит... Но твердо верю в гуманизм Советской власти. И никогда не забуду, что именно Президиум Верховного Совета СССР удовлетворил мою просьбу — не применять ко мне санкцию за нарушение государственной границы, так как я добровольно отказался выполнить вражеское задание и помог следствию искренним признанием и раскаянием. Я живу надеждой на новое великодушное отношение к моей судьбе...

— Итак, Сергей Тимофеевич, — обратился ко мне Дубровин, — следствие по вашему делу закончено. Ознакомьтесь с данным постановлением.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

Начальник отдела Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР полковник Дубровин, рассмотрев уголовное дело по обвинению Плошкина Сергея Тимофеевича, 1930 года рождения, уроженца деревни Нижняя Вырка Калужской области, с начальным образованием, до ареста работавшего шофером автобазы, в преступлении, предусмотренном ст. 64 п. «а» УК РСФСР, установил: Плошкин С. Т., находясь на территории ФРГ, вошел в преступную связь с антисоветской белоэмигрантской организацией, именующей себя Народно-трудовой союз (НТС).

В этой организации он прошел специальный курс обучения для нелегальной подрывной работы против Советского Союза, затем руководителями НТС был направлен в американскую разведывательную школу, где получил шпионскую подготовку. По окончании шпионско-диверсионной подготовки Плошкин под вымышленной фамилией, снабженный фиктивными документами, радиопередатчиком, средствами тайнописи, оружием и другим шпионским снаряжением, нелегально был заброшен на территорию Советского Союза.

Он получил задание заниматься сбором шпионской информации и выявлением подходящих лиц для последующей антисоветской обработки и использования их по заданию НТС в активных враждебных акциях против СССР.

Плошкин после нелегальной переброски в СССР отказался от выполнения преступного задания и установления связи со своими сообщниками по шпионской работе, никаких практических действий, которые могли бы причинить ущерб Советскому государству, не совершил и на следствии чистосердечно рассказал о том, как стал агентом НТС, американским шпионом и с каким заданием прибыл в Советский Союз. Этим он оказал следствию существенную помощь в разоблачении подрывных акций НТС и иностранной разведки против СССР.

В соответствии с изложенным в силу п. «б» ст. 64 УК РСФСР и п. 2 ст. 5 и ст. 209 УПК РСФСР

п о с т а н о в и л

1. Уголовное дело дальнейшим производством прекратить за отсутствием в действиях Плошкина С. Т. состава преступления.

2. Меру пресечения в отношении Плошкина С. Т. — заключение под стражей — отменить, и Плошкина С. Т. из-под стражи освободить.

3. Вещественные доказательства по делу, изъятые у Плошкина, шпионское снаряжение передать на хранение в следственный аппарат КГБ при Совете Министров СССР.

4. Копию настоящего постановления направить прокурору.

Начальник отдела КГБ при Совете Министров СССР

полковник Д у б р о в и н

Настоящее постановление мне объявлено:

П л о ш к и н  С. Т.