СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ

СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ

Кончился метельный февраль. Над очищенным от снега асфальтом курилась последняя поземка. Набухшие сыростью ветки деревьев с каждым днем становились более гибкими. На Чистопрудном бульваре возле небольших прозрачных луж резвились крикливые воробьи. По трамвайным рельсам днем текли медленные ручейки, и трамваи по ним катились как-то особенно мягко. По дорогам машины разбрызгивали комья грязного, дряблого снега. Бульвар, улицы, переулки — все было наполнено пахучим светом, какой приходит в Москву только в предвесенние солнечные дни.

С очередной ревизии Берсенев шел привычной «длинной дорогой». Он шагал широко, казалось, ничего не замечая вокруг. Но вот он остановился, медленно повернул лицо к солнцу, прикрыл веки и глубоко, шумно втянул в себя воздух. Несколько минут он простоял так и все не мог надышаться.

Весь месяц он ждал. Чего? Он и сам не знал. Вслушивался в каждый шорох в квартире, невольно всматривался в лица знакомых и незнакомых людей, встречавшихся на лестнице, в подъезде, возле дома, на улицах. И ничего не предпринимал.

Жизнь текла своим чередом, если не считать того, что сестра перестала называть его по имени и, обращаясь к нему, говорила какие-то безликие фразы, четко и медленно выговаривая слова, словно долго обдумывала их. А сегодня утром, раздельно произнося каждое слово, она вдруг сказала:

— Иван Андреевич, я хочу уехать.

— Куда? — быстро спросил он.

— На юг. Там легче снять комнату. Я рассчитала: денег мне хватит...

Он сразу представил себе, как входит в пустую квартиру, как наваливается на него тишина.

— Нет! Нет, Нина, не бросай меня!

Такой беспомощной интонации в его голосе Нина Алексеевна никогда не слыхала. Она заплакала. Он подошел, поцеловал ее руку и сказал:

— Ты была права. Тем заказным письмом надо мной действительно кто-то подшутил... Но кто?

Нина Алексеевна оживилась, вытерла слезы.

— Правда? Ты успокоился?

— Почти, Нина. Почти.

— Я же говорила тебе, что все уляжется!

На работу он ушел почти выздоровевшим и весь день старался изгнать остаток тревоги, засевшей где-то очень глубоко.

На обратном пути, когда он подставил лицо теплым лучам, легкий, желанный покой разлился по всему его большому и еще крепкому телу.

Нет, нельзя больше оставаться инертным. Надо что-то предпринимать. Начал с того, что перебрал в памяти все вещи, какие были в его квартире.

Мебель была приобретена давно, по случаю, у разных людей. Из одежды тех давних лет не сохранилось ничего. Книги? Среди них ни одной семейной. Альбом! Альбом с фотографиями, который сестра привезла из Петербурга! Его надо пересмотреть немедленно. Старые документы? Уничтожить!

Дома, после ужина, потребовал:

— Нина, принеси твой альбом.

Сестра послушно отправилась в свою комнату. Она вернулась, держа в руках объемистый, с тяжелыми бронзовыми застежками, с золочеными обрезами альбом, чем-то напоминавший кожаный чемодан.

Иван Андреевич отстегнул застежки, открыл толстую обложку.

На него глянуло строгое лицо отца, чуть удлиненное, с плотно сжатыми губами. Генеральская форма без единой морщинки обтягивала крутые плечи.

Берсенев — Оленев вздохнул и вынул фотографию из гнезда. Рядом лег портрет матери, снятой в огромной шляпе с откинутой вуалью.

Переворачивая страницы, он все вынимал и вынимал фотографии.

Вот дом в Петербурге, где семья занимала весь второй этаж. Крестиком отмечено окно, а внизу надпись: «Комната Сержа». Да, в семье он был кумиром!..

— Глупейшая привычка — делать пометки... — проворчал он. — Прошлое не возвращается, но все время держит нас в своих цепких лапах... Невероятно жаль расставаться с этим, по сути дела, хламом. Ну кому, скажи, пожалуйста, кроме нас с тобой, нужны все эти картонки? И, представь, при случае они могут превратиться для нас в самых жестоких врагов.

— Господи... — прошептала сестра. — Я не хотела, я не думала об этом...

Перевернув новую страницу, Оленев уставился в снимок двух молодых людей.

Он вспомнил, как они с Ваней Берсеневым по окончании кадетского корпуса забежали в фотографию. Старик фотограф долго усаживал их в кресла с потертыми подлокотниками, отходил в сторону, смотрел и решительно менял кресла местами. Молодые офицеры с хохотом пересаживались, принимали внушительные позы...

Потом друзья встретились только в 1916 году, когда Ваня Берсенев приехал с фронта на побывку. Он был ранен, немного прихрамывал. Тогда они и отправились в имение Берсеневых.

Стоял солнечный декабрь.

На станцию за ними в легких санках, запряженных мышастой, резвой лошадью, приехала сестра Вани — Калерия. Боже, до чего она была хороша!

Такие лица, нежные, матовые, с детским румянцем, Оленев видел только на старинных портретах в Эрмитаже. Из-под широких бровей на него глядели теплые, словно бархатные, глаза. Гладко причесанные волосы слегка кудрявились у висков, отливая на солнце темным золотом.

Она высвободила из муфты узкую руку, затянутую в лайковую перчатку, и подала Оленеву. Он тогда сам почувствовал, как поглупело у него вдруг лицо.

— Готов! — засмеялся Ваня. — Но ты не думай, Лера, у него не всегда такая глупая физиономия. Умным он тоже бывает.

Все рождественские праздники Оленев из кожи лез, стараясь не показаться Калерии скучным или глупым. Он острил, представлял в лицах своих товарищей. Больше всего смеялась Лера, когда Оленев изображал своего денщика.

После Нового года, уже в Петербурге, состоялась их помолвка. Но бурный февраль спутал все планы. Революция, как свежий ключ со дна пруда, всколыхнула Россию. Один за другим возникали и так же быстро гасли офицерские заговоры. Оленев слушал споры, кипевшие вокруг, и никак не мог отдать предпочтение какой-либо организации. Но, поскольку все они боролись с большевиками, готов был поддерживать любую.

С Берсеневым в те дни он встречался часто. За зрелую рассудительность товарищи уважали Ивана, но прямота его суждений пугала.

Однажды знакомый офицер остановил Оленева на улице.

— Слышали, ваш правдолюб окончательно перекинулся к красным...

— Кто это? — насторожился Оленев.

— Да брат вашей невесты, Берсенев.

Оленев не поверил. Он разыскал Берсенева и спросил в упор:

— Ты сочувствуешь большевикам?

— Я считаю их дело правым, — как всегда тихо и твердо, ответил Иван.

Расстались холодно.

Оленев решил уехать на юг России, где концентрировались основные силы белой армии. Генерал Деникин, лично знавший отца Оленева, принял молодого офицера более чем радушно. Его назначили помощником начальника контрразведки армии, а вскоре он возглавил ее.

В круговерти дней отошел и как-то смазался образ Калерии. События развивались бурно. Гром Октября 1917 года прокатился не только по России. Он взбудоражил всю Европу и крепко застрял в ушах капиталистов Англии, Франции и Соединенных Штатов.

Оленев вспомнил многочисленные визиты представителей Антанты в ставку Деникина, всегда сопровождавшиеся шумными банкетами. Вспомнил, как после одного такого пиршества его, невыспавшегося, вызвали в штаб, куда привели двух молодых парней, задержанных с телегой, в которой они переправляли куда-то спрятанное в сене оружие.

Парней зверски избили, но они продолжали упорно молчать.

Налитый коньяком и злобой за прерванный сон, Оленев обрушил всю тяжесть своих кулаков на беззащитных упрямцев. Один из них рухнул к его ногам, забрызгав кровью его галифе и начищенные до глянца сапоги. Другой, со связанными за спиной руками, вдруг наклонился и с силой ударил начальника контрразведки головой в живот. Оленев не устоял. Он упал вместе с арестованным на пол. Парень как-то изловчился и впился зубами в щеку Оленева. И, если бы не солдаты, кинувшиеся на выручку, арестант отхватил бы ему кусок щеки.

С той злополучной ночи Оленев никогда не упускал случая выместить свою злость на «красном быдле». О как изощренно он умел это делать! Во всей деникинской армии не было ему равных! Он извлекал из задержанных любые сведения или забивал своих арестантов насмерть. Часто такие сведения совершенно не соответствовали действительности, но это уже не интересовало Оленева. Даже в деникинской контрразведке его имя наводило ужас. Деникин был доволен своим офицером.

Оленев долго не слышал о Берсеневе. Деникинцы захватили власть в Терской республике, заняли город Грозный. Оленев со своим штабом разместился в особняке, где у красных была ЧК. Еще раньше этот дом принадлежал крупному нефтепромышленнику-концессионеру.

Никогда стены этого дома не видали и не слыхали того, что довелось им узнать за время пребывания там Оленева и его помощников. О многом могли бы порассказать просторные комнаты и огромные подвалы... Но они молчат.

Сорок лет они молчали и о встрече бывших друзей. Она произошла в последний день пребывания Оленева в Грозном.

Красные теснили деникинцев. Уже было ясно, что Грозный им не удержать. Надо было срочно сворачиваться и пробираться к Новороссийску. Чтобы узнать истинное положение противника, контрразведке был необходим «язык».

И вот — неожиданное везение: есть «язык».

Оленев решил сам допросить пленного. К нему ввели человека в изодранном обмундировании. Один глаз его заплыл кровоподтеком, разбитые губы распухли. Они отливали багровым глянцем. От уголка рта до подбородка тянулась запекшаяся струйка крови.

— Кто такой? — угрюмо спросил Оленев.

Арестант уставил на него здоровый глаз, проговорил, с усилием раздвигая губы:

— Родственник...

От звука его голоса Оленев вздрогнул.

— Берсенев?

Он схватил и пробежал глазами лежавшие на столе документы задержанного.

— Иван? Почему? Как ты здесь оказался?

Оленев оглянулся на адъютанта и двух солдат, истуканами стоявших в дверях и заорал:

— Вон! Идиоты!

Раненого Берсенева деникинцы захватили в перестрелке. По документам, найденным при нем, установили, что он больше года воевал на стороне красных в отряде Бетала Калмыкова и направлялся с особым поручением в Царицын. Представителям Советов предлагалось оказывать ему всемерную помощь.

— Ого! Ты, оказывается, не мелкая сошка, — проговорил Оленев, когда они остались одни. — «...храбрый воин, до конца преданный Советской власти», — прочитал он слова из характеристики, выданной Ивану Калмыковым, и улыбнулся. — Твой великан кавказец видит в тебе верного помощника... Ишь ты... Ценит знания, доверяет...

Оленев сложил документы Берсенева и почему-то сунул их в задний карман галифе.

Берсенев стоял молча.

Оленев обошел вокруг него, постоял в задумчивости и вызвал ординарца.

— Вымыть. Дать чистую одежду. Уложить на диван в моей комнате, — приказал он.

Берсенева увели.

Оленев зашел к нему часа через два. Присел, рассматривая изуродованное лицо. Берсенев полуоткрыл глаза, попросил:

— Дай выпить... Покрепче...

Адъютант принес бутылку коньяку, придвинул к дивану стул, поставил на него рюмки.

Оленеву позарез нужны были сведения о продвижении красных, но он ни о чем не спрашивал Берсенева. Пусть разговорится сам. Коньяк — хороший союзник, развяжет язык.

Но после двух рюмок Оленев заговорил первым.

— Надеюсь, ты понимаешь свое положение... Конечно, доверие Калмыкова — вещь немаловажная. Это лестно, когда тебе доверяет такой сильный и властный человек. Но в сущности-то своей он — туземец... Быдло! А ты — грамотный офицер, дворянин... Ты мог бы сделать блестящую карьеру. Хочешь, я лично доложу о тебе командующему? Ни минуты не сомневаюсь, что тебе у нас поверят и простят заблуждение... Ну? По рукам? Мы же все равно разобьем большевиков. Антанта — не шутка. С нами все великие страны мира.

Оленев взглянул на молчавшего Берсенева, на его затекший глаз. Этот глаз смотрел на него с какой-то покровительственно-снисходительной вежливостью. Так смотрит мудрый воспитатель на школяра, пытающегося высказывать где-то слышанные сентенции и ничего в них не понимающего.

Оленеву стало не по себе, но он решил не подавать вида, погасил загоравшуюся злость и продолжал:

— Мы же с тобой почти родственники. Поверь, мне не безразлична судьба моего будущего шурина, моего друга. Расскажи, Иван Андреевич, о силах и намерениях красных, и ты вернешь доверие друзей, искупишь свою вину.

— Перед Россией и своими друзьями я ее уже искупил, — с усилием проговорил Берсенев.

— Перед какими друзьями? — укоризненно воскликнул Оленев.

— He дури, Серж. Ты не хуже меня знаешь, что судьба вашей армии и ее покровителей решена. Империя развалилась и никогда не поднимется. Войска ваши бегут. Не сегодня, так завтра вас вышвырнут из Грозного. Ни для кого не секрет, сколько вы пролили безвинной крови. А чего добились? Ненависти. Если кто из нас и заблуждается, так это ты, Серж...

Берсенев говорил долго и обстоятельно. Его логика и хладнокровие бесили Оленева. Ему было не до красноречия. Он обрадовался, когда его позвали к телефону. Но радость была недолгой. Из ставки сообщали, что через несколько часов город будет оставлен. Приказ: эвакуироваться немедленно, пленных уничтожить.

В суматохе Оленев забыл о Берсеневе, но, когда покидали здание, вспомнил. Вернулся, вбежал в комнату. Берсенев был без сознания, бредил. Оленев зачем-то выволок его в коридор и выстрелил ему в ухо.